ГЛАВА II. ОБЩИЙ ПОДХОД К ПРОБЛЕМЕ УБИЙСТВ

3. ПРИЯТИЕ УБИЙСТВА

В современном искусстве, главным образом в художественной литературе и кино, если, конечно, брать его масскультовый уровень, убийство занимает ведущее место, часто переплетаясь с сексом, но редко уступая ему первенство. В этом тоже можно видеть неистребимый интерес к смерти, даже тягу к ней, но не к естественной, не в результате несчастного случая или действия сил природы, а именно к гибели от руки ближнего своего. Подобное стремление диктуется страхом перед насильственной смертью, который снимается или ослабевает, если человек уясняет ее, приближает к себе, как бы вносит в себя, даже "проглатывает", тем самым овладевает ею, делая таким образом не очень страшной. В этом смысле кровавое обывательское искусство может играть положительную роль, снимая напряжение и тревожность.

Наблюдая на экране убийство или читая о нем в книге, многие люди таким путем компенсируют, снимают собственную агрессивность. Иными словами, субъект бессознательно ставит себя на место убийцы, последний действует как бы от его имени или, что одно и то же, читающий (смотрящий кинофильм) руками другого совершает то, что запрещает сам себе или не способен сделать в силу каких-то объективных или субъективных причин.

Всегда повышенный интерес именно к насильственной смерти можно объяснить и тем, что человек таким способом отступает от естественной смерти, психологически уходит от нее, поскольку она внушает ужас своей непонятностью и неотвратимостью. Так как мысль или, точнее, предощущение естественной смерти никогда не покидает человека, он невольно обращается к насильственной гибели, которая, с его позиций, вполне понятна и объяснима, потому что исходит не от чего-то, что ни в коем случае не показывает своего лица, а от такого же, как он, индивида. К тому же, что тоже очень важно, насильственной смерти при соблюдении ряда условий вполне можно избежать, в связи с чем она внушает меньше страха и поэтому больше принимаема.

Необходимо отметить, что, согласно толковому словарю Вл. Даля, исходное для нашего исследования слово "убить" означало не только лишить жизни, но и "уколотить, утолочить, выравнивая сбивать туже, крепче, утрамбовать (дорожки садовые убиты, усыпаны хрящом. Убить дорогу щебнем. Убить комнату шелковыми обоями, обить, одеть стены. Весь сундук убит гвоздями)". Как мы видим, названное слово имело весьма широкое применение, в том числе для обозначения действий, не вызывающих сомнений в их социальной приемлемости. Обращает на себя внимание, что "убить" употреблялось для того, чтобы определить полезное для человека воздействие на что-то. Причем этому "что-то" иногда наносится некоторый ущерб, например, дереву сундука, когда в него вбивают гвозди; сбивать туже, крепче тоже значит ограничивающее воздействие, изменение прежних объемов или форм.

Слово "убить", согласно Вл. Далю, использовалось (используется и сейчас) для выражения физических и психических травм, вовсе не обязательно убийств, а в смысле ушибить, зашибить, искалечить ("Он в больнице, его лошадь убила. Пожарного стропилом убило, насилу слез. Его громом убило, оглох совсем") либо оскорбить, огорчить или опозорить ("Ее сыновья убивают, беспутны больно. Весть эта убила старика, не ест, не пьет, сидит задумавшись. Человек не скотина, и словом убить можно"), либо наказать ("Кто неправдой живет, того Бог убьет. Похулить — грех, а похвалить — Бог убьет").

Таким образом, слово "убить" использовалось для обозначения широкого класса явлений, необязательно преступных или аморальных, а и вполне полезных, но всегда означало воздействие на кого-то или на что-то, их ограничение, изменение и т.д. Можно предполагать, что в связи с таким масштабным спектром его употребления само убийство не во всех случаях принималось сознанием в качестве чрезвычайного, страшного, непоправимого ущерба.

К приятию убийства человечество давно подготовила религия, особенно христианство, поскольку один из главных ее догматов содержит утверждение, что неизмеримо лучшая доля ожидает человека за гробом. Об этом прекрасно сказал С. Кьеркегор: "...На языке людей смерть это конец всего и, как они говорят, пока есть жизнь, есть надежда". Однако для христианина смерть вовсе не конец всего и не простой эпизод в единственной реальности, каковой является вечная жизнь; и она вмещает бесконечно больше надежды, чем несет нам жизнь, даже наполненная здоровьем и силой. Таким образом, для христианина даже смерть не выступает "смертельной болезнью..." [14].

Убийство во всех без исключения случаях ускоряет уход в это вечное блаженство, а поэтому вроде бы служит людям. Проповедь христианством загробной жизни, воспевание смерти, мученичества и страданий обесценивают саму жизнь, лишают ее радостей и ярких красок, в том числе в представлениях убийцы. Религия постоянно внушает страх перед Богом, его гневом, что, правда, далеко не всегда удерживает грешников, но страшиться можно лишь того, кто представляет серьезную угрозу, в частности разрушением и даже лишением жизни. Человек часто оказывается мечущимся между опасностями реальной жизни и теми карами, которые будут обрушены на его несчастную голову, когда он предстанет перед Господом. Такая личностная ситуация требует защиты, которая во многих случаях осуществляется с помощью упреждающего насилия.

Библия насыщена убийствами (одиночными, групповыми и массовыми), кровавыми казнями и пытками, в ней немало человеческих жертвоприношений. Один из первых эпизодов этой священной книги — убийство, и первый убийца был третьим по счету библейским жителем Земли, первенцем Адама и Евы. При всем том, что любая священная книга есть проекция реальной жизни людей, она не может не оказывать на них обратного воздействия, в частности ненамеренно провоцируя убийства через религиозную идеологию и религиозную психологию. Отрицание такого эффекта есть отрицание религиозной жизни и самой религии как неотъемлемой части общественной психики.

Для понимания того, почему могут быть приемлемы проступки и преступления, небезразличен и другой основополагающий христианский догмат о первородном грехе, об изначальной и неустранимой греховности и ничтожности человека перед Богом. По С. Кьеркегору, именно эта негативность человеческого бытия признается им в качестве онтологического условия спасения, а осознание собственной греховности становится единственно возможной основой движения человека к Богу. Но осознание того, что он греховен только потому, что принадлежит к людям, может послужить отправной точкой движения не к Богу, а по прямо противоположному направлению — к действительному совершению греховных дел, поскольку все равно грешен, даже и без собственной вины.

Этот путь может быть отмечен отчаянием и напряженностью, которые будут умножаться по мере совершения все более тяжких проступков. Тот же С. Кьеркегор писал, что, когда отчаиваются в грехе, это означает, что грех заключен внутри своей собственной последовательности или же стремится там оставаться. Он полностью отказывается иметь какое бы то ни было отношение к добру, он сожалеет о своей слабости — о том, что порой прислушивался и к другому голосу. Нет, теперь он решает слушать лишь самого себя, иметь дело только с собою, замкнуться в пределах своего "Я", оградить себя отчаянием своего греха от всякой неожиданности или следования добру. Он сознает, что сжег за собой все мосты и стал столь же недостижим для добра, сколь это добро недостижимо для него. Отчаиваться во грехе — это вторичное отделение от добра, которое выживает из греха, как из плода, последние демонические силы; тогда он вынуждает себя считать не просто бесплодным и тщетным то, что зовется раскаянием и милостью, но также видеть в этом опасность, против которой он более всего вооружается. Я полагаю, что отчаяние будет усиливаться и по мере того, как человек начнет терять надежду приблизиться к Богу, все больше убеждаясь в своей греховности, теперь состоящей как бы из двух пластов: той, изначально унаследованной, и той, которая сотворена уже собственными руками.

Опасность догмата о прирожденной и неустранимой греховности состоит и в том, что человек, зная, что он все равно грешен, этим первородным грехом и будет оправдывать свои поступки, снимая таким путем с себя и ответственность, и вину. Индивид, находящий истоки своего преступного поведения вне своих воли и желания, в том, что лежит за пределами его сил, чаще всего является аморальной личностью. Подобный аморализм будет толкать его на совершение все более опасных поступков, в том числе убийств.

Теперь посмотрим на всю эту ситуацию с другой стороны. Человек, знающий, что его спасет только вера в Бога (согласно С. Кьеркегору, противоположностью греха является не добродетель, а вера в Бога; я же считаю, что противоположностью греха является свобода выбора), может длительное время совершать самые тяжкие преступления в надежде, сначала смутной, а затем все более осознанной, что он обретет спасение в вере. Такая перспектива психологически развязывает ему руки, даже когда он намерен обагрить их кровью. Именно по этой причине часты случаи, когда многократно преступные реальные люди и книжные герои к концу жизни становятся неистово набожными, полностью уходят в религию, жертвуют церкви все свое достояние. Любое раскаяние заслуживает положительной оценки, но в данном случае оно представляется этически малоценным, поскольку человек преступает людские и божеские запреты в тайной надежде потом обрести прощение у Бога. Сама вера здесь носит спекулятивный характер, она, если можно назвать ее верой, не более, чем способ спастись, не более, чем способ индивидуальной защиты.

Обратимся к "Откровению Святого Иоанна Богослова" (Апокалипсису), который разительно отличается от всех других книг Нового Завета, как, впрочем, и Ветхого, своей общей эмоциональной тональностью, исключительно зловещими, мрачными красками и такими же картинами и пророчествами. "Откровение" наполнено беспрецедентным количеством эпизодов гибели и убийств людей (6-8, 8-7, 8, 14-20, 19-18, 20), угроз кровавых расправ (2-23, 11-5, 6. 7, 13, 13-15, 14-10, 11, 16-1, 19-15, 20-9), жестоких мучений людей (9-5, 16-2, 8, 9, 21, 18-9), внушающих страх символов и фигур, даже Слово Божие облачено в одежды, обагренные кровью (19-13). Кажется, нет больше способов убийств, невозможно больше уничтожить людей, чем это делает злобное божество и его антипод зверь, они, казалось бы, соревнуются в жестокости. Бог не щадит даже детей: так, лжепророчице Иезавеле Бог грозит поразить смертью ее детей (2-23).

Вот какие страдания по велению Бога были причинены людям:

Ангел дал падшей с неба звезде ключ от кладезя бездны, она отворила кладезь, и оттуда вышел дым с саранчой, и "дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев: и мучение от нее подобно мучению скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них" (9-2, 3, 4, 5, 6).

В главе XIX Ангел "воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим по средине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих... И схвачен был зверь и с ним лжепророк... оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою".

"Толковая Библия" (СПб. 1911-1913) следующим образом комментирует перечисленные события: враги собрались целым войском, но по премудрому промыслу Божию и Его всемогущему действию все нечестивые пред страшным судом испытают на себе то, что заслужили. По слову Апостола все живущие испытывают изменение своих тел, что для праведников будет блаженным, спокойным и радостным, а для нечестивых оно будет мучительно. Возмездие началось с тех, кто были виновниками человеческого нечестия, — с антихриста и лжепророка. А так как их нечестие и их заслуженность вечных мучений будут для всех несомненны, то для них не будет даже и суда — они без суда будут брошены живыми в озеро огненное, геенну, на вечные мучения.

Посмотрите, как принципиально отличается учение Христа, изложенное в знаменитой Нагорной проповеди (от Матфея, 5), от многих призывов и требований "Откровения". Христос, в частности, учил: "Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас". А вот о чем в Апокалипсисе "возопили громким голосом души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели: доколе, Владыка, святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу" ("Откровение", 6-10).

В целом неизбежен вывод, что этические воззрения этой книги не имеют ничего общего с христианскими постулатами милосердия, ненасилия, прощения врагам своим. Здесь все эти ценности не просто забыты, они заменены прямо противоположными по своему содержанию правилами и принципами, из которых первейший — уничтожение всех несогласных, инакомыслящих, достижение цели торжества новой религии любой ценой. Хотя богословие считает Апокалипсис книгой борьбы с Антихристом и ересью, на самом деле она является прямым отрицанием христианских этических ценностей, того, что составляет сердцевину христианской нравственной культуры. В названном аспекте "Откровение" отбрасывает христианство далеко назад. Поэтому можно согласиться с Ф. Энгельсом, что его автор — представитель совершенно новой фазы развития религии, но согласиться только в том смысле, что эта фаза закрепила уже особое место христианства в мире, а сама книга предвосхитила, предопределила жестокие расправы церкви со всеми неугодными, в том числе с помощью инквизиции, создала для этого необходимую идеологическую базу. "Откровение" провозгласило воинствующую церковь.

В центре внимания этой книги — борьба с Антихристом (зверем, лжепророком). С. Н. Булгаков, чей авторитет в богословии очень высок, отмечал, что власть зверя это абсолютизм государства, который мы наблюдаем в разные времена истории вплоть до наших дней, когда количественное меньшинство партии силой своей сплоченности и беспощадности насилует жизнь народов: таковы большевизм, расизм, фашизм. При этом имеется в виду не только фактическое насилие власти, писал С. Н. Булгаков, вооруженной всеми средствами внешнего принуждения, но и гипноз ее чисто духовный. Автор "Откровения" имел в виду, конечно, Римскую империю. Однако я полагаю, что те методы, которые использовало (в данной книге) христианство в борьбе со зверем-государством, мало чем отличаются от средств, которые применяло последнее в тоталитарных царствах.

Нельзя пройти мимо одной весьма существенной и красноречивой, на мой взгляд, особенности, присущей Апокалипсису. Она заключается в том, что не только, так сказать, "прямые" эпизоды насилия и убийств, но и вся сложная символика, иносказания этой книги, многие ее образы носят чрезвычайно воинственный, агрессивный характер. Например, в Главе 19(21) рассказывается о том, что сторонники зверя и лжепророка были "убиты мечом Сидящего на коне, исходящим из уст его; и все птицы напитались их трупами". Иными словами, они были повержены, уничтожены, но не убиты, Словом Христовым, проповедью христианства ("убиты мечом, исходящим из уст..."). Однако весьма показательно, что для описания данной ситуации используются такие атрибуты, как меч, трупы, птицы, напитавшиеся трупами, т.е. самая зловещая символика убийств и смерти. Понятно, что те же мысли автор мог бы изложить совсем иными словами, символами, картинами, но он сделал именно так, как сделал. К тому же меч, исходящий из уст, можно понимать не только как разящее слово (словом, кстати, тоже можно убить), но и как действительный меч, карающий за инакомыслящее слово.

Приведенный отрывок отнюдь не исключение в книге.

Рассмотрим знаменитый запрет "Не убивай" из числа переданных Господом Моисею (Исход, 20-13). Уже давно возникал вопрос по поводу того, относится ли он ко всем живым существам или нет. Л. И. Толстой считал, что запрет относится и к животным. Согласно же катехизису митрополита Филарета (по данным И. А. Крывелева), который рассматривается русской православной церковью как официальное изложение ее вероисповедных позиций, запрещается не убийство вообще, а "законопреступное" убийство, не имея в виду смертную казнь по приговору суда и убийство неприятеля на войне. С другой стороны, искусственно расширяются масштабы действия заповеди путем введения понятия "духовного убийства". Сюда включаются такие поступки, как "соблазн, когда кто совращает ближнего в неверие или в беззаконие и тем подвергает его душу духовной смерти" [18].

В той же книге «Исход», в двадцать первой главе, т.е. прямо вслед за знаменитыми заповедями (в том числе "Не убивай") можно найти следующие указания: "Кто ударит человека, так что он умрет, да будет предан смерти" (12); "А если кто с намерением умертвит ближнего коварно, то и от жертвенника моего бери его на смерть" (14);

"Кто ударит отца своего или свою мать, того должно предать смерти" (15); "Кто украдет человека и продаст его, или найдется он в руках у него, то должно предать его смерти" (16); "Кто злословит отца своего или свою мать, того должно предать смерти" (17); "Глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу. Обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб" (24, 25);"...если вол был бодлив и вчера и третьего дня и хозяин его был извещен о сем, не стерег его, а он убил мужчину или женщину, то вола побить камнями, и хозяина его предать смерти" (29).

Как мы видим, библейский уголовный кодекс весьма суров, наказывал смертью не только за убийства. В Ветхом Завете имеется множество примеров кровожадности самого Моисея, который донес до израильского народа заповеди Господа, в том числе "Не убивай". Особенно беспощаден был пророк к тем, кто отступал от "истинной" веры) [19].

Люди не только проявляют жгучий интерес к убийствам — многие из них согласны с такими поступками, как бы последние ни осуждались моралью, одобряют их, а сами убийцы достаточно часто вызывают симпатию и влечение. Сказанное относится не только к законопослушным обывателям, ждущим от государства защиты любой ценой, а поэтому оправдывающим его кровавые репрессии. Родные и близкие "рядовых" убийц в подавляющем большинстве случаев стараются обелить их, приводят множество соображений и фактов, оправдывающих их поведение. Самые чудовищные злодеяния, совершенные бандитами и террористами, вызывают затаенный и сладостный восторг даже у "просвещенных" журналистов [48].

Один из двух обвиняемых в совершении террористического акта в штате Оклахома (США) в 1995 г., когда во время взрыва административного здания погибло 168 человек, 28-летний Маквей был буквально завален неистовыми письмами женщин. Они признавались ему в любви, хотя никогда раньше его не видели. Одна из жительниц штата Иллинойс послала ему одиннадцать писем, в которых выражала желание стать "его девушкой". Гнусный убийца Басаев, от рук которого и его банды погибли десятки мирных жителей в г. Буденновске Ставропольского края в 1995 г., со временем, после первых ошеломляющих сообщений, предстал в российских средствах массовой информации этакой симпатичной фигурой, отважным и умным человеком, вызывающим даже восхищение; журналисты, которые встречались с ним, обращались к нему на "ты", как к близкому человеку, называли по имени.

Здесь, как и в случае с Маквеем, массовые убийства остались по ту сторону нравственности, а предметом ничем не прикрытого первобытного восторга стала всеразрушающая агрессия, персонифицированная в тех, кого с полным основанием можно назвать врагами человечества. Общественное сознание и общественное мнение слишком часто согласны с убийством, чтобы игнорировать этот факт. Они способны, подобно Ивану Карамазову, проявить всяческую снисходительность к убийце и никакой — к палачу. Это совсем не странно, ибо палач не просто чужой, а особый человек и его особость внушает ужас и одновременно щекочущий нервы интерес, поскольку он как никто другой верно служит смерти. Палач — персонаж добровольный. Убийца в глазах толпы — часто вынужденный, к тому же свой и такой понятный.

Древние люди относились к убийцам достаточно настороженно и устанавливали дистанцию между ними и остальными людьми, причем табу распространялось и на воинов, одержавших победу над врагом. По мнению Д. Д. Фрезера ("Золотая ветвь"), поводом для обременительных ограничений, налагаемых на победителей в час их триумфа, является, возможно, боязнь гнева духов убитых ими врагов. Табуированным лицам, в данном случае убийцам и воинам, поразившим врагов, необходимо было жить отдельно от женщин, избегать полового общения с ними, употреблять уже использованную другими посуду и т.д. Так, когда на острове Тимор отряд воинов возвращается с победой и приносит головы побежденных врагов, обычай запрещает предводителю отряда возвращаться непосредственно к себе домой. В его распоряжение предоставляется особая хижина, в которой он с целью телесного и духовного очищения должен провести два месяца. У племен устья реки Ванигелы в Новой Гвинее человек, который отнял у другого жизнь, считается нечистым до совершения подобающих обрядов. Убив человека, он должен как можно скорее очистить себя и свое оружие. Басуты по возвращении с поля битвы совершают специальное омовение. Необходимо, чтобы воины как можно скорее очистились от пролитой ими крови, иначе тени жертв будут непрестанно преследовать их и нарушать их сон. Молодые храбрецы у натчей в Северной Америке, добывшие свои первые скальпы, были обязаны на протяжении шести месяцев соблюдать некоторые запреты: им не разрешалось спать с женами и употреблять в пищу мясо [42].

Все эти виды изоляции и очистительные обряды имели одну цель: отогнать, запугать и умиротворить душу убитого. Как это далеко от нас, с нашими триумфальными арками, торжественными шествиями победителей, деланиями из них национальных героев (как это было в случае с Басаевым), награждениями орденами и т.д.! Древние в значительно большей степени, чем мы, ощущали единство живых с мертвыми, а поэтому пытались умиротворить души последних, причем, напомню, речь шла не о соплеменниках, а о представителях других народов, убитых в битве. Для нас очень важно здесь зафиксировать, что и такие убийцы считались нечистыми.

Согласно Д. Д. Фрезеру, тот же смысл отогнать, умиротворить душу убитого первоначально имело аналогичное очищение человекоубийц, обагривших свои руки кровью соплеменников. Они тоже должны были пройти очистительные обряды. Так, у индейцев омаха из Северной Америки за родственниками убитого оставалось право предать смерти убийцу, но иногда, соглашаясь принять от него подарки, они от этого права отказывались. Если убийце сохраняли жизнь, то на срок от двух до четырех лет ему вменялась обязанность соблюдения строгих предписаний. Он должен был ходить босым; ему запрещалось есть подогретую пищу, возвышать голос, озираться вокруг. Ему предписывалось завертываться в плащ и завязывать его на шее даже в жаркую погоду; он не должен был допускать, чтобы плащ ниспадал и развевался. Ему не разрешалось размахивать руками — их следовало держать прижатыми к туловищу. Он не имел права расчесывать волосы. Оставаться с ним в палатке разрешалось только родственникам. Никто не желал разделять с ним трапезу. Причиной всех запретов и ограничений Д. Д. Фрезер считает то, что убийца преследуется душой убитого и поэтому опасен.

Весьма красноречивы сведения о существовавших в Древней Греции запретах, которые распространялись на убийц. Их приводит Д. Д. Фрезер в своей книге "Фольклор в Ветхом Завете". Убийца для древних греков — человек зачумленный, окруженный ядовитой атмосферой, зараженный дыханием смерти, одно лишь его прикосновение губит землю. Убийца, подвергнутый изгнанию, против которого в его отсутствие было возбуждено новое обвинение, имел право вернуться в Аттику для защиты, но не мог ступить ногой на землю, а должен был говорить с корабля, но даже кораблю нельзя было бросить якорь или спустить трап на берег. Судьи избегали всякого соприкосновения с обвиняемым и разбирали дело, оставаясь на берегу. Чтобы совершенно изолировать убийцу от земли, существовало и такое правило, что если обвиненный в убийстве человек после кораблекрушения был выброшен на берег той страны, где он совершил преступление, то ему разрешалось оставаться на берегу, пока не подоспеет на помощь другой корабль. Но от него требовалось держать все время ноги в морской воде, — очевидно, чтобы исключить или ослабить проникновение яда в землю, который, как считалось, исходит от человекоубийцы" [43].

В многочисленных табу на убийц явственно звучит их общественное порицание, четкое представление о них как о людях, представляющих огромную опасность, а поэтому вызывающих сильнейший страх. Создается впечатление, что именно страх, что убийца, даже если он убил врага во время битвы, может навлечь на остальных страшные беды, занимает главенствующее положение в отношении древних к подобным людям. Отсюда вытекает, что убийца наделялся каким-то весьма опасными свойствами, хотя неясно, те ли это свойства, которые привели его к убийству, или они являются следствием такого поступка. Учитывая особенности первобытного мышления, вполне можно предположить, что второй вариант вполне реален. Вне зависимости от отношения к самому убийце, объектом особой заботы было умилостивление души убитого. Таким образом, угрозу таили в себе и убийца, и душа убитого. Это органически вписывается в общую картину постоянных опасностей, которые непрерывно переживал древний человек. Можно уверенно предположить, что подобные переживания могли порождать защитную агрессию, психологически оправданную.

Таким образом, в жизни первобытных людей можно обнаружить то, что могло бы остановить тогда некоторых потенциальных убийц, особенно учитывая небольшие по количеству людей племена и общины того времени и тесную социально-психологическую взаимозависимость их членов. Предание о матереубийце Оресте и предание об Алкмеоне, тоже матереубийце, которых преследовали духи убитых матерей (фурий), отражают страх древних греков перед теми, кого преследует озлобленная душа, а также представление об особой ответственности тех, кто поднял руку на мать.

---