Классики юридической психологии

ПРЕДИСЛОВИЕ.


В последнее время немецкими психиатрами проявляется заметный интерес к проблемам криминальной психопатологии. По-видимому, это отчасти связано с широким обсуждением в печати (и дискуссией) проекта нового уголовного уложения. Достаточно указать на работы Wilmаnns'а (так наз. уменьшенная вменяемость"), Rittershaus'a, Alexander'a, Monakow'a (Право, преступление и вменяемость"), Strasser'a, Schultzen др.

«Психиатрия и Уголовное право» — такова тема предлагаемой вниманию читателей статьи популярного немецкого психиатра и знатока криминологии проф. Aschaffenburg'a; автор устанавливает разницу в изучении личности правонарушителя психиатром и социологом или криминалистом. Работы Кремера как бы возродили учение Ломброзо. Правовое благополучие зависит в значительной мере от структуры законодательства. Автор — противник принципа возмездия и искупления. Крайне жизненна, по его мнению, необходимость в исправлении правонарушителей в местах заключения, в перевоспитании их. Подлежащие перевоспитанию должны изучаться.

Признавая так наз. уменьшенную вменяемость Aschaffenburg высказывается не за более снисходительную санкцию для уменьшено вменяемых, а за другой вид меры социальной защиты. Краткосрочное лишение свободы не достигает своей цели — как мера не актуальная.

Надо отметить, что этот взгляд Aschaffenburg'a разделяется и советскими криминалистами. До 1940 года всех заключенных приговаривается у нас на краткие сроки, в течение которых не приобретаются трудовые навыки. Вот почему комиссариат юстиции рекомендует заменять краткие сроки лишения свободы принудительными работами или другими мерами.

В заключение автор энергично требует уширения деятельности кабинетов по изучению личности преступников, где имеется обширное поле для работы психиатра и упоминает об образцовой постановке дела в русских институтах по изучению преступности и преступника. Целью этого изучения должно быть установление плана исправления правонарушителя.

Статья Aschaffenburg'a представляет несомненный интерес для психиатров и юристов — причина, побудившая нас ознакомить с ней русских товарищей.

 

Л. Айхенвальд.

 

ПСИХИАТРИЯ И УГОЛОВНОЕ ПРАВО.

В аудитории Парижского „Salpetriere", где Charcot читал свои знаменитые lecons du mardi, висит большая картина. Она изображает, как Pinel, один из выдающихся французских психиатров, в 1789 году (по другим данным в 1793 г.) освобождает от цепей и оков душевнобольных Bicetre. Событие изображено, пожалуй, исторически неверно: то, что на самом деле имело место, явилось результатом не упоения революционными идеями свободы, но было шаг за шагом назревавшим последствием убеждения в том, что психически больные нуждаются в лечении, а не в оковах.

В 1839 г. английский психиатр Conolly в заведуемой им лечебнице Hanwall отменил применено смирительных рубах, которые были введены спустя год после выступления Pinel’я. Этим ознаменовалось начало победоносного шествия так наз. «системы не стеснения» (no - restraint) притом, пожалуй, скорым темпом и наиболее основательно в Германии, где уже за несколько лет до того запрещено было применение смирительной рубахи.

Вскоре последовали другие успехи. Кто в настоящее время осматривает наши большие психиатрические больницы, с изумлением узнает, что почти совершенно исчезли высокие стены, решетчатые окна, изоляторы. Больницы походят отчасти на благоустроенные вотчины, где выполняется всяческий труд, начиная с хлебопечения и слесарной работы и кончая фермой, где молотят, сеют, разводят цветы и готовят пищу силами больных.

Уже эти немногие и случайные вехи из истории призрения душевнобольных рисуют развитие и прогресс в познании и уразумении сущности психических заболеваний и форм их проявления, поколебавши в относительно короткое время вековые предпосылки и устои. Но с другой стороны только тогда стало возможным правильно постигать личность, когда она, освободившись от излишних и вредных ограничений, смогла подвергаться наблюдению в естественных условиях. Тогда лишь расчищен был путь к психиатрии, к науке о психически анормальной личности.

Анормальностью мы считаем отклонение от средней психики, под которой понимают лишь широкую область мышления и аффектов, отвечающих общему уровню, но по времени, месту, окружению и целям не единообразную, если можно так выразиться, не стандартную. Таким образом, задача психиатра, как исследователя всяческих ненормальных психических механизмов, охватывает не только вредные для общества или отдельного индивида минус варианты, но и необычную одаренность и гениальность. Из этого следует, что не всякое отклонение от нормы мы можем и должны оценивать как болезнь. К сожалению — необходимо об этом определенно упомянуть, ибо против психиатра имеется предубеждение в том смысле, будто он, признав то или иное явление ошибочным, препятствует всякой этической, эстетической, или социальной оценке. В интересах коллектива мы добиваемся одного: уразумения сущности или бытия каждой личности. На этом основании мы стремимся к изучению болезненных уклонов и к предотвращению их последствий. Из этого вытекает для психиатра обязательство иметь в фокусе своего зрения и правонарушителей. Наша задача пред уголовным судом обычно ограничивается тем, что, соответственно требованиям судьи, мы определяем, нет ли в том или ином случае, в связи с наличием серьезного психического заболевания, показаний к исключению ответственности или, выражаясь технически, вменяемости. Но эта роль эксперта, к которой мы сами не стремимся, но которую мы берем на себя скорее по вынуждению, далеко не исчерпывает того, что нам надлежит выполнять. Человек, вступивший в конфликт с законом, ставит нас, исследующих его, пред проблемой определения его поведения и в связи с правонарушением и — неразрывно с этим — пред вопросом, как предупредить повторение таких действий (это также наша задача).

Конечно, это не легкая проблема, какую наша наука призвана разрешить в большей мере, чем какая-либо иная. Этим, конечно, не умаляется участие криминалистов и социологов в способствовании нашим знаниям. Мы ценим плодотворную очень важную работу, которую они проявили и проявляют, но точки зрения их научных дисциплин отличаются от наших. Судья оценивает преступление в отношении к закону и праву, социолог рассматривает связь преступления с общественным укладом жизни — короче говоря: для них самое главное — преступление, для психиатра — преступник.

Никто не живет в безвоздушном пространстве. То, что мы наблюдаем и из чего мы выводим свои заключения — есть проявление реакции человека на среду. Таким образом, становится понятным, что мы обращаем внимание и на среду, где проходит жизнь — хотя бы потому, что в теневых сторонах социальных взаимоотношений следует искать почву, на которой развивается минус вариант. В выявлении причин преступности и связи ее с социальными условиями — с точки зрения психиатра — на первом плане стоит человек с его физической и психической структурой.

Наше теперешнее поколение мало знакомо с тем сильным брожением умов, которое породило за последнюю четверть прошлого столетия учение Lombroso. В 1876 г. появилась в свет его известная книга: «Trattato antropologico sperimentale dell'uomo delinquente». Главным пунктом этой монографии было утверждение, что имеется тип врожденного преступника reo или delinquente nato, представляющего особый антропологический тип человечества, узнаваемый по телесным и психическим уклонениям; эта порода людей с фатальной необходимостью, совершенно независимо от всех социальных жизненных условий, должна стать преступной. С упорной, непреклонной твердостью пытался Lombroso пропагандировать свое учение вплоть до последних дней жизни (1909).

Не составляло больших трудностей доказать его неправоту, напр., в утверждении, будто врожденный преступник, участие которого в преступности Lombroso допускал впрочем в 13 всех случаев, является типом атавистическим; вспомогательные гипотезы Lombroso: психическая жизнь delinquente nato идентична таковой у детей, первобытных народов и эпилептиков; многие соматические и психические отклонения являются точными признаками преступных тенденций — все это давало возможность противникам великого ученого одержать победу в научном споре путем доказательства ошибочности предпосылок.

Дочь Lombroso — Gina Lombroso — Ferrero в произведении, трактующем о том, что, хотя отец ее был научным исследователем, все же был поэтом, — рисует его личность наиболее правильно: работал он как истый математик, придерживающийся строгой логики и систематики; он был эмпириком с широким кругозором, восторженный наблюдатель, не замечавший иногда отдельных деталей. Но, как заметил Gaupp, полезное ядро учения Lombroso переживет научные труды некоторых его упорных противников. Это предсказание Gauрр'а (которое провозглашено было 25 лет назад) оправдалось: как раз в последние годы, когда появились и работы Кречмера, напр., «Строение тела и характер» равно и наследственно-биологические исследования, они сызнова заставили считаться с конституциальной основой всякой личности, приблизив нас незаметно к тезисам учения Lombroso.

Одним из сильных аргументов против доктрин Lombroso было, безусловно, опасение, как бы учение его, проникнув в основание уголовного права, не поколебало последнее, ибо в наказании видели право общества на возмездие за деяние.

Ясно, что Lombroso, значение, которого от этого не умаляется, не был первым, обратившим внимание на роль конституции в возникновении преступных наклонностей. Также точно италианский криминолог Ferri не открыл новых горизонтов (хотя бы по примеру Lombroso), поставивши в основу своей работы: «Преступление как социальное явление» — зависимость преступности от времени года и особенно от общественных и экономических условий.

Это учение было настолько веско (его сторонники в Германии — Franz von Liszt, ученики и друзья его), что не встретило противников в такой мере, как школа Lombroso, хотя оно в большей степени способно было поколебать устои теории возмездия, ибо если экономическая нужда в периоды кризисов, социальные дурные обычаи как алкоголизм и азартная игра, неблагоприятные условия рождения и воспитания являются существенными причинами преступности, то виной последней являются в тех либо иных случаях наряду с правонарушителем или еще до него и общество, мы все, каждый из нас, кто со своей стороны не принимает участия в устранении этих причин.

Много бы времени отняло у нас желание представить здесь все то, что с точки зрения Lombroso и социологической школы может быть принят как положительные научные тезисы, равным образом мы не думаем здесь перечислять заслуги отдельных исследователей, разработавших те или иные затронутые проблемы. Широкий поток живой работы оставил свои следы во всех законоположениях и новейших проектах. Почти во всех культурных государствах Европы разрабатываются новые уголовные уложения и кодексы (отчасти уже в продолжение многих лет, напр., в Швейцарии, Германии, не считая предварительной научной подготовки к этому). Заслуживает внимание то обстоятельство, что, в общем, Германия и другие страны мало принимают участие в этой борьбе за основы уголовного законодательства. А между тем война эта заслуживает всяческого внимания, вовлекая пытливую мысль в глубины проблем мировоззрения, и общественное правовое благополучие зависит от целесообразной структуры законодательства и его применения. Только проект италианского уголовного законодательства 1921 г. (Ferris), где лишь в заголовке «Codice penale» упоминается слово «кара», проект, над которым одержал верх фашизм, осмелился увязать санкции исключительно с социальной опасностью правонарушителя.

Все другие проекты представляют неизбежный компромисс между принципом воздействия, когда имеется в виду искупление вины, стремлением оправдать преступника и необходимостью гарантии охраны закона и правовых норм.

Приблизительно 40 л. тому назад крупный криминалист von Holtzendorf высказал такое положение: надо установить, что не существует универсальной пенитенциарной теории для всех народов и времен; к тому же, по его мнению, вряд ли в Германии найдется более трех криминологов, мыслящих одинаково. Я полагаю, что так дело обстоит и сейчас. Так наз. «спор школ» берет свое давнишнее начало от Гуго Гротиус'а, речь идет о том, надо ли карать quia peccatum est, за то, что преступление было совершено или же ne peccetur, дабы преступление не совершалось - об этом говорил даже греческий философ Протагор {480-111 г. н.э.). Еще и поныне спор не разрешен.

Наш действующий около 50 лет свод уголовных законов базируется, в сущности, на теории искупления.

Если рассматривать с этой точки зрения проблему справедливого возмездия, то, прежде всего, следует упомянуть о том, что именно заслуживает возмездия, деяние или преступный умысел. И то и другое не имеют места без грубого насилия по отношению к социальным навыкам. Деяние, короче говоря, отражает лишь внешние последствия, зависящие от тысячи случайностей. Например, справедливо ли карать вора, переживающего разочарование по поводу того, что с трудом вскрытая им касса оказалась пустой менее строго, чем если бы он захватил обильную добычу? Справедливо ли более мягкое отношение к нему потому, что ему не удался взлом или стерегущая собака обратила его в бегство? Благоприятствует ли положению подкалывателя то обстоятельство, что опытный хирург, проживающий вблизи места преступления, останавливает опасное для жизни кровотечение у потерпевшего или же положению убийцы, что револьвер дал осечку, наконец, поджигателя, что поливший обильный дождь затушил пожар? И наоборот, должны ли мы признать деятеля ответственным за фатальный исход, когда причинил кому-либо поверхностную ранку, царапину, но потерпевший погиб из-за врожденной гемофилии или когда неосторожно брошенная спичка приводит к пожару леса или селения? Имеющаяся в этих примерах проблема переоценки деяния привела к неисчислимым противоречиям не только в литературе, но и в повседневной практике определения санкции, вопрос этот недостаточно разрешен и в проектах уголовных норм.

Но приверженцы идеи возмездия желают считаться наряду с объективной виной также и с субъективной. Их видный представитель Birkmeyer говорит так: «если наказание должно быть пропорционально проступку, то надо более углубленно, чем это делается теперь, увязать санкцию с виной не только в объективном ее преломлении, но и в субъективных источниках, в концепции деятеля, в мотивации, в его поведении до и после деяния». Как бы нас ни удовлетворяло это требование основательного анализа личности, но что же делать тогда, когда этим путем в изрядной мере охвачена субъективная вина?

В объяснениях к предварительному проекту 1909 г. Германского уложения указывалось, что общественному мнению отвечала та точка зрения, что компонентами преступления являются как объективный ущерб закону, так и субъективная вина, причем оба фактора приблизительно равноценны. Равноценны ли? К сожалению, это не так просто. Как я уже указывал, часто незначительная субъективная вина соответствует тяжелому деянию, еще чаще опасному злодейскому умыслу совершенно безвредные последствия. Обе точки зрения, тяжесть деяния, измеренная по роду и степени понесенного урона и тяжесть вины, определяемая по преступной воле правонарушителя, не позволяют безболезненного сведения результатов к одному наименованию.

Но этим еще не заканчиваются все затруднения. Birkmeyer требует еще дальнейшего. Судья должен знать больше о персональных отношениях подсудимого, чтобы правильно определить степень виновности. Он обязан знать, не подвергались ли наказанию за тяжкое преступление помимо обвиняемого его родители и ближайшие родственники, не были ли они алкоголиками, не страдали ли наследственным душевным расстройством, далее, как проходило воспитание обвиняемого, его биографию хотя бы в общих и главных чертах, его личную и семейную жизнь, профессию и социальный облик. Наше новейшее законодательство далеко не соответствует этим крайним положениям Birkmeyer'a, одного из страстных поборников теории возмездия. Судьи часто мало осведомлены обо всем этом. В последнее время призвана к жизни так наз. «социальная судебная помощь», институция, предоставляющая в распоряжение судьи исчерпывающий материал о социальной физиономии правонарушителя, что гарантирует более правильный приговор. Сейчас эта помощь еще широко не популяризована, и даже, если б она применялась с скрупулезным совершенством надежды на это мало — перегруженному судье, имеющему ежедневно дело со многими правонарушителями и различными личностями, некогда было бы входить в разбор влияния этих сложных социальных условий на возникновение преступления. И даже если б нашлось для этого время, все же задача невыполнима. Разве мы в состоянии учесть значение наследственного отягощения в том либо ином случае, преступность предков, влияние неблагоприятной и, может быть, преступной среды, печать полной нужды и лишений жизни и дурных примеров и т. п.; сплошь да рядом ко всему этому присоединяется слабый интеллект, аффективная тупость или импульсивность — и вот можно ли в этих случаях отметить степень субъективной вины? И если б даже это удавалось сделать, то все же остается трудность слияния в одну общую формулу объективного влияния самого деяния с субъективной виной и преднамеренностью, а также в связи со всем вышеуказанным — со структурой личности для того, чтобы впоследствии за эту вину определить «справедливое» возмездие. Сообразно, каким точкам зрения следует изыскать санкцию действительно соответствующую вине? Для индивида не испорченного в корне краткосрочное лишение свободы действует иногда пагубно, а для «привычного» преступника пребывание в местах лишения свободы особенно зимой даже желательно, он временно освобождается от большой дороги и притонов. Один и тот же срок наказания у иного парализует и убивает подчас навсегда энергию, другого делает непримиримым врагом общества, третьего выпускает на свободу еще более социально-опасным (сказывается влияние преступной среды), наконец, четвертого исправляет.

Никто не в состоянии заблаговременно учесть влияние кары: может быть, она отталкивает заключенного (в смысле так наз. специальной превенции) или же окончательно губит его? Я при этом не вхожу в рассуждение того, что решительное значение в отношении действия кары имеет форма наказания, и что, не смотря на все старания, далеко еще не достигнута равномерность в различных местах заключения. Тоже важный противовес по отношению к фикции справедливого возмездия.

Если санкция является, лишь исполнением приговора безотносительно к «восприимчивости» наказания деятелем (von Henitg), то этим надо довольствоваться. Но было бы нелегко найти неприспособленных чиновников, готовых к такой бессмысленной и механической работе. Литература и отчеты научных заседаний, а особенно деятельность сотрудников домов лишения свободы, выявляют, насколько жизненна необходимость в исправлении правонарушителей в местах заключения. Этого требовал уже 100 лет тому назад знаменитый Obermeyer, директор исправительного дома, мотивируя свое предложение ссылкой на поразительные последствия. Причина достижения им успехов во многих случаях объясняется его необычным тактом в обращении с узниками и большой добротой. Но очень ведь заманчива перспектива устраивать судьбы, образовывать характеры это нелегко дается людям, если даже Obermeyer'y это удавалось с трудом. А это необходимо и правильно, ибо центр тяжести борьбы с преступностью зиждется, безусловно, в приведении в исполнение наказания только в исправительном заведении, вне сферы влияния неизбежного и вредного для объективной оценки положения; там лишь возможно получить верную картину и проследить, какое влияние оказывает наказание, каковы виды на будущее. Но для такой плодотворной деятельности необходимо, чтобы судебные работники держались более четкого, однозначного направления, в чем до сего времени им отказывает теория уголовного права. Таковыми путями могут быть: перевоспитание исправимых, интернирование неисправимых.

Идеями исправления проникнут весь новый проект уголовного уложения 1926 г. Даже заядлый фанатик идеи возмездия убедится в том, что построенная в таком духе (исправления) санкция в конечном итоге является благодеянием для преступника, изучающего ремесло и грамоту, приучаемого к порядку, ибо в лучшем случае «пользователем» является не один только заключенный, а мы все, коллективная охрана права. Исправленный узник исчезает с поля нашего зрения в мировом водовороте, не исправленный остается опасным. В борьбе за основы наказания и цель его — это легко забывается.

Упомянутая борьба замедлила быстрое осуществление нового уложения. В это время возросла преступность в сильной степени и все попытки прикрывания обманывают наши надежды. Неисчислимые жертвы противозаконных деяний, каждое новое правонарушение рецидивиста, растущее множество привычных и врожденных преступников, заметное участие подростков и юношей в преступлениях - вопиющее обвинение в недостаточности нынешних карательных мер, серьезное напоминание о помощи. Попытка уложить в судебном зале совершенное преступление в вымеренный срок наказания, живое деяние измерить сроками или числами должна терпеть крушение: она идентична стремлению решить уравнение со многими неизвестными. Не будем злоупотреблять выражением «справедливость - символ справедливости, творящей труд, невзирая на личность, повязка Фемиды, служит печальным знаком для того, кто с открытым взором следит за всеми этими особенностями». С чувством грусти должен был до сих нор взирать тюремный работник на медленную деградацию иной раз благонравного узника, коего неустойчивость не возросла из-за общения с совершившим тяжкие преступления. И с язвительной улыбкой ежедневно покидают исправительные дома и тюрьмы многочисленные привычные преступники, которых закон заставляет выпускать на минуту -другую, поскольку срок их наказания отбыт. Государство дает им право заслужить себе новое наказание. Тюрьма отпускает такого индивида на все четыре стороны, чтоб он мог разыскать себе новую жертву. Она не может его оставить у себя, хотя и известно, что с его выходом на волю, общество подвергается опасности.

Неумолимое принуждение таких фактов открыло дорогу новым идеям. Поэтому, все новые уложения полны мероприятий превентивного характера. Ни один криминалист не возражает против этой необходимости, в крайнем случае, речь может быть лишь о том, чтоб предписания об охране закона были перенесены из уложения в особый раздел - предложение, относительно которого я не вижу заметных опасений. Наряду с этим напрашивается мысль об исправлении, перевоспитании.

Как повелительно гласит закон о несовершеннолетних 1923 г.: если суд находит достаточными меры воспитательного характера, то наказание не применяется. Стало быть, — где возможно: воспитание, как главное мероприятие вместо наказания, т.е. имеется градация мер: предостережение, надзор и попечительство. Почему то, что определено для юноши, не применить к взрослому, даже трудно исправимому?

Действительно ли это может привести, как опасались, к ослаблению чувства права, к мягкости? Я не думаю, так как вместе с этим пред нами властно встает серьезное требование неумолимого применения мер охраны, но отношению к тем, которые не поддаются мерам воспитания.

Все воспитательные мероприятия предъявляют важные требования. И предпосылкой всяческого воспитания является изучение подлежащих воспитанию. Само собой разумеется, что психиатр играет не малую роль при этом тщательном исследовании. Я снова должен коснуться эндогенного преступника, который, если Lombroso прав, должен быть причислен к категории неисправимых. Ясно, что наличие врожденных преступников еще не оправдывается тем фактом, что соматические и психические аномалии не достаточны для диагноза - врожденный преступник. Несомненно, мы наталкиваемся на людей, коих черты заставляют безусловно считать их врагами общества. Даже, если особенно благоприятные внешние условия удерживают их от конфликтов с законом, они все же являются антисоциальными: их криминальные наклонности только облекаются в такие формы, при которых наш закон дает «осечку».

Я вместе со своими коллегами полагаю, что эти случаи встречаются редко. За то много таких, где в борьбе за существование переходят границы дозволенного. Подобно тому, как при эпидемиях больше всего угрожаемые люди с пониженной сопротивляемостью, так само в жизненной борьбе, прежде всего, надают неполноценные. Многие из них, невзирая на недостаточную их конституцию, могли бы жить безупречно, если б их поставить вне искушений, охранить их путем бдительного и умелого страхования от импульсивных проявлений и наркоманий. Но так как невозможно устроить жизнь каждого из неполноценных безболезненной и беззаботной и защитить от ударов среды, то мы не должны удивляться тому, что многие из них терпят крушение.

Проблема, таким образом, заостряется в следующем направлении: каково количество тех, которых я считаю социально более или менее непригодными?

Условием целесообразной криминальной политики является полная ясность относительно того, служат ли причиной преступности вообще и насколько в каждом отдельном случае внешние толчки или биологические моменты. В ответ на это я позволяю себе привести следующий пример. Мне по должности тюремного врача пришлось исследовать однажды 200 правонарушителей заключенных в тюрьме в Галле, причем я не имел в своем распоряжении судебных приговоров. Я мог из этих 200 правонарушителей только 99 признать, безусловно вменяемыми, среди них 12 слабоумных, 17 эпилептиков, 7 алкоголиков. Даже из 45, признанных вполне здоровыми (12 во время учиненного деяния были пьяны) было 2, которые не могли сосчитать пять стран света. Печальное явление: 22,5% здоровых (даже очень здоровых) — я нашел в столь ужасном состоянии, что высказал надежду, что может быть при исследовании других форм криминальности количество неполноценных не будет так велико. Эта надежда не оправдалась. Какую бы группу правонарушителей я ни исследовал, не исключая беспризорных, требующих попечительства - всюду я находил много субъектов, у которых распознавались в большей или меньшей мере тяжелые поражения интеллекта, аффективной сферы или всего уклада. Гейдельбергский психиатр Wilmanns в своей прекрасной критической монографии: «Так называемая «уменьшенная вменяемость» как центральная проблема в проекте Германского уголовного законодательства» отмечает по поводу этого, что «в государстве, где процветает образцовая экономика, сбивается с пути только лишь «неполноценный». Можно возразить, что Wilmanns чрезмерно заострил свое убеждение на том, что среди преступных преобладают анормальные индивиды; правильность тщательно проработанных им данных не вызывает сомнений. Я долгое время хотел (сознаюсь в этом) присоединиться к этой же концепции. Ибо она признает, как причину преступности на первом плане биологические моменты, а не социальные условия, лишая нас, таким образом, той надежды, что с улучшением экономического положения и при условии социальной охраны в широком смысле слова будет ослаблена криминальность. Таким образом, наше внимание фиксируется на влиянии опасных или уже ставших криминальными личностей. Но как раз потому, что эту именно задачу: влиять на не поддающиеся учету отдельные личности я считаю на много труднее и хлопотливее, чем криминально-политически установленное попечительство, - как ни необходимо и оно - обнаруживается потребность объективно считаться с этими фактами. Поэтому я не могу согласиться с Wilmanns'oм, высказывающимся против признания уменьшенной вменяемости, мотивирующим это между прочим и теми соображениями, что количество тех или иных минус вариантов чрезмерно велико.

Уменьшенная вменяемость с точки зрения теории искупления бесполезна. Но только с точки зрения этой теории. Ибо она считает, что уменьшенная вменяемость соответствует уменьшенной вине, а последняя — более слабой санкции. Но именно этого мы не добиваемся. В процессе борьбы за признание уменьшенной вменяемости все психиатры высказываются в том смысле, что при этом требуется не более снисходительное наказание, а другой вид наказания. Но если неустойчивый, импульсивный или аффективный узнает, что за преступления совершенные им, он, в связи с своей психической неполноценностью, подлежит слабой каре, то это еще более должно отразиться на его задерживающих механизмах. Это было бы очень рискованной уступкой. Уменьшенная вменяемость приводит только к повышенной социальной опасности. Поэтому возникает вопрос: не следует ли предпочесть в таких случаях более длительное лишение свободы в видах пробуждения у уменьшенно-вменяемых мутуалистических мотивов.

Еще и потому не имеет большого значения краткосрочное лишение свободы, что необходимо время для получения известного влияния на человека независимо от его полноценности или неполноценности. Сомнительное значение кратких тюремных заключений никем больше не оспаривается, отсюда стремление к замене их по мере возможности денежными штрафами, надзором, условными приговорами — меры эти, конечно, должны вылиться в тщательно выработанную систему с соблюдением интересов потерпевших. Если же меры социальной защиты судебно-исправительного характера должны быть приведены в исполнение, то необходимо, чтоб они были актуальны. Эта значимость, наряду с персональными качествами обслуживающих места лишения свободы работников, зависит, главным образом, от личности заключенных.

Но как наилучшим образом охватить эту личность? Постановкой такого вопроса мы предрешаем участие психиатра. Чрезмерно большой процент психически неполноценных и многогранность индивидуальностей всех заключенных противоречат всякому схематическому наказанию. То, что в каждом отдельном случае должно осуществиться, чтобы помочь, как правонарушителю, так и коллективу может служить лишь приспособлением правового противодействия к личности деятеля, последний должен быть охвачен во всем пестром многообразии таковой.

На международном тюремном конгрессе в Лондоне (1925 г.), на котором собрались выдающиеся представители более чем 50 государств всего мира, одной из обсуждавшихся тем был вопрос, желательна ли организация научных исследователей всех подследственных и срочных. Все ответили утвердительно, причем предложена была интересная поправка в резолюции: вместо слова «желательна» принято: «необходима». Союз работников немецких тюрем (1927) признал нужным учреждение исследовательских институтов, которые бы изучали личность каждого правонарушителя через врачей специалистов по вопросам психопатологии и биологии. На Лондонском конгрессе настолько единодушно и настойчиво призывали психиатров, что я счел себя вынужденным предостеречь от слишком спешной организации подобного рода наблюдений хотя бы по той причине, что еще мало есть специалистов психиатров, знакомых с этим вопросом.

С тяжелым чувством высказал я это мнение, так какие малую часть своей работы я посвятил изучению причин преступности и личности правонарушителя с целью приблизиться к разрешению проблем социальной безопасности. Это предупреждение может иметь значение только для настоящего времени, но не для близкого будущего. Наука имеет право на самое живое заступничество за то, что она признает правильным. Но не в обычае научного исследователя срывать несозревшие плоды. И здесь требуется долгая предварительная работа. Вне всякого сомнения, образцово все то, что делается в этом направлении в отдельных местах Америки, в Брюсселе, в Риге и в русских кабинетах по изучению преступности. И в некоторых немецких государствах, в Баварии, Саксонии, Вюртемберге и Тюрингии имеются почти аналогичные учреждения. Но у нас, повторяю, размах этого рода исследований не велик. Только институт по изучению криминальной биологии (удачное выражение von Hentig'a, изучение охватывает совокупность жизненных явлений преступного человека и получило в последнее время, так сказать, права гражданства) будет в состоянии настолько систематически и всесторонне проводить подготовительную работу, что для практического ее применения никаких затруднений не представится. В Российском Союзе уже существует государственный институт по исследованию преступности, будем надеяться, что и у нас в Германии в близком будущем народится аналогичное учреждение. Перед нами задачи крупного значения, разрешение которых сулит блага для человечества.

Когда в достаточной мере выяснится методика и найдутся в необходимом количестве вполне подготовленные для работы специалисты, можно будет добиться, как правила, что каждый заключенный подвергнется исследованию со стороны его психической сферы: не для того, чтоб во всяком отдельном случае находить психические уклоны; мы психиатры стремимся лишь к одному: изучить особенности каждого правонарушителя в отдельности и установить план его исправления и использования пребывания в месте лишения свободы с целью добиться полезных результатов. Мы психиатры, хотим быть не диктаторами, а советниками в деле пенитенциарии.

К своим заданиям мы присоединяем также «психологическое» совершенствование судей и сотрудников мест заключения; ведь каждый знает, что в этом вопросе не все обстоит благополучно. Если мы, благодаря лучшим знаниям психиатров, судей и тюремных работников, сумеем улучшить положение каждого правонарушителя и углубить проблемы современной пенитенциарии, то существенные требования со стороны последней должны быть сведены к следующему: снисходительность к случайным правонарушителям, достаточное перевоспитание неустойчивых, опасных и слабо рецидивирующих и строгое выделение неисправимых.

Уважение к авторитету государства и закона может только выиграть, если общество знает, что необходимо серьезно считаться с тем или иным поведением преступника в будущем. Цель всеобщего устрашения или превенции при этой программе велика, дело не в слишком твердом курсе, а в целесообразности этой программы.

Как печальная сказка звучит повествование из не очень отдаленного былого, как еще звери приговаривались к смерти и даже незначительное преступление влекло за собой казнь «преступника». От Codex Corolinensis и суровых судов (1532 г.), жестокость которых для нас кажется теперь бессмысленной, — до нынешних детских судов и, как надо надеяться, до нашего нового уложения — проходит путь, напоминая таковой от освобожденного от оков душевнобольного до теперешнего попечения о психически-ненормальных. Социально опасного мы призваны лечить, избавить от его опасных черт и вернуть обществу. Где это не достижимо, там правонарушитель должен быть выделен из коллектива. Государство считает своим долгом изоляцию носителей заразы при эпидемиях, интернирует в лепрозории на острова прокаженных, госпитализирует в психиатрические больницы социально-опасных душевнобольных. Определенные меры не могут не применяться и в случаях опасности, представляемой с точки зрения права.

Franz von Ziszt однажды заявил, что уголовное законодательство должно быть magna charta правонарушителя, который с ее помощью, ограждается от произвола судебных органов. Я полагаю, что еще более необходимо, чтоб законодательство было magna charta мирного гражданина, жизнь которого, здоровье и честь были бы ограждены от атак преступника. И если при этом интересы отдельных правонарушителей более страдают, чем до сего времени в силу теперь не признаваемого понятия об искуплении, то мы должны утешаться сознанием, что благо коллектива стоит выше интересов отдельной личности.

---