Классики юридической психологии
О ПРЕСТУПЛЕНИИ И НАКАЗАНИИПо изд.: М., 1939
§ XXXI. ПРЕСТУПЛЕНИЯ, ТРУДНО ДОКАЗУЕМЫЕ
Тому, кто не учитывает, что разум почти никогда не был законодателем народов, может показаться странным в связи с вышеизложенными принципами, почему для раскрытия наиболее частых и наиболее запутанных и химерических, то есть наиболее невероятных, преступлений пользуются версиями и доказательствами наиболее слабыми и двусмысленными: как будто закон и судья заинтересованы не столько в раскрытии истины, сколько в том, чтобы любыми средствами доказать сам факт преступления; как будто опасность осудить невиновного не возрастает в той же мере, в какой вероятность невиновности выше, чем вероятность виновности. У большинства людей не хватает мужества как для совершения тяжких преступлений, так и подвигов во имя добродетели. Поэтому, вероятно, и те и другие совершаются одновременно, скорее, в тех государствах, жизнь которых регулируется больше исполнительной властью и политическими страстями в интересах общественного блага, чем в странах, где жизнь регулируется в интересах всех граждан или с помощь хороших законов. В этих последних ослабление страстей способствует, по-видимому, скорее поддержанию, чем улучшению образа правления. Из этого вытекает важный вывод, согласно которому тяжкие преступления, совершаемые в каком-либо государстве, не всегда свидетельствуют об его упадке.
Существуют некоторые виды часто совершаемых, но при этом и трудно доказуемых преступлений. Трудность их доказательства рассматривается как вероятность невиновности. И поскольку значение ущерба, вызываемого нераскрытостью этих преступлений, тем ничтожнее, чем меньше причинно-следственных связей между частотой их совершения и их нераскрываемостью, то продолжительность следствия и сроки давности должны быть одинаково сокращены. Между тем в отношении прелюбодеяний и "греческой любви", преступлений трудно доказуемых, согласно установившемуся правилу допускается применение тиранических презумпций, этих квази- и полудоказательств (как будто человек может быте полуневиновен или полувиновен, то есть полунаказан или полуоправдан). И именно при раскрытии этих преступлений с особой силой проявляется жестокое господство пытки над личностью обвиняемого, над свидетелями, наконец, надо всей семьей несчастного в полном соответствии с доктринами, которые развиваются с возмутительным хладнокровием некоторыми учеными-юристами и которые преподносятся судьям как норма и как закон.
Прелюбодеяние как преступление с политической точки зрения объясняется двумя причинами: эволюцией законов человеческого бытия и сильным взаимным влечением полов. Это влечение во многом сходно с всемирным тяготением, ибо подобно последнему оно ослабевает на большом расстоянии. И подобно тому, как всемирное тяготение управляет движениями всех тел материальной природы, влечение, пока оно существует, управляет движениями души. Различие между ними проявляется в том, что тяготение уравновешивается препятствиями, а половое влечение в большинстве случаев ими еще более усиливается.
Если бы я обращался с речью к нациям, не озаренным светом религии, то указал бы еще и на другое значительное различие между этим преступлением и всеми остальными. Оно вызвано постоянной и общей для всего человечества первородной потребностью, потребностью, предшествовавшей обществу и даже лежащей в его основе. Другие же преступления разрушают общество. Их причиной служат мимолетные страсти, а не потребности природы. Для человека, знающего историю и людей, эта потребность в одинаковых климатических условиях представляется всегда постоянной величиной. А если это верно, то кажутся беспочвенными и даже гибельными те законы и обычаи, которые имеют целью уменьшить общую сумму проявлений этой потребности, потому что следствием их действий будет однобокое сосредоточение лишь в одной части общества своих и чужих потребностей. Мудрыми же, напротив, следует считать те законы и обычаи, которые, следуя, так сказать, ровной покатости равнины, распределяют общее действие этой потребности равномерно по всей поверхности равнины, разделив ее на небольшие равновеликие части, так что этим устраняется во всех ее уголках возможность и засухи, и наводнения. Супружеская верность всегда пропорциональна количеству браков и свободе их заключения. Там, где над нами господствуют наследственные предрассудки, где браки заключает и расторгает родительская власть, там адюльтер тайно разрывает брачные узы вопреки общепринятой морали, долг которой возмущаться последствиями, нарочито не замечая причин. Сказанное, однако, не касается тех, кто, живя по законам истинной религии, руководствуется высшими принципами, которые регулируют силу природных явлений. Действие этого преступления так стремительно и так таинственно, так сокрыто покрывалом, наброшенным самими законами, покрывалом необходимым, но непрочным и только увеличивающим ценность предмета, вместо того чтобы ее уменьшать. А поводы к совершению этого преступления так легки и последствия так двусмысленны, что законодателю легче предупредить его, чем заниматься его исправлением. Общее правило гласит: для всех преступлений, которые в силу своей природы в большинстве случаев являются трудно раскрываемыми и потому остаются безнаказанными, само наказание становится стимулом к их совершению. Особенность нашего воображения заключается в том, что если трудности не непреодолимы или не слишком обременительны для лености духа каждого человека, то они еще более его распаляют, усиливая значимость желаемого предмета, с одной стороны, и мешают ему, непостоянному и вечно мечущемуся, отвлечься от этого предмета - с другой. Вынужденное, таким образом, охватывать всю совокупность отношений воображение наиболее энергично стремится к приятному, к чему, естественно, нашу душу тянет больше, чем к мрачному и печальному, чего она избегает и боится.
"Аттическая любовь" сурово наказывается законами. За нее с особой легкостью подвергают обвиняемых пыткам, этим победительницам невиновности. Она вызывается не столько потребностями одинокого свободного человека, сколько страстями человека, живущего в обществе и в рабстве. Она черпает силы не столько в пресыщении удовольствиями, сколько в том воспитании, которое, чтобы сделать людей полезными для других, начинает с того, что делает их бесполезными для самих себя. Это воспитание начинается в домах, где собирается пылкое юношество, где за глухой стеной, исключающей общение с внешним миром, тратятся бесполезно для человечества все накопленные природные силы, ускоряя наступление преждевременной старости.
Детоубийство является также следствием безвыходного положения, в которое поставлена женщина, поддавшаяся слабости или насилию. Женщина, мечущаяся между собственным позором и смертью существа, неспособного чувствовать страдания, разве не предпочтет она эту последнюю неминуемым страданиям, которые ожидают ее и ее несчастный плод? Лучшим средством предупредить это преступление являются, как мне представляется, эффективные законы, защищающие слабых от тирании, которая стремится преувеличить значение пороков, если не может спрятать их под маской добродетелей.
Я не собираюсь преуменьшать справедливый ужас, порождаемый этими преступлениями. Но, указывая их источники, я считаю себя вправе сделать следующий общий вывод: наказание какого-либо преступления не может быть названо справедливым (то есть необходимым) до тех пор, пока закон не принял наиболее действенных в условиях данной страны мер для его предупреждения.
Самоубийство - это преступление, к которому, казалось бы, нельзя применить наказание в собственном смысле этого слова, ибо оно карает или невиновного, или холодное и бесчувственное тело. И если в последнем из этих двух случаев наказание не производит никакого впечатления на живых, как не производит на них впечатление бичевание статуи, то в первом наказание несправедливо и жестоко, так как политическая свобода людей необходимо предполагает, что наказание должно быть исключительно личным.
Люди слишком любят жизнь, И все, что их окружает, лишь укрепляет их в этой любви. Обольщающий образ радости и надежды, этой сладчайшей обманщице смертных, благодаря которой они с вожделением осушают чащу зла, если к нему примешана хоть капля удовольствия, слишком манит людей. И потому не следует опасаться, что неизбежная безнаказанность самоубийства возымеет на людей какое-либо действие. Кто боится страданий, подчиняется законам. Но смерть уничтожает в теле все источники страданий. Что ж тогда сможет удержать отчаявшуюся руку самоубийцы?
Тот, кто лишает себя жизни, наносит обществу вреда меньше, чем тот, кто покидает его пределы навсегда. Ибо первый оставляет все, что ему принадлежало, а второй лишает общество как себя самого, так и части своего имущества. Если общество сильно числом своих граждан, то покинувший его наносит ему вдвое больший ущерб, поселившись в каком-либо соседнем государстве, чем тот, кто отнимает себя у общества посредством самоубийства. Вопрос таким образом сводится к следующему: полезно или вредно для государства предоставлять каждому своему гражданину полную свободу покидать его.
Не следует принимать закон, не обладающий силой принуждения или потерявший свое значение по причине каких-либо обстоятельств. А так как людьми управляет общественное мнение, которое подвержено лишь медленному и косвенному, а не прямому и насильственному воздействию законодателя, то бесполезные и игнорируемые людьми законы заражают своей негодностью более эффективные законы, на которые после этого смотрят скорее как на препятствие, которое следует обойти, чем как на залог общественного блага. Если же, как указывалось выше, восприимчивость наших чувств ограничена, то, уделяя больше внимания другим предметам, чуждым закону, они будут менее способны воспринимать сам закон. Отсюда мудрый устроитель общественного благополучия мог бы сделать весьма полезные выводы. Однако выяснение их слишком бы отвлекло меня от моего собственного предмета, который состоит в том, чтобы доказать бесполезность превращения государства в тюрьму. Подобный закон бесполезен, ибо не ясно, как запереть границу и затем поставить стражу над стражей, если только страну не отделяют от всех других стран неприступные горы или несудоходные моря? Тот, кому удалось покинуть страну со всем своим состоянием, не может быть наказан. Это преступление после его совершения, таким образом, не может быть наказано. А предупреждать его наказанием значило бы наказывать волю человека, а не его деяние, то есть вторгаться в область намерений, самую свободную от власти законов область человеческой природы. **Подвергнуть наказанию вместо эмигрировавшего его имущество, оставшееся в государстве, значило бы способствовать застою в международной торговле.** Кроме того, этому препятствует легко осуществимые и неизбежные в подобных случаях мошеннические сделки, которые не могут быть пресечены без опасности ограничения гражданских прав. Наказывать возвратившегося иммигранта значило бы препятствовать исправлению зла, причиненного обществу, поскольку это сделало бы всех эмигрантов невозвращенцами. Само запрещение оставлять страну только усиливает в его гражданах желание покинуть ее, а иностранцам служит предупреждением против ее посещения.
Что же мы должны думать о правительстве, у которого нет другого средства удержать людей в стране, уже связанных с ней естественным образом первыми впечатлениями детства, кроме страха? Наиболее действенное средство, способное удержать граждан в отечестве, заключается в увеличении благосостояния каждого из них. Подобно тому, как поощряются все усилия для создания положительного торгового баланса государства, точно так же величайший интерес верховной власти и народа заключается в том, чтобы всеобщее благополучие по сравнению с другими государствами было бы выше, чем где бы то ни было. Роскошь не составляет главного элемента этого благополучия, хотя она и является необходимым средством против неравенства, усиливающегося по мере успешного развития всей нации в целом, ибо без такого прогресса все богатства сосредоточивались бы в одних руках. Там, где территория страны увеличивается в большей степени, чем растет население, роскошь благоприятствует деспотизму, **так как, чем население реже, тем слабее развита промышленность страны. А чем слабее развита эта последняя, тем сильнее бедность зависит от богатства и тем сложнее угнетенным объединиться против угнетателей. К тому же объединение это будет не столь для угнетателей опасно. Роскошь благоприятствует деспотизму в этом случае потому, что высокие должности, почести, отличия, подчинение, еще более отделяющее могущественных от слабых,** достигаются легче немногими, чем многими. И люди тем менее зависимы, чем меньше существует возможности контролировать их. А контроль за людьми тем менее возможен, чем больше их численность. Но там, где население растет гораздо быстрее территории, там роскошь противостоит деспотизму, так как она стимулирует развитие промышленности и инициативу людей, а удовлетворение развившихся потребностей предоставляет так много наслаждений богатому, что для показной и тщеславной роскоши, усиливающей чувство политической зависимости, не остается много места. Поэтому можно заметить, что в государствах с обширной территорией, но малонаселенных и слабых, тщеславная роскошь преобладает над роскошью жизненных удобств, если не встречает сопротивления. И наоборот, в государствах густонаселенных с небольшой территорией роскошь жизненных удобств ограничивает роскошь тщеславия. Однако торговля и наслаждение роскошью имеет тот недостаток, что производятся они при участии многих, а плодами их пользуются лишь немногие. Большинство же довольствуется самой их незначительной частью. Так что чувство нищеты остается. Оно, правда, порождается скорее сравнением, чем действительностью. Безопасность и свобода, ограниченная одними лишь законами, - вот что составляет основу благополучия. Именно благодаря им роскошь приносит пользу населению. Без них она становится орудием тирании. Подобно диким и свободолюбивым благородным животным, которые удаляются в необитаемые и неприступные места, оставляя плодородную и прекрасную местность человеку, преследующему их, сами люди бегут от наслаждений, распределяемых тиранией.
Таким образом, доказано, что закон, превращающий страну в тюрьму для подданных, бесполезен и несправедлив. Точно таким же поэтому будет и наказание за самоубийство, поскольку это вина перед Богом, и он карает за нее после смерти. Перед людьми же самоубийство преступлением не является, поскольку наказанию за него подвергается не виновник, а его семья. Если же мне кто-либо возразит, что это наказание тем не менее может удержать человека от самоубийства, то я отвечу: кто спокойно отказывается от блага жизни, кто ненавидит свое земное существование настолько, что предпочитает ему скорбную вечность, того должны оставлять безразличным менее действенные и более отдаленные соображения о детях или о родителях.
Контрабанда является преступлением в собственном смысле этого слова, так как наносит ущерб и государю и нации. Но наказание за это преступление не должно быть позорящим, поскольку его совершение не осуждается как бесчестие общественным мнением. Когда наказываются бесчестием преступления, которые людьми за таковые не считаются, то тем самым ослабляется чувство позора у тех, кто его заслужил. Если, например, к смертной казни будет приговорен и тот, кто убил фазана, и тот, кто убил человека или подделал важный документ, то не будет никакой разницы между этими тремя преступлениями. Тем самым будет разрушена нравственная основа человеческой души, создававшаяся так медленно и так трудно в течение долгих веков и стоившая столько много крови. При этом считалось необходимым для рождения нравственных начал в человеке прибегнуть к помощи самых возвышенных побуждений и бесчисленного множества торжественных ритуалов.
Преступление контрабанды создается самим законом, так как при повышении таможенных пошлин растет и прибыль от контрабанды и соответственно соблазн заняться ею. Чем шире охраняемая сфера и уже круг товаров, разрешенных к свободной продаже, тем контрабанда легче. Самое справедливое наказание за это преступление - отобрание контрабандного товара и других вещей, которые будут вместе с этим товаром найдены. Это наказание будет тем эффективнее, чем ниже таможенная пошлина, так как риск соразмеряется с прибылью, которую можно было бы получить при успешном исходе дела.
Но почему это преступление, являясь кражей у государя и соответственно у нации, не влечет за собой наказания бесчестием того, кто его совершил? Отвечаю: преступления, которые по мнению людей не наносят им непосредственного ущерба, не интересуют их настолько, чтобы вызвать всеобщее негодование против виновных. К таким преступлениям относится и контрабанда. Люди, на которых отдаленные последствия производят самое слабое впечатление, не видят вреда в действиях контрабандистов. А часто даже довольны сиюминутной выгодой от контрабанды. Они видят только вред, наносимый государю. Следовательно, они не заинтересованы в наказании контрабандиста бесчестием, как заинтересованы в этом по отношению тех, кто крадет у частных лиц, подделывает подписи или вообще совершает преступления против них самих. Отсюда и очевидный вывод: каждое сознательное существо интересует только тот ущерб, который наносится ему самому.
Но следует ли оставлять безнаказанным подобное преступление, совершенное лицом, у которого нет имущества? Нет: есть виды контрабанды, которые так сильно влияют на систему налогообложения - эту важную и сложную часть любого хорошего законодательства, - что это преступление заслуживает значительного наказания вплоть до тюрьмы, до каторги. Но наказание тюремным заключением и каторгой должно соответствовать природе совершенного преступления. Например, за контрабанду табака нельзя заключать в ту же тюрьму, в которой содержатся убийцы или разбойники. Работа в той сфере, в которой контрабандист нанес ущерб казне, будет наиболее соответствовать природе наказания за это преступление.
В интересах обеспечения доверия к деловым контрактам и торговле законодатель вынужден наделить кредиторов правом распоряжаться личностью несостоятельных должников. Но мне представляется важным различать между обанкротившимся злостным неплательщиком и невиновным. Первый должен подлежать наказанию, аналогичному тому, которое предусмотрено для фальшивомонетчиков, так как подделка куска металла с клеймом монеты, служащего обеспечением гражданских обязательств, составляет не большее преступление, чем подделка самих этих обязательств. **Но если невиновный банкрот докажет судьям после строгого дознания, что лишился своего имущества вследствие вероломства или враждебности других или вследствие перемен, которые не в состоянии предусмотреть никакая человеческая предосторожность, на основании каких варварских соображений он должен быть брошен в тюрьму, лишен единственного и скорбного остающегося ему блага, - свободы влачить нищенское существование, для того чтобы испытывать страдания действительно виновных людей? Почему он должен с отчаянием обманутой личности раскаиваться в своей невиновности, в том, что жил спокойно под сенью законов, не нарушать которые было не в его власти, тех самых законов, которые продиктованы корыстолюбием сильных и которым покорно подчиняются слабые благодаря неугасимой надежде в душе человека, вселяющей веру, что несчастливые случайности предназначены другим, а счастливые - нам? Люди в глубине души любят суровые законы, хотя в их интересах иметь умеренные законы, ибо они им подчиняются. Это объясняется тем, что большинство скорее опасается быть обиженным, чем обидеть самому. Возвращаясь теперь к невиновному банкроту, замечу, что если его обязательства перед кредиторами должны сохранять силу до полного возврата долга последним, если без согласия заинтересованных сторон его не освобождают от этого обязательства и не разрешают переносить свою предпринимательскую деятельность под покровительство других законов; если эта деятельность вынужденно, под страхом наказания, должна быть направлена пропорционально успехам, достигнутым при ее осуществлении, на удовлетворение претензий кредиторов, то какой же законный повод, - будь то гарантии безопасности торговли или священное право собственности на имущество, - смог бы оправдать совершенно бесполезное лишение свободы? Только разве что тот исключительно редкий случай, когда, применяя методы сурового дознания, хотят заставить угрозой каторги раскрыть тайну несостоятельного должника, предполагаемого невиновным! Я считаю, что законодатель должен руководствоваться следующим основным принципом: оценка отрицательных последствий ущерба обществу в политической сфере находится в прямой зависимости от величины этого ущерба и в обратной от трудности его определения. Следовало бы различать злой умысел от грубой неосторожности, эту последнюю - от небрежности и небрежность - от невиновности. В первом случае наказание следовало бы назначить как за подлог, во втором - наказание должно быть меньше, но с лишением свободы. В последнем случае виновному следует предоставить свободный выбор средств к погашению долгов, а в третьем - кредиторам. Но различие между грубой неосторожностью и небрежностью должен устанавливать объективный и бесстрастный закон, а не опасное и пристрастное мудрствование судей. Точное разграничение отличительных признаков так же необходимо в политике, как и в математике, поскольку для измерения общественного блага точность столь же важна, сколь и при измерении математических величин 1.
С какой легкостью предусмотрительный законодатель мог бы предупредить большую часть преступных банкротств, а также бедственное положение невиновного трудолюбивого человека. Публичная и открытая регистрация всех гражданско-правовых договоров, свободный доступ граждан к реестрам, где в полном порядке хранятся документы, общественный банк, учрежденный на разумно распределенные взносы из доходов от удачных торговых операций для оказания финансовой помощи в виде отчисления определенных сумм незадачливым и невиновным его членам - все это не имело бы никаких отрицательных последствий, но могло бы принести неисчислимые выгоды. Доступные для понимания, простые, мудрые законы, ожидающие лишь намека законодателя, чтобы оплодотворить лоно нации изобилием и мощью, законы, которые подобно бессмертным благодарственным гимнам превозносили бы его имя из поколения в поколение, - такие законы малоизвестны или считаются нежелательными. Суетный и мелочный дух, сиюминутный расчет, настороженная недоверчивость к новому властвуют над чувствами тех, кто манипулирует действиями простых смертных.**
Мне остается рассмотреть еще два вопроса: первый - справедливы ли убежища и второй - полезны или нет договоры между государствами о взаимной выдаче преступников. В пределах данной страны не должно быть места, на которое бы не распространялось действие законов. Сила их должна следовать за гражданином как тень за телом. Безнаказанность и убежище мало чем отличаются друг от друга. И как неизбежность наказание производит большее впечатление, чем его строгость, точно так же убежище стимулирует преступления больше, чем наказания удерживают от них. Увеличивать число убежищ значит создавать такое же число небольших самостоятельных государств, так как там, где не действуют законы, могут приниматься новые, противоречащие действующим в стране. И это может способствовать формированию духа, враждебного духу всего общества. Вся история свидетельствует о том, что убежища являлись источником великих переворотов в государствах и во мнениях людей. Но полезна ли взаимная выдача преступников государствами друг другу? Я не могу взять на себя смелость в решении этого вопроса до тех пор, пока законы, более соответствующие потребностям человечества, более мягкие наказания и отсутствие зависимости от произвола и мнений не обеспечат безопасность притесняемой невинности и презираемой добродетели, пока тирания не будет изгнана отовсюду в обширные равнины Азии всеобщим разумом, все более объединяющим интересы престола и подданных. Однако лишь полная уверенность в том, что не осталось ни пяди земли, где бы прощали истинные преступления, могла бы стать действенным средством их предупреждения.
§ XXXVI. О ВОЗНАГРАЖДЕНИИ ЗА ВЫДАЧУ ПРЕСТУПНИКА
Другой вопрос - полезно ли с помощью декретов оценивать голову человека, признанного преступником, и, вкладывая тем самым оружие в руки каждого гражданина, делать из этого гражданина палача. Преступник находится или вне или в пределах своей страны. В первом случае суверен подстрекает граждан к совершению преступлений, что ведет к их наказанию. В результате он наносит оскорбление и узурпирует власть в чужих владениях, наделяя тем самым другие страны правом поступать в отношении него аналогичным образом. Во втором случае он расписывается в своей собственной слабости. У кого достаточно сил для собственной защиты, тот не станет тратиться на ее приобретение со стороны. Более того, подобный декрет извращает все понятия о нравственности и добродетели, которые при малейшем дуновении улетучиваются из человеческой души. Законы то призывают к измене, то наказывают за нее. Укрепляя одной рукой семейные, родственные и дружеские связи, законодатель другой рукой награждает тех, кто их рвет. Постоянно противореча самому себе, он то призывает быть более доверчивыми подозрительные души людей, то сеет недоверие в их сердцах. Вместо того чтобы предупредить одно преступление, он создает условия для совершения сотни других. Подобными средствами пользуются слабые страны, законы которых сродни хлюпким подпоркам обветшалого и готового рухнуть здания. По мере того как нация становится все более просвещенной, честность и взаимное доверие становятся необходимыми атрибутами правильной политики. И тогда благодаря ей хитрость, коварство, темные обходные пути станут очевидными, а высокий общий уровень нравственности, царящий в обществе, благоприятно воздействует на чувства каждого в отдельности. Сами века невежества, на протяжении которых общественная мораль требовала от людей подчиняться морали лица частного, служат назиданием и опытом веку просвещения. Но законы, награждающие измену и разжигающие вражду, чреватую взаимным недоверием между гражданами, препятствуют столь необходимому единению морали и политики. Такой союз принес бы людям счастье, государствам - мир, а всей планете спокойствие на более длительные времена и отдохновение от всех переживаемых страданий.
§ XXXVII. *ПОКУШЕНИЯ, СООБЩНИКИ, БЕЗНАКАЗАННОСТЬ
Из того, что законы не наказывают намерение, совсем не следует, что деяние, предпринятое с явным намерением совершить преступление, не заслуживает наказания, хотя и меньшее, чем само преступление. Большое значение, придаваемое предупреждению покушений на преступление, оправдывает применение наказаний. Но так как между покушением на преступление и совершением преступления может пройти определенный промежуток времени, то более суровое наказание за содеянное преступление может вызвать раскаяние. То же самое относится и к преступлению, совершаемому с сообщниками, из которых не все были непосредственными исполнителями, но по разным причинам. Когда несколько человек совместно осуществляют рискованное предприятие, то чем выше риск, тем сильнее они стремятся сделать его равным для всех. Следовательно, тем труднее найти желающего стать непосредственным исполнителем этого деяния, поскольку ему придется рисковать больше, чем остальным сообщникам. Исключение составляет тот случай, когда непосредственному исполнителю назначают особое вознаграждение. Но тем самым уравновешивается больший риск с его стороны, а потому и наказание должно быть равным для всех. Эти рассуждения могут показаться слишком метафизическими тому, кто забывает об исключительной важности законодательных мер по предупреждению предварительного сговора между соучастниками преступления.
Некоторые суды при рассмотрении особо тяжких преступлений обещают освободить от наказания того, кто назовет своих сообщников. Эта мера имеет свои положительную и отрицательную стороны. Отрицательная сторона заключается в том, что государство поощряет предательство, презираемое даже преступниками. Более дерзкие преступления менее опасны для государства, чем те, в которых проявляется низость человеческой натуры, так как первые совершаются нечасто. Кроме того, дерзости достаточно благотворного влияния, чтобы заставить ее служить общему благу. Преступления же, побуждаемые человеческой низостью, совершаются чаще, более тлетворны и всегда более эгоцентричны. Кроме того, суды обнаруживают по данному вопросу колебания в своей практике, а законы - несостоятельность, поскольку взывают к помощи тех, кто их нарушает. Положительная сторона заключается в предупреждении особо тех тяжких преступлений, последствия которых очевидны, виновники неизвестны и которые внушают панический страх населению. Эта мера показывает также, что, нарушая верность законам, то есть государству, преступник способен нарушить верность и частному лицу. Мне кажется, что общий закон, предусматривающий освобождение от наказания соучастника, раскрывшего преступление, следовало бы предпочесть специальным постановлениям, принимаемым отдельно для каждого конкретного случая подобного рода. Это препятствовало бы сговору сообщников из-за опасения каждого из них лишь самому подвергнуться риску наказания. И тем самым суд не придавал бы смелости преступникам, обращаясь в отдельных случаях к их помощи. Однако в таком законе следовало бы также предусмотреть изгнание освобожденного от наказания преступника, назвавшего своих сообщников. Но напрасно терзаюсь я угрызениями совести, уполномочивая священные законы, этот памятник доверия к обществу, основу человеческой нравственности, на вероломство и лицемерие.
Какой же пример получит нация, если будет нарушено обещание освобождения от наказания, и того, кто откликнулся на призыв закона, к стыду общественной совести и, прикрываясь изощренными предлогами, поведут на казнь! Такие примеры довольно частое явление во всех странах. И потому не редки люди, видящие в государстве не что иное, как сложную машину, которой управляют в собственных интересах наиболее прожженные и могущественные люди. Холодные и равнодушные ко всему, что составляет отраду возвышенных и нежных душ, они с невозмутимой изощренностью возбуждают в них то самые дорогие чувства, то самые сильные страсти и манипулируют ими в зависимости от тех или иных своекорыстных интересов, касаясь самых сокровенных струн этих душ, подобно музыкантам, ударяющим по струнам своих инструментов.*
§ XXXVIII. НАВОДЯЩИЕ ВОПРОСЫ, ПОКАЗАНИЯ
Наши законы запрещают при рассмотрении дела задавать так называемые наводящие вопросы, поскольку, согласно ученым юристам, эти вопросы носят видовой, а не родовой характер, то есть касаются конкретных обстоятельств данного преступления и внушают подсудимому прямой ответ, в то время как они должны касаться преступлений вообще. По мнению криминалистов, вопросы должны кружить по спирали вокруг факта, но не идти к нему по прямой. Этот метод обосновывают двумя соображениями: или опасением внушите подсудимому ответ, который бы сразу отвел от него все обвинения, или, может быть, полагают противоестественным для подсудимого предъявлять непосредственно самому себе обвинения. Как бы то ни было, но в обоих случаях налицо явное противоречие законов, допускающих пытку наряду с этим методом ведения допроса. Действительно, какой же вопрос будет более наводящим, чем вопрос, подсказанный болью. Первое соображение находит подтверждение в пытке, так как боль внушает крепкому человеку упорное молчание, чтобы заменить большее наказание меньшим, а слабому внушает раскаяние, чтобы избавиться от мучений, испытываемых им в настоящем и потому более действенных, чем ожидающих его в будущем. Второе соображение совершенно очевидно аналогично первому, так как если вопрос видового характера заставляет подсудимого сделать признание вопреки законам природы, то мучение и пытки заставят его сделать это гораздо быстрее. Но люди в большинстве случаев руководствуются скорее различиями в названиях вещей, чем в их сути. Среди прочих злоупотреблений буквальным толкованием, которые имели немалое влияние на дела человеческие, довольно известным является признание ничтожным и недействительным показаний уже осужденного преступника. "Наступила его гражданская смерть, - говорят с серьезным видом юристы-перипатетики, - а мертвый - недееспособен". Чтобы доказать действенность этой пустой метафоры, было принесено множество жертв, и часто спорили и размышляли о том, должна ли истина уступить приоритет юридическим формулам. Если только показания уже осужденного преступника не направлены на задержку судебного разбирательства, то почему бы не, предоставить ему, учитывая его крайне бедственное положение, возможность в интересах истины привести новые факты, которые изменят существо дела и могут способствовать оправданию его или других при новом разбирательстве? Соблюдение формальностей и внешних атрибутов судебной власти необходимо при отправлении правосудия отчасти для того, чтобы не оставлять места для судейского произвола, а отчасти, чтобы народ удостоверился, что правосудие отправляется не беспорядочно и пристрастно, а на основе твердых и неизменных правил. Отчасти также потому, что на людей, по своей природе подражателей и рабов привычки, гораздо большее впечатление производит воспринимаемое чувствами, чем разумом. Но эти формальности нельзя закреплять в законе так, чтобы от этого роковым образом пострадала истина, которая бывает или очень простой или очень сложной и нуждается в определенных внешних атрибутах, чтобы снискать расположение невежественного народа. Наконец, обвиняемый, упорно отказывающийся отвечать на вопросы следствия, заслуживает наказания, определяемого законом. Причем наиболее строгого из всех установленных законом, чтобы люди таким образом не уклонялись от необходимости служить примером остальным. Подобного рода наказания излишни, если факт совершения преступления данным преступником сомнения не вызывает. Бесполезен и допрос, подобно тому, как излишне и собственное признание в совершенном преступлении, когда вина преступника подтверждена другими доказательствами. Последнее встречается чаще всего, поскольку опыт показывает, что в большинстве случаев обвиняемый свою вину отрицает.
§ XXXIX. ОБ ОСОБОМ РОДЕ ПРЕСТУПЛЕНИЙ
Читающий эти строки заметит, что я опустил один род преступлений, тот самый, что утопил всю Европу в человеческой крови. Ради него полыхали страшные костры, пламя которых пожирало живые человеческие тела, а сами костры служили увеселительным зрелищем для безрассудной толпы, и как сладкозвучной гармонии внимала она глухим неразборчивым стонам несчастных, доносившимся из клубов черного дыма - дыма от поджаривающихся частей человеческого тела - среди треска обугливающихся костей и шипения еще трепещущих внутренностей. Но люди понимающие догадаются, что ни место, ни время, ни суть предмета не позволяют мне исследовать природу этого преступления. Слишком долго и безотносительно темы моего исследования мне пришлось бы доказывать необходимость полного единомыслия в государстве вопреки примеру множества наций, потому что тончайшие различия в суждениях, которые неуловимы для человеческого разума, могут тем не менее послужить причиной социальных потрясений, если одному из них не будет отдано предпочтение перед другими. Кроме того, мне пришлось бы доказывать, что суждения в силу уже самой своей природы в одних случаях проясняются самостоятельно в результате борьбы противоположностей, - причем истинные всплывают на поверхность, ложные же покрываются тиной забвения, - а в других, наоборот, им требуется для этого быть облеченными авторитетом власти, поскольку сами по себе они не убедительны. Слишком долго было бы также доказывать, что каким бы ненавистным нам ни казалось господство силы над умами людей, низводящее их до лицемерных и униженных существ, оно все же нужно и необходимо, хотя это и кажется противоречащим духу кротости и братства, подвластного силе разума, перед которым мы благоговеем. Все сказанное следует считать доказанным с предельной ясностью и отвечающим интересам людей, если осуществляется это властью человека, которая всеми признана.
Я говорю только о преступлениях, вытекающих из природы человека и общественного договора, но не о грехах, наказывать за которые даже временно следует, исходя из других принципов, чем те, на которых зиждется ограниченная, мирская философия.
Одним из источников ошибок и несправедливостей являются ложные понятия о пользе, усвоенные законодателями. Эти ложные понятия создаются, когда частные недостатки ставят выше общих, а чувства подавляют, вместо того чтобы их возбуждать, и приказывают логике: "Прислуживай". Ложное понятие о пользе создается, когда жертвуют тысячами действительных выгод для устранения недостатка воображаемого или имеющего ничтожные последствия, когда у людей отнимают огонь из-за боязни пожаров и воду, чтобы они не утонули, когда зло исправляется исключительно разрушением. **3аконы, запрещающие ношение оружия, именно таковы. Они обезоруживают только тех, кто не склонен к совершению преступлений и никогда не решится на это. Но те, кто готовы нарушить самые священные законы человечества и важнейшие положения кодексов, станут ли они уважать законы маловажные и чисто произвольные, которые так легко нарушить и остаться безнаказанным? Ведь их точное исполнение ограничивает личную свободу, столь дорогую человеку и просвещенному законодателю, подвергая в то же время невинного всем тем тяготам, которые должны выпасть на долю виновного? Эти законы ухудшают положение тех, кто подвергается нападению, и улучшают положение тех, кто нападает. Они не уменьшают, а увеличивают число убийств, так как безопаснее напасть на безоружного, чем на вооруженного. Такие законы следовало бы назвать не предупреждающими, а боящимися преступлений. Они рождаются под влиянием некоторых обративших на себя внимание частных случаев, а не в результате взвешенной оценки всех возможных положительных и отрицательных положений этого всеобщего закона.** Ложное понятие о пользе возникает также при попытке установить в многочисленной среде обладающих сознанием душ симметрию и порядок, что возможно лишь в отношении бесформенной и неодушевленной материи. Оно возникает и тогда, когда пренебрегают ближайшими стимулами, которые одни только и действуют на массу с постоянством и силой, предпочитая им стимулы отдаленные, со слабым и непродолжительным эффектом, если только сила воображения, довольно редкая у людей, не усилит этот эффект, преодолев отдаленность стимула. Наконец, ложность понятия пользы проявляется в тех случаях, когда суть предмета приносится в жертву его названия, а понятие общественного блага противопоставляется единичному благу каждого из частных лиц в отдельности. Разница между человеком, живущим в обществе, и человеком, находящимся в первобытном состоянии, заключается в том, что вред, наносимый этим последним другим людям, ограничивается соображениями его личной выгоды. А человека, живущего в обществе, дурные законы побуждают иногда наносить ущерб другим людям без всякой для себя выгоды. Деспот приводит в ужас и уныние своих рабов, но все это возвращается к нему с еще большей силой и терзает его душу. Действие страха в рамках семьи ограничено домочадцами, а потому меньшей опасности подвергается семейный деспот, превративший страх в орудие своего счастья. Но когда страх становится орудием государственной власти и воздействует на массы, то чем больше людей подпадает под его воздействие, тем проще отыщется какой-нибудь отчаянный или отчаявшийся человек или искатель приключений, который использует других в своих целях, возбудив в них их самые сокровенные чувства. И увлечь их будет тем легче, чем большее число людей согласится нести риск задуманного дела, и чем меньше эти несчастные ценят свою жизнь, что в свою очередь зависит от беспросветности переживаемых ими страданий. Причина, по которой одна обида порождает другую, заключается в том, что ненависть долговечнее любви, поскольку для первой продолжительность деяний - источник силы, а для второй - источник слабости.
§ XLI. КАК ПРЕДУПРЕЖДАЮТСЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
Лучше предупреждать преступления, чем карать за них. Это составляет цель любого хорошего законодательства, которое, в сущности, является искусством вести людей к наивысшему счастью или к возможно меньшему несчастью, если рассуждать с точки зрения соотношения добра и зла в нашей жизни. Но средства, применяемые для достижения этой цели, до сих пор оказываются по большей части негодными или даже противоречащими поставленной цели. Невозможно свести бурлящую деятельность людей к геометрической строгости без исключений и неясностей. Подобно тому как неизменные и простейшие законы природы не препятствуют отклонениям в движении планет, человеческие законы так же не могут при бесконечных и диаметрально противоположно направленных силах притяжения наслаждения и боли предупредить столкновения и нарушения в жизни общества. Однако именно об этом мечтают ограниченные люди, захватившие власть. Запрещать множество безразличных действий не значит предупреждать преступления, которые этими действиями не могут быть порождены. Наоборот, такие запреты лишь способствуют совершению новых преступлений и произвольно определяют, что есть добродетель и что есть порок, понятия вечные и неизменные. Что бы с нами стало, если бы возникла необходимость запретить нам все, что может привести к преступлению? Тогда пришлось бы лишить человека возможности пользоваться чувствами. Каждому стимулу, толкающему на явное преступление, противостоят тысячи других, побуждающих к безразличным действиям, которые в плохих законах именуются преступлениями. Таким образом, если вероятность преступления пропорциональна числу их побудительных мотивов, то расширение круга преступлений увеличивает вероятность их совершения. Большая часть законов не что иное, как привилегии, то есть подать, взимаемая со всех в пользу немногих.
Хотите предупредить преступление? Сделайте так, чтобы законы были ясны и просты, чтобы все силы нации были сосредоточены на их защите и не использовались даже частично для того, чтобы их растоптать. Сделайте, чтобы они покровительствовали не столько сословиям, сколько самим людям. Сделайте, чтобы они внушали почтительный страх людям и люди боялись только их. Страх перед законом действует благотворно. Но страх человека перед человеком губителен и чреват преступлениями. Рабы всегда более распутны, разнузданны и жестоки, чем свободные люди, которые думают о науках, об интересах нации, о великом и стараются ему подражать. Рабы, довольные днем насущным, ищут в шумном распутстве способ забыться и тем самым отвлечься от своего унизительного положения. Никогда не уверенные в исходе всех своих начинаний, они и неуверенность в успехе задуманного преступления рассматривают как возбуждающий стимул для его совершения. У нации, отличающейся в силу климата склонностью к лени, неопределенность законов еще больше способствует усилению ее лени и глупости. Если же подобная ситуация с законами у нации, склонной к наслаждениям, но энергичной, неопределенность законов способствует пустой трате сил на бесконечные мелкие козни и интриги. А это порождает недоверие в сердце каждого, измена же и лицемерие всюду взывают к осторожности. Нация сильная и мужественная должна избавиться в конце концов от неопределенности законов. Но не прежде, чем она пройдет долгий путь шатаний от свободы к рабству и от рабства к свободе.
Хотите предупредить преступления? Сделайте так, чтобы просвещение шло рука об руку со свободой. Зло, порождаемое знаниями, обратно пропорционально их распространению, а добро - прямо пропорционально. Ловкий обманщик, как правило, человек недюжинных способностей, часто пользуется обожанием невежественной толпы, а просвещенные люди его освистывают. Знания облегчают сравнения между предметами и, увеличивая число различных точек зрения на эти предметы, противопоставляют многие ощущения друг другу, что взаимно их обогащает, причем тем легче, чем чаще встречаются у других такие же взгляды и такие же сомнения. Свет просвещения, проникший вглубь нации, заставляет умолкнуть клевещущее невежество, и дрожит власть без его поддержки, тогда как могущественная сила законов остается непоколебимой. Ибо нет ни одного просвещенного человека, который бы, сравнивая пожертвованную им ничтожно малую, а потому бесполезную для него толику свободы с совокупной свободой, пожертвованной другими, не отдавал бы свое предпочтение ясному и полезному общественному договору, обеспечивающему безопасность всем и лишающему возможности остальных замышлять против него. Человек с утонченной душой, бросив взгляд на хорошо составленный кодекс и поняв, что потерял лишь печальную свободу причинять зло другим, согласится с необходимостью выразить признательность престолу и тому, кто его занимает.
Неверно, что науки всегда приносили вред человечеству, а когда это случалось, то это становилось неизбежным злом для людей. Расселение рода людского по лику земли породило войны, примитивное искусство и первые законы, которые были договорами-однодневками, вызванными сиюминутными потребностями и вместе с ними исчезавшими. Так у людей появились зачатки философии, первые скупые максимы которой были верны, так как лень и недостаток сметливости удерживали людей от совершения ошибок. Но с размножением людей их жизненные потребности возрастали. Появилась нужда в более сильных и устойчивых впечатлениях, которые подавляли бы в людях инстинкт возвращения в первобытное дообщественное состояние, становившийся все более гибельным. Следовательно, первоначальные заблуждения человечества, заселившие землю ложными божествами и создавшие невидимый мир, который управлял нашим миром людей, принесли ему пользу (я говорю о пользе в политическом смысле). Те смельчаки, которые сумели внушить человечеству удивление и привести к алтарям послушное невежество, оказались благодетелями людей. Представляя им предметы, недоступные их восприятию и ускользавшие, прежде чем они оказывались в их руках, и потому никогда не презираемые ими, ибо никто их не знал, эти смельчаки объединили и сконцентрировали человеческие страсти на одном-единственном предмете, который занимал людей более всего. Так складывалась жизнь всех наций, образовавшихся из первобытных народов. Такова была эпоха формирования больших сообществ. Такова была необходимая и, может быть, единственная связь, их соединявшая. Я не говорю здесь о богоизбранном народе, которому сверхъестественное и Божья благодать заменили человеческую политику. Но так как заблуждение обладает свойством делиться до бесконечности, то порожденная им наука превратила людей в толпу ослепленных фанатиков, которые так беспорядочно метались в замкнутом лабиринте, что некоторые чувствительные и философски настроенные души сожалели об утрате первобытного состояния. Это была первоначальная эпоха, когда знания, вернее, мнения, приносили вред.
Вторую эпоху составляет трудный и полный ужасов период перехода от заблуждений к истине, от неосознанного мрака к свету. Страшное столкновение заблуждений, выгодных кучке могущественных людей, с истиной, полезной многим слабым, сшибло и всколыхнуло страсти, причинив неизмеримые страдания несчастному человечеству. Кто размышляет над ходом истории, которая повторяется через определенные промежутки времени в своих главных эпохах, обнаружит, что часто одно поколение приносится в жертву следующим за ним в этот бурный, но необходимый период перехода от мрака невежества к свету мудрости и от тирании к свободе, как следствие развития этого процесса. Но когда улягутся страсти, утихнет пожар, очистивший нацию от зол, ее угнетавших, истина, сперва медленно, а затем все убыстряя шаг, воссядет на престол рядом с монархами. И когда ее начнут почитать как божество и возводить алтари в честь нее в республиканских парламентах, кто осмелится тогда утверждать, что свет просвещения масс более вреден, чем мрак невежества, и что истинные и простые причинные связи, познанные людьми, гибельны для них?
Если дремучее невежество менее гибельно, чем посредственная и путаная ученость, - потому что эта последняя к заблуждениям невежества добавляет неизбежно ошибки того, чей ограниченный кругозор не достигает границ истины, - то просвещенный человек - ценнейший подарок, какой только государь может преподнести нации и себе, назначив его хранителем и стражем священных законов. Привыкший общаться с истиной, а не бояться ее, не нуждающийся, в основном, в опоре на чужие мнения, которые никогда не бывают в полной мере удовлетворительными, но всегда используются в качестве доказательства добродетели большинством людей, он придерживается более возвышенных взглядов на человечество. Для него собственный народ - братски спаянная семья, а расстояние между власть имущими и народом тем меньше, чем значительнее та часть человечества, которая предстает перед его глазами. Простым людям неведомы потребности и интересы философов, которые, как правило, не отказываются излагать открыто свои принципы, сформулированные в кабинетной тиши. И им свойственна бескорыстная любовь к истине. Выбор таких людей составляет счастье нации. Но счастье мимолетное, если только хорошие законы не увеличат число этих людей настолько, что обычно большая вероятность ошибочного выбора станет незначительной.
Другое средство предупреждения преступлений заключается в том, чтобы заинтересовать коллегию исполнителей законов скорее в контроле за ними, чем в их искажении. Чем многочисленнее будет коллегия, тем меньше опасность узурпации ее членами законов, поскольку сложнее осуществить подкуп лиц, наблюдающих друг за другом. А заинтересованность в усилении собственной власти тем меньше, чем меньше доля власти каждого, в особенности по сравнению с опасностью замышляемого предприятия. Если государь внешней пышностью и блеском, суровыми указами и запретом подачи справедливых и несправедливых исков со стороны тех, кто считает себя притесненным, приучит подданных бояться судей больше, чем законов, то от этого больше выиграют судьи, чем безопасность граждан и общества в целом.
Еще одно средство предупреждения преступлений - награждение добродетелей. Законодательство всех стран молчит по этому поводу и поныне. Если премии, присуждаемые академиями открывателям полезных истин, умножили и знания, и число хороших книг, то разве награды, раздаваемые щедрой рукой государя, не умножат число добродетельных деяний? Пусть никогда не скудеет и всегда остается плодотворной рука мудрого деятеля почетных вознаграждений.
Наконец, самое верное, но и самое трудное средство предупреждения преступлений заключается в усовершенствовании воспитания. Этот предмет слишком широк и выходит далеко за рамки, в которые я себя поставил. Воспитание, смею заметить, неразрывно связано с природой правления. А потому еще долго, вплоть до далеких веков всеобщего счастья, это поле будет оставаться невозделанным. И лишь немногие мудрецы возьмутся спорадически то тут, то там обрабатывать его. Один великий человек, просвещающий человечество, его преследующее, сумел в деталях прозреть основные принципы воспитания, действительно полезные для людей 2. Оно должно состоять не столько в бесплодном обучении множеству предметов, сколько в выборе их и в ясном их разъяснении. Детей следует обучать, знакомя их не с копиями, а с подлинными явлениями из области морали и естественных наук, с которыми случайно или в целях познания сталкиваются вступающие в жизнь юные души. Их следует вести к добродетели по легкой дороге чувств и отвращать от порока, показывая, почему его роковые последствия наступают с неизбежной необходимостью. Сомнительный метод приказаний не приемлем для воспитания. Этим достигается лишь притворное и кратковременное послушание.
По мере смягчения наказаний милосердие и прощение становятся менее необходимыми. Счастлива та нация, у которой они считаются пагубными. Итак, милосердие - это добродетель, которая иногда дополняет круг обязанностей, взятых на себя престолом. Ей не должно быть места в совершенном законодательстве, где наказания умеренны, а суд праведен и скор. Эта истина покажется суровой тому, кто живет в стране с неупорядоченной системой уголовного законодательства. А потому в этой стране потребность в прощении и милосердии прямо зависит от нелепости законов и суровости приговоров. Прощение и милосердие являются самой любимой прерогативой престола и желанным атрибутом верховной власти. Но в то же время они являются немым укором со стороны благодетельных устроителей счастья общества кодексу, который вдобавок ко всем своим несовершенствам влачит за собой шлейф вековых предрассудков, объемистое и внушительное приданое из бесчисленных комментариев, тяжелый груз вечных формальностей и тесную привязанность беззастенчивых и пронырливых недоучек-прилипал. Однако если учесть, что милосердие - добродетель законодателя, а не исполнителей законов, что эта добродетель должна проявляться во всем блеске в кодексе, а не в специальных судебных решениях, то показывать людям, что преступления могут прощаться и что наказание не обязательное их следствие, значит порождать в них иллюзию безнаказанности и заставлять их верить, что если можно добиться прощения, то приведение в исполнение приговора непрощенному скорее акт насилия власти, чем результат правосудия. Что можно сказать о помиловании государем, то есть об уступке со стороны гаранта общественной безопасности частному лицу, преступившему закон? Только то, что этому личному акту непросвещенной благотворительности придается сила акта государственной власти, декретирующего безнаказанность. Вот почему неумолимы должны быть законы и их исполнители в каждом конкретном случае. Но и законодатель должен быть мягок, снисходителен и гуманен. Подобно искусному зодчему он должен возводить свое здание на фундаменте любви каждого к самому себе таким образом, чтобы в общем интересе воплотились интересы каждого. И тогда ему не придется каждый раз специальными законами и скороспелыми поправками разграничивать общественное и частное благо и создавать на почве страха и недоверия иллюзию общественного благополучия. И, как тонко чувствующий философ, он предоставит людям - своим братьям - возможность мирно наслаждаться крупицами счастья, которым бесконечная система мироздания, созданная Первопричиной всего сущего, одарила этот уголок Вселенной.
Я заканчиваю выводом о том, что суровость наказаний должна соответствовать уровню развития нации. На грубые души народа, едва вышедшего из первобытного состояния, необходимо воздействовать более сильными и максимально будоражащими чувства впечатлениями. Требуется удар молнии, чтобы поразить льва. Выстрел из ружья лишь разъярит его. Но по мере перехода людей в состояние общественное смягчается и усиливается восприимчивость их чувств. А с развитием восприимчивости соответственно должна уменьшаться суровость наказании, если хотят сохранить неизменным соотношение между предметом и его адекватным восприятием.
Из вышеизложенного можно вывести весьма полезную общую теорему, мало, правда, согласную с действующим обычаем, этим признанным законодателем народов: чтобы ни одно наказание не было проявлением насилия одного или многих над отдельным гражданином, оно должно быть по своей сути гласным, незамедлительным, неотвратимым, минимальным из всех возможных при данных обстоятельствах, соразмерным преступлению и предусмотренным в законах.
1 **Торговля, право собственности на имущество не являются целью общественного договора, но могут быть средством для его достижения. Подвергать какаждого члена общества бедствиям, этим неизбежным последствиям сложных переплетений человеческих отношений, значит подчинять цель средствам, что явилось бы логической ошибкой, встречающейся во всех науках, и особенно в политике. Я допустил эту ошибку в предыдущих изданиях, в которых утверждал, что невиновного банкрота следует содержать под стражей за невыполнение своих обязательств перед кредиторами, как это имеет место при залоге. Или передать его им как раба для отработки своего долга. Я стыжусь, что написал это. Меня обвинили в безбожии, но я этого не заслужил. Меня обвинили в бунтовщичестве, но я этого не заслужил. Я оскорбил права человечества, но никто не упрекнул меня в этом.**
2 Ж.Ж. Руссо (1712- 1778). Его произведение "Эмиль или о воспитании" было запрещено в Риме 6 октября 1763 г.
