Классики юридической психологии

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Два основные преступные типа: эндогенные и экзогенные преступники. Общая их характеристика.

I.

Исследуя какое-либо преступление, необходимо обратить, прежде всего, внимание на то, чем было вызвано решение человека совершить это преступление. Из факта виновного совершения преступления ясно, что, в момент преступной деятельности, представление этого преступления заняло господствующее место в сознании данного субъекта, стало центром ассоциаций, причем ассоциации, ему враждебные, или не появились в поле сознания вовсе, или были с него оттеснены. Почему же это произошло? В чем заключалась основная причина такого настроения человека? Это могло быть или в силу известных свойств самой личности, определенных ее склонностей, или в силу внешних условий, в которых она оказалась. Иными словами, то преобладание или господство, которое получило представление данного преступления в сознании субъекта, объясняется или тем, что в конституции этого субъекта существуют такие отложения, в силу которых сознание его наполнилось ассоциациями, поддерживавшими и укреплявшими стремление к преступлению и не допускавшими проникновения в фиксационную точку сознания враждебных им ассоциаций, или тем, что внешние обстоятельства своим давлением прорвали задерживающее влияние криминорепульсивной части конституции субъекта в виду сравнительной слабости этой стороны его личности.

Таким образом, мы имеем перед собою два различных преступных типа: тип, у которого преобладание в сознании представления преступления и влечения к последнему, в момент совершения этого преступления, объясняется особыми свойствами личности, образующими предрасположение к данному преступлению, и другой тип, у которого означенное преобладание объясняется давлением внешних обстоятельств и сравнительно слабым задерживающим влиянием криминорепульсивной части конституции. Иными словами, существуют два типа преступника: тип, отмеченный более или менее сильным предрасположением к известным видам преступной деятельности, и тип, свободный от этого предрасположения, но отличающийся таким ослаблением морального тонуса, при котором у человека нет достаточно живой и сильной склонности избегать преступления, почему, попав под давление тяжелых внешних обстоятельств, он и не обнаруживает достаточной активности в устранении затруднительного положения непреступным путем. Преступники первого типа если и совершают преступление при тяжелых внешних обстоятельствах, то главным образом не вследствие давления на них этих обстоятельств; главная роль принадлежит их предрасположению к преступлению. У преступников второго типа преобладающая роль в генезисе их преступлений принадлежит внешним факторам. Первый тип я называю эндогенным, а второй — экзогенным. В литературе и в разговорной речи часто говорят о «случайных» и «привычных» преступниках, но термины эти надо отвергнуть самым: решительным образом. И с логической, и с психологической точек зрения они крайне несостоятельны. Никто не становится преступником «случайно» всегда есть ряд обстоятельств, которые привели человека к совершенному им преступлению. Каждое преступление имеет свой «личный» корень, но у одних преступников он иной, чем у других, и играет менее деятельную и видную роль в генезисе их преступлений. Называть некоторых преступников «привычными» значит употреблять самый неподходящий термин. Совершая «привычное» действие, мы предварительно не вырабатываем его плана и не взвешиваем доводов за и против известного способа его выполнения. Преступление же даже завзятыми профессионалами совершается всегда по определенному конкретному плану, с взвешиванием шансов за и против. Ни о каком действии по привычке в данном случае говорить нельзя. Вот почему я и употребляю термины «эндогенный» и «экзогенный», как несравненно более удачные и отвечающие существу дела; применяя их к преступникам, мы тем самым выражаем, что среди причин преступной деятельности одних преобладающая роль принадлежит их предрасположению к преступлению, а у других — внешним факторам.

Различие между эндогенными и экзогенными преступниками чрезвычайно важно и с теоретической, и с практической точек зрения; оно имеет большое значение для правильной обрисовки наказуемости в законе, для целей розыска, следствия и суда, а также с пенитенциарно-педагогической точки зрения, для применения к носителям этих типов соответствующего пенитенциарного режима. На нем следует, поэтому, остановиться с достаточной подробностью. Это и составляет первую задачу настоящей главы. Вместе с тем необходимо решить и другой вопрос, каким образом узнать, принадлежит ли тот или другой преступник к эндогенным или к экзогенным, находится ли он в состоянии, свойственном представителям первого или второго типа?

Так как о наличности или отсутствии у человека известных склонностей мы можем с уверенностью заключить лишь на основании проанализированных фактов его поведения, — при чем даже его собственные заявления не всегда служат надежными основаниями для подобных заключений, — то для решения указанной задачи необходимо обратиться к изучению поведения субъекта и, прежде всего, его преступления. В виду того, что нельзя производить эксперименты, ставя людей искусственно под давление то более, то менее тяжелых внешних обстоятельств и наблюдая, будут ли они реагировать под действием этих факторов преступным образом, или нет, приходится основываться лишь на тех экспериментах, которые произведены самою жизнью, т.е. на фактах действительного поведения при разных жизненных условиях. Если бы мы производили указанный эксперимент, мы сначала искусственно поставили бы человека под действие известной причины и наблюдали бы результат этого действия. Путь криминалиста-психолога обратный: перед ним сложное следствие ряда факторов — преступление, — отправляясь от которого, он должен распутать клубок породивших его причин и выяснить роль среди последних психической конституции субъекта. В своей исследовательской работе он идет от следствия к причине. Взяв за точку отправления это следствие, он должен, прежде всего, выяснить, в атмосфере каких внешних условий оно сложилось, под впечатлением каких внешних событий находился субъект в момент преступления, действовал ли он при условиях, которые можно назвать сравнительно благоприятными и хорошими, или при обстоятельствах, не представлявших ничего особенного, по сравнению с обычным течением жизни, и доставлявших ему разве лишь небольшие страдания, или, напротив, его решение совершить преступление сложилось под действием таких внешних событий, которые причиняли или грозили причинить ему самому или близким ему лицам такие страдания, которые представляются серьезными или значительными, по крайней мере, в глазах лиц той социальной группы, к которой он принадлежит. Получение того или иного ответа на этот вопрос чрезвычайно важно для характеристики преступника и отнесения его к тому или иному типу.

Для того, чтобы признать преступника экзогенным, нужно установить:

что в жизни субъекта этому преступлению предшествовало известное внешнее событие, которое поставило его или кого-либо из близких ему лиц в более или менее тяжелое положение тем, что причинило или грозило причинить им страдания, которые,— по крайней мере, в глазах лиц той социальной группы, к которой принадлежит данный субъект, — считаются серьезными; что это событие и созданное им положение произвели сильное на него впечатление; что у него нет склонности к такому образу действий, который сходен с преступлением или обнимает последнее как одну из форм своего проявления; что у него недоразвиты или ослаблены те элементы криминорепульсивной части конституции, которые были нужны для того, чтобы преодолеть впечатление, произведенное неблагоприятными внешними обстоятельствами, и с большей энергией искать непреступного выхода из создавшегося тяжелого положения. Для полной уверенности в принадлежности субъекта к экзогенным преступникам полезно посмотреть, не было ли в его жизни случаев, когда он при неблагоприятных жизненных условиях несколько меньшей силы, чем настоящее тяжелое положение, справлялся с встреченными им затруднениями непреступным путем.

Экзогенный преступник совершает преступление не ради того, чтобы к своим хорошим или сносным условиям прибавить новое наслаждение, получаемое от самого процесса исполнения преступления или от его последствий, а ради полного или частичного освобождения себя от испытываемых им или угрожающих ему более или менее серьезных страданий. Он совершает преступление не только при наличности тяжелых условий, в которых он находится, но и вследствие этих условий. Событие, которое служит для него толчком к преступной деятельности, или сразу, катастрофически выбивает его из нормальных условий жизни, или действует Длительно, при чем в течение известного времени субъект выносит его действие и старается устранить или, по крайней мере, смягчить его легальными средствами, а потом бросает легальные формы борьбы и решается на преступление. В устранении создавшегося более или менее тяжелого положения легальным путем экзогенный преступник обнаруживает недостаточную активность.

Заключение о принадлежности данного преступника к экзогенным будет обосновано особенно полно, если удастся установить, что субъект предварительно делал попытку непреступным путем избавиться от давления неблагоприятных внешних обстоятельств, что общий склад его характера и жизни и его взгляды не таковы, чтобы благоприятствовать развитию стремления к преступлению при отсутствии особо неблагоприятных внешних условий. Вот один из примеров экзогенной преступности.

27 декабря 1923 года по деревне Рассохе, Вологодского уезда, Вологодской губернии, около 7 часов вечера проходил, прося милостыню, крестьянин той же губернии Иван Алексеевич X., 19 лет. Один из жителей Рассохи — Савичев — заметил, что X. очень плохо одет, совсем по-летнему, и имеет на ногах очень истрепанную кожаную обувь. Он пожалел его, дал ему хлеба и обещал подарить старые валенки. X. попросил позволения переночевать. Савичев согласился на это, накормил и напоил его чаем и положил спать на печке, а сам улегся возле печки на кровати. X. лежал на печке, не спал и думал о тяжелом положении своей семьи. Затем он прислушался, убедился, что хозяин заснул, слез с печки, взял из-под кровати топор и в сильном волнении некоторое время, с топором в руках, стоял около спящего. Он колебался, потому что ему жалко было доброго человека. Затем сразу взмахнул топором и ударил Савичева по кисти правой руки, которая лежала на голове. От удара Савичев проснулся, вскочил на ноги и закричал. У убийцы выпал топор из рук, но он быстро его поднял и, один за другим, нанес Савичеву несколько ударов: 2 удара в голову, один — в шею и 2 удара в левую руку и ключицу. Удары в голову и ключицу отнесены экспертизой к числу легких, удары в шею и правую руку — к менее тяжким, а ранение левой руки признано тяжким и повлекло за собой ее ампутацию. Ранение правой руки повлекло ограничение действий 2 пальцев, а удары в голову — глухоту. Все в совокупности ранения тяжки и опасны для жизни. X. признает, что имел в виду убить Савичева, что первый удар, пришедшийся по правой руке, он направил в голову, но сколько, затем, он нанес ударов и в какие места, он не помнит. Раненый Савичев имел все же силу встать и направиться к выходу. X. вскочил ему на плечи и продолжал бить его кулаками по голове. Савичеву все-таки удалось, с X. на плечах, выскочить на улицу и поднять тревогу. X. бросил его, вбежал назад в избу, схватил новые валенки и, с валенками в руках, бросился бежать. Версты две он бежал босиком, держа валенки в руках и, в растерянности, не сообразив их надеть. Стало очень холодно, ноги замерзали, а он все бежал, пока не добежал до какого-то оставшегося в поле шалаша, в который и спрятался. Здесь он провел ночь и очень боялся волков. На следующий день его нашли и арестовали. Он во всем сознался и приговорен судом к 9 годам заключения со строгой изоляцией, без поражения прав.

Иван X. — сын бедных родителей, которые занимались крестьянским хозяйством, причем при жизни отца хозяйство кое-как еще шло, была и лошадь, и корова, а после его смерти, в 1922 году, лошадь и корова были проданы, хозяйство пришло в полный упадок и мать Ивана с детьми побиралась. Детей в семье было четверо; Иван имеет двух братьев — 3 и 6 лет — и сестру немного старше его. Отец его вернулся в 1917 году с германской войны совсем больной; у него, по словам Ивана, «была внутри какая-то болезнь, от которой он худел, кашлял, и у него шла горлом кровь». Он характеризует отца как человека доброго, который бил детей редко и «только за дело», с матерью не дрался, пил очень немного. Мать Ивана — чахоточная, болеет с 1918 года. Она строже отца, но тоже добрая, лишь «редко когда бывало за волосы потаскает». После смерти отца немного им помогал дядя, но он сам живет очень бедно с семьей в 10 человек, так что достаточной поддержки оказать не мог. Матери с детьми пришлось побираться. Иван очень любит мать и вообще всю свою семью, и сейчас, сидя в тюрьме, все думает: «как-то там матка с детьми управляется». Он вообще очень семействен и его сильно озабочивает положение больной матери и братьев. До 15 лет Иван жил дома, а с 15 лет стал жить «по чужим людям»: работал на железной дороге в качестве чернорабочего в течение 2 лет. Потом опять жил дома. Надо заметить, что с 1918 года он страдает ревматизмом ног; еще при жизни отца у него заболели ноги, он: все же ходил, а после смерти отца иногда совсем ходить не мог. Кроме того, он страдает сильным малокровием на почве истощения; у него бывают головокружения и обмороки. Такие обмороки у него начались, когда ему было еще лет 12. Он поздно начал ходить, — лет с 5. Половой жизни еще не начинал, женщин не знает, онанизмом не занимался; хотелось иногда погулять с деревенскими девицами, но одежды не было, а потому на вечеринки не ходил и ни с кем не гулял. В школе он, по бедности, не учился, безграмотен и умственно отсталый: рассказывает бессвязно, не отличая главного от второстепенного, бестолков, обладает плохою памятью. Забитые материальною нуждой, родители не могли достаточно позаботиться о его воспитании. Он очень малоразвит, но некоторые добрые чувства — привязанность к родителям и родной семье — у него есть. У него нет ни взглядов, оправдывающих такое преступление, ни склонностей, в которых можно было бы видеть предрасположение к нему. Но него и недостаточно сильно нерасположение к нему. Инстинктивное отвращение к такому насилию у него недоразвито, что стоит в связи с недоразвитием у него чувства жалости и благодарности, а также моральной оценки поступка. О последнем он судит с точки зрения интересов своей семьи и своих личных: «неладно сделал, и семейство не обеспечил, и сам в тюрьме сижу». «Если живой из тюрьмы выйду, говорит он, больше так не сделаю». Но по обстоятельство, что он обнаружил самую возмутительную неблагодарность по отношению к приютившему его доброму человеку, его не особенно тревожит: чувство благодарности у него недоразвито, и это составляет заметный дефект его психической конституции. О потерпевшем он жалеет, говорит, что большое зло ему сделал; но жалеет мало и полагает, что было бы лучше, если бы он был убит: «не таскался бы по свету калекой, да и меня, может, не поймали бы», говорит он. О «деле» он часто вспоминает и с сожалением, что он без пользы для семьи и себя совершил его. Действовал он под влиянием тяжкой нужды: он был «раздет-разут», совсем рваный, имел только летнюю одежду, так что зимой не в чем было ходить. Из дома он ушел голодный, хлеба было только для маленьких детей. Он отправился на фабрику, которая была в 27 верстах от его деревни с целью поступить туда на место сторожа. На фабрику поехал по железной дороге без билета, пройдя до станции 8 верст. На фабрике его на место не приняли. Шел назад и просил милостыню. Не подавали. Один Савичев сжалился над ним и приютил его. У него явилась мысль украсть у Савичева теплую одежду, но он рассказал ему, кто он и из какой деревни, и, очевидно, поэтому от мысли о краже отказался и задумал убийство. Савичев был с ним в избе один. Ложась спать, он заметил топор. Лежа на печке, думал, что у него совсем нет одежды и что у семьи совсем нет пропитания, захотелось «семью обеспечить и себе одежду добыть». Лежал, говорит, и плакал, плакал он, будто бы, и стоя с топором около спящего Савичева.

Анализируя этот случай, следует подчеркнуть следующие обстоятельства. X. находился, несомненно, под давлением ряда очень неблагоприятных обстоятельств, в состоянии, близком к крайней необходимости. Правда, Савичев его накормил и напоил, но завтра ждали его прежняя нужда и голод. Савичев обещал ему старые валенки и это, конечно, несколько улучшало его положение. Но у него не было теплой одежды, а на дворе стоял мороз, — ведь дело происходило 27 декабря и в одной из северных местностей. Антиципация предстоящих снова страданий от холода и голода, конечно, была у него и, может быть, особенно неприятно чувствовалась им после того, как он обогрелся, напился чаю и немного утолил свой голод. Надо принять во внимание еще, что он больной — страдает малокровием и ревматизмом. Перспектива вновь идти на холод раздетым и голодать, несомненно, особенно живо и остро чувствовалась им. Дома — тяжелая нужда, и он думал об этом постоянно. Он был подавлен мыслями об удовлетворении потребностей в пище и одежде. Надежда на место сторожа при фабрике лопнула, — ему отказали, а мысль вернуться домой, к голодной семье, ни с чем была ему очень тяжела. У. него есть сознание, что нужно работать, что красть нельзя, и он готов работать, но найти место в данное время и в данном месте было нелегко, а ему — хилому и больному — и совсем трудно. Перспектива , искать завтра работу не могла казаться ему сколько-нибудь утешительной. Словом, окружающие его условия были исключительно для него неблагоприятны, притом тяжелые условия скопились в данный момент в довольно большом числе и оказывали на него сильное давление в сторону преступления. От горьких и неприятных, но очень живых антиципации страданий его самого и его семьи у него шли сильные импульсы к преступлению. Мысль завладеть одеждой, а может быть, и другим имуществом Савичева и придти домой не с пустыми руками была ему очень соблазнительна. Ему нужно было завладеть чужим имуществом не для кутежа, — он почти не пьет, «не на что было приучиться пить». В карты на деньги он никогда не играл. Не стремление к чувственным удовольствиям и развлечениям руководило им. Он производит впечатление болезненного юноши, с угрюмым, не особенно располагающим лицом, всецело поглощенного заботой об удовлетворении первых потребностей своих и своей семьи, потребностей в пище и теплой одежде. Об этом он только и думал. Поэтому мысль о том, чтобы завладеть теплой одеждой, а, быть может, и деньгами Савичева, сопровождалась у него особенно живой антиципацией приятных ощущений, связанных с обладанием этими благами, как средствами облегчения страданий: прекратится болезненное ощущение холода, будет тепло, да и домой кое-что принесешь, хоть на время всем хорошо будет. Он понимал, что поступает нехорошо, что убивать нельзя, считал, между прочим, что это и грешно, ибо, как он заявил, «бога я немного признаю». Инстинктивное отвращение к убийству у него хотя и сравнительно слабо, но все-таки в зародыше есть, оно и заставило его сильно волноваться во время преступления, не решаться, в течение некоторого времени, приступить к его выполнению, выронить топор после первого удара и страшно растеряться после покушения на убийство, когда он бежал с валенками в руках, босиком, в мороз. Он, конечно, не сделал бы своего жестокого поступка, если бы у него сильнее заговорили чувства жалости и благодарности и если бы его ум мог поддержать отвращение к убийству достаточно полной моральной оценкой задуманного деяния. Но он умственно слаб, отстал, недоразвит, для достаточно полной моральной оценки деяния у него не хватает нравственного чувства и идей, а также нет навыка взвешивать и внимательно обсуждать возникающие у него планы. В этих-то дефектах и заключается личный корень его преступления. Он — не очень злой, нераздражителен, тихий, никогда ни с кем не дрался. Против него особенно говорят три обстоятельства: упорство и жестокость его преступной деятельности, с одной стороны, и черствая неблагодарность с другой. Но что касается многочисленности ударов, им нанесенных, то надо сказать следующее. Первый Удар он нанес в сильном волнении, ударил потому, что все те тяжелые переживания, которые он выносил, лежа на печке, как бы твердили ему: возьми одежду, валенки и т. д. Как он ни слаб интеллектуально, он все-таки сообразил, что рискованно красть, раз он сказал своему гостеприимному хозяину, кто он и откуда. Страх, раскрытия дела и наказания прибавил к внутреннему голосу, требовавшему, чтобы он завладел известным имуществом Савичева, новое требование: убей! Сравнительно слабое сопротивление, встреченное этим голосом в душе преступника, в связи с антиципацией облегчения страданий от обладания теплой одеждой, сделало его настойчивым, придало ему силу, которая, несмотря на волнение, новизну положения и естественный страх последствий, привела к осуществлению намерения. Нанеся первый удар, он испугался и растерялся, а затем остальные удары наносил не по злобе, но в растерянности, не помня себя, машинально подчиняясь внутреннему голосу, говорившему: убей и возьми одежду, не добьешь — все пропало. И он наносил один удар за другим, а потом, в состоянии полной растерянности, убежал. Страх, что все пропало, что ничего не получишь, если остановишься и не будешь бить далее, — вот что говорило в нем. Потерпевший кричал, а он бил и бил, и не помнит, куда бил и сколько ударов нанес. Он не рассчитывал своих ударов и не замечал их, действовал почти машинально, не взвешивая, подчиняясь подсказанному нуждой и страхом голосу: бей, иначе ты пропал!

II.

У эндогенного преступника появившийся в сознании криминогенный комплекс, в виде желания совершить известное преступление, например, ударить, убить, похитить и т. д., находится в связи с известными взглядами или склонностями, сопровождаемыми однородным эмоциональным тоном, и из этой связи почерпает силу для своего развития. Эти родственные данному желанию взгляды или склонности и являются теми проложенными в конституции личности внутренними ходами, по которым преступная мысль достигает более или менее быстрого развития в преступную решимость.

Когда человек, под влиянием тех или иных впечатлений, испытывает какое-либо неприятное состояние, он, естественно, стремится избавиться от него и ищет подходящих для этого средств, — от страдания и боли он хочет перейти, если не к наслаждению и полному покою, то 'к некоторому успокоению и облегчению, от пустоты и скуки — к развлечению и веселью, от одного наслаждения — к другому и т. д. Черпая из имеющегося у него запаса знаний причинных отношений явлений, его мысль может натолкнуться, как на средство, на образ того или иного преступления. В сознании всплывает тогда представление этого преступления и с ним часто соединяется желание совершить его. Появляется криминогенный комплекс: ударить, убить, взять, отнять и т. д., думается в таком случае человеку. Сам по себе такой криминогенный комплекс не является еще симптомом какого-либо действительно опасного состояния личности. В нормальных случаях он остается без поддержки, встречает противодействие со стороны взглядов и лучших черт характера человека, гаснет и исчезает с поля сознания. У эндогенного преступника мы встречаем иную картину. У него есть более или менее прочный базис для развития появившегося желания совершить преступление. У него это желание как бы сразу обрастает рядом ассоциаций, поддерживающих и укрепляющих его, и выливается в стремление к данному преступлению, потому что у него есть взгляды и склонности в характере, более или менее родственные представлению данного преступления, его оправдывающие и к нему адоптирующие, снабжающие мысль о нем живыми антиципациями приятных чувств или ощущений, которые можно ожидать получить от самого совершения этого преступления или от известных его последствий.

«Когда какое-нибудь интеллектуальное состояние, — говорит Рибо, — сопровождалось сильным чувством, то всякое сходное или аналогичное состояние стремится вызвать то же самое чувство». Если мысль о данном преступлении возникнет у человека, у которого есть более или менее прочно утвердившийся ряд комплексов, в содержание которых входит как раз представление данного вида преступления, или более широкое представление, его обнимающее, то, вслед за мыслью о данном преступлении, как о средстве удовлетворить определенную потребность, у этого человека всплывет в сознании обнимающий ее комплекс и, по ассимиляции, с ней соединятся сенсорный и волевой элементы этого комплекса. Если у субъекта сложился комплекс, в содержание которого входит представление не данного преступления, а лишь родственного ему поступка, то сенсорный и волевой элементы этого комплекса соединятся с образом данного преступления по сходству. Таким образом, в данном случае происходит перенос чувства по ассимиляции или по сходству.

У эндогенного преступника есть такие взгляды и склонности, из которых, даже под влиянием не сильного толчка извне, вырастает стремление к данному преступлению. У лиц, предрасположенных к преступлению, вместе с представлением последнего, выдвигается ряд более или менее прочно ассоциированных комплексов такого рода, что благодаря им последствия преступления, способные привлекать к себе субъекта, более или менее ярко освещены и возбуждают живое предощущение приятных переживаний, которые будут доставлены преступлением, а теневые стороны последнего, могущие удерживать от совершения его, совсем не появляются в поле зрения субъекта или освещаются очень тускло и недостаточно. Предрасположение к преступлению и состоит в том, что в конституции субъекта отложились такие постоянные комплексы, благодаря которым представления процесса совершения данного преступления или его последствий соединяются с живыми антиципациями приятных ощущений или, чувств, и из последних возникает сильный импульс к совершению этого преступления. Как и всякое другое событие, преступление, так сказать, многогранно и производит ряд действий в различных направлениях: оно отражается известным образом не только на потерпевшем, но и на его семье, на окружающем его обществе, на лицах и учреждениях, с которыми он был, так или иначе связан, на семье и личных связях преступника и т. д. Какие стороны и последствия преступления будут ярко освещены в сознании, а какие останутся в тумане или совсем ускользнут от внимания, это зависит, прежде всего, от конституции преступника, от отложившихся в последней комплексов, при посредстве которых представление о преступлении выдвигается и закрепляется в сознании и, так сказать, освещается с различных сторон.

Если, например, человек предрасположен к краже, то вместе с мыслью о последней, как о способе удовлетворить известную потребность, у него появится ряд представлений, подталкивающих совершить это преступление. У него явится знакомый образ технического выполнения этого преступления, соблазнительная перспектива значительного куша денег, которые таким путем удастся получить, живая антиципация тех чувственных удовольствий, которые на эти деньги можно будет приобрести, — сыграть в карты, устроить хорошую выпивку, покутить с женщинами и т. д., и вся эта вереница образов и антиципации, более или менее живых и ярких, послужит источником для сильного импульса совершить это преступление. Мысли же о моральной и социальной оценке поступка, о возможном суде или наказании и т. п. или не появятся вовсе, или мелькнут в сознании, может быть, даже вызовут некоторые размышления и колебания, но ненадолго и, во всяком случае, достаточной моторной, силой обладать не будут. Благодаря связи известных представлений с живыми антиципациями приятных ощущений или чувств усиливается процесс фиксации этих представлений в сознании и притягательная сила, с которой они вызывают родственные им представления. Вследствие предрасположения к известному преступлению вместе с мыслью о последнем возникает ряд ассоциаций с однородным эмоциональным тоном, поддерживающих и усиливающих стремление к ее осуществлению; мысль о преступлении, при таком условии, оказывается как бы окруженной многочисленной свитой представлений, с разных сторон, разжигающих влечение к воплощению ее в действительность. Если человек зол и пылает ненавистью к кому-либо, то, как скоро ему придет в голову мысль об убийстве объекта своей ненависти вместе с ней у него появится живая антиципация того удовлетворения чувства злобы, внутреннего облегчения, которые он получит от убийства, и ряд злорадных мыслей: что его враг не успеет насладиться каким-либо видом благополучия, что семья этого врага, на которую в известной мере распространилась ненависть данного субъекта, осиротеет, что исчезнет опасный конкурент и т. д. Каждая из этих мыслей, порожденная ненавистью, в свою очередь, вызывает новый и более сильный порыв этого чувства и дает от себя толчок к осуществлению преступления. Если человек убежден, что он должен совершить известное преступление во имя идеи, вместе с мыслью об этом преступлении в его сознании появится более или менее яркая антиципация того внутреннего удовлетворения, которое он получит от его совершения, той славы и благодарности единомышленников, которые достанутся ему в награду за это, и т. д. Благодаря предрасположению мысль о преступлении, так сказать, обрастает рядом представлений о более или менее приятных последствиях этого преступления и тех приятных переживаниях, которые субъект получит от них. А от этого крепнет и развивается стремление к этому преступлению. Каждый из комплексов, входящих в состав предрасположения к известному преступлению, как бы посылает от себя волну психомоторного возбуждения, направленного в сторону преступления. Для того, чтобы понять психологическое значение предрасположения, надо вспомнить ту роль, которую чувства играют в душевной жизни человека, и их влияние на познавательные процессы. В немногих словах, это влияние сводится к следующему.

Восприятия и представления, которые мало затрагивают наши чувства, быстро исчезают из сознания и остаются лишь недолго в наименее, так сказать, освещенных его областях. Чувство выдвигает восприятие или представление в фиксационную точку нашего сознания и удерживает в ней. Оно заставляет нас сосредоточивать внимание на связанных с ним восприятиях и представлениях. Известно, что человек особенно внимателен к тому, что его интересует, а в основе интереса всегда лежит определенное чувство. Так, ревность заставляет подмечать мельчайшие движения и оттенки настроения своего объекта. Влюбленные часто понимают другого без слов и «налету» ловят желания друг друга. Оно сильно влияет на течение ассоциаций, притянут так сказать, в поле сознания представления, отвечающие в способности его поддержать и затрудняет проникновение дистанционную точку сознания представлений и чувств. Когда мы печальны, мы неохотно смотрим на то, что веселит других и веселило нас при другом нашем настроении. При печальном настроении нас часто даже сердит и раздражает то, что вызывает улыбку или смех у других. Радости или веселью трудно пробиться сквозь тоску и печаль. Наоборот, когда мы радостно настроены, мы гоним от себя печальные мысли и им нужно с особой силой навязываться нашему сознанию, чтобы, наконец, омрачить нашу радость и изменить наше настроение. Известно, что человек, охваченный радостным чувством, например, влюбленный, получивший утвердительный ответ, все видит в «розовом свете». Одно чувство, влияя на течение ассоциаций, вызывает другие родственные ему чувства. «Радость вызывает доброжелательное отношение к людям, симпатию к ним, надежду». «Грусть вызывает беспокойство, мизантропию, пессимизм, страх, мрачное настроение духа». «Нежность вызывает сострадание; гнев — жажду мести и т. п.».Конечно, если появляются факты, с большой силой вызывающие иные чувства, наше настроение изменяется, и господство переходит к чувству иного рода, которое, так сказать, переводит нашу психическую жизнь на иные рельсы и изменяет течение ассоциаций. Большое значение, при этом, имеет, как сказывается данное чувство на нашем самочувствии: если — хорошо, мы стремимся его сохранить и продлить, или испытать вновь, а если плохо — мы стремимся избавиться от него. У эндогенного преступника, благодаря предрасположению, мысль о преступлении становится центром ассоциаций, в которых одно за другим развертываются разные кажущиеся ему выгодными последствия преступления, с более или менее живыми и яркими антиципациями приятных чувств и ощущений, которые будут ими доставлены. Если на горизонте сознания у него и появляются представления о разных невыгодных и неприятных последствиях преступления, они более или менее быстро меркнут, и мышление отвлекается от них в русло ассоциаций, поддерживающих развитие стремления к преступлению. Человек подумал было о наказании; о разлуке с семьей, о позоре, которым он покроет себя, совершив преступление, и т. д., но все эти мысли или быстро пронеслись в его голове и исчезли, или заставили его заколебаться, отложить окончательное решение вопроса, но, затем, влечение к близким выгодам и удовольствиям, которые вот сейчас будут доставлены преступлением, благодаря предрасположению с новой силой вспыхнуло у него, — часто вместе с легкомысленной надеждой ускользнуть от рук правосудия, — и он решительно вступил на преступный путь. Благодаря предрасположению, мысль о преступлении долю удерживается в фиксационной точке сознания, завладевает последним, заполняет его родственными ей ассоциациями и затрудняет появление враждебных ей ассоциаций.

Для того, чтобы признать преступника эндогенным, нужно установить:

1) наличность у него таких взглядов, которые предписывают, оправдывают или разрешают совершение данного преступления, или 2) склонности в характере к такому образу действий, с которым данное преступление внутренне связано, как средство к известной цели, или как родственная форма внешнего выражения; 3) совершение субъектом преступления не вследствие сильного давления исключительно неблагоприятных внешних событий, а в силу, главным образом, выросшей у него склонности.

Если эндогенный преступник и действует иногда при тяжелых внешних условиях, то все-таки, главным образом, не вследствие последних. Внешние условия лишь как бы пробуждают дремлющее в нем предрасположение, дают ему почву проявиться. Нередко решение совершить преступление складывается у него даже раньше, чем неблагоприятные внешние условия, так сказать, развернут всю силу своего на него давления. Часто он совершает преступление и при условиях, не представлявших ничего особенного или даже прямо хороших; часто ему достаточно совершенно небольшого внешнего толчка, чтобы соскочить с колеи честной, трудовой жизни и попасть на преступный путь, если только внешние условия не ставят слишком больших затруднений для самого исполнения преступления или не делают последнее слишком рискованным. Таким образом, если выясняется, что человек совершил преступление, находясь в условиях, не представлявших ничего особенного или даже хороших, не будучи приведен к преступлению тяжелым для него, длительным или интенсивным действием внешних факторов, мы вправе признать его эндогенным преступником. Мы вправе отнести к этому разряду всякого преступника, для которого совершенное им преступление служило, — главным образом или исключительно, — средством получить известную сумму наслаждений от самого процесса его совершения или от его последствий.

Вполне очевидно, что, если желают оказать сдерживающее, предупреждающее повторную преступность влияние на эндогенного преступника, то должны, прежде всего, выяснить и мысленно выделить в нем то, что составляет его предрасположение к преступлению, и действовать именно на это последнее.

Вот несколько примеров эндогенных преступников — участников разных бандитских нападений.

I. Первое из этих преступлений — убийство матери и дочери Ширинкиных 31 августа 1921 года. Участвовали в этом деле, в качестве исполнителей, три шофера—В., С. и Е.—и в качестве подводчицы девица О. Один из убийц — В. — от суда скрылся и не был разыскан. Мне удалось познакомиться с двумя соучастниками: с пособницей О. и с одним из шоферов, с самым молодым из них, 17-летним С. Дело было так. 31 августа, в 8 часов вечера, к молодому человеку — сыну крупного, до революции, домовладельца С. — явился его товарищ по службе в гараже В. и сказал, что в эту ночь можно «на одном деле» заработать огромную сумму денег. С. риал, что В., в качестве подсобного источника для добывания денег, занимается воровством и бандитизмом, но все-таки сразу согласился и пошел с ним, не расспросив даже, в чем именно дело. У ворот дома, где жил С., их ждал шофер Е., 19 лет, который также был приглашен В. к участию в этом деле. В. встретился с ним 29 августа и спросил его — есть ли у него деньги? Получив отрицательный ответ, он добавил: «Хочешь заработать, — приходи ко мне 31 августа в таком-то часу». Е. и пришел, а затем они вместе пошли к С. Соединившись у последнего, они все трое отправились к девице О. Это — молодая девушка, 18 лет, дочь следователя, окончившая женскую гимназию в 1918 году. Она служила в уголовном розыске, в канцелярии, и одно время занималась в квартхозе того бутырского района, где жила Ширинкина. Отсюда ее знакомство с последней. О. жила здесь с матерью; отец ее умер. Во время преступления мать О. уехала в Харьков, и Елена О. жила одна. К ней вечером 31 августа и пришли три упомянутые шофера. С ними был чемоданчик С. с револьвером и ножом. В. вошел к О. и с ней совещался, затем посидели в общей компании, потом вышли и пошли все вместе к дому Ширинкиной; было уже часов 11 вечера. О. довела их до ворот, потом отошла с ними на угол, простилась и ушла. У Ширинкиной она много раз бывала в гостях, и только в последнее время их отношения стали натянутыми, так как Ширинкина ревновала ее к своему сожителю Обухову, которого будто бы О. желала у нее отбить. О. отрицала всякое свое участие в этом деле, признаваясь лишь в том, что продавала подложные документы на проезд в Ташкент. Был ли у нее какой-либо роман с бандитом Обуховым и играл ли он какую-либо роль в деле, это выяснить не удалось. Но она жаловалась на плохой заработок и говорила, что старалась приработать спекуляцией и продажей подложных документов. Она хотела по приятнее пожить и получить денег для увеличения своего бюджета и материального комфорта.

В. и С. первыми вошли в дом, где жила Ширинкина; Е. сначала остался у ворот, затем вышла одна из дочерей Ширинкиной и пригласила его войти. В. и С. постучали в дверь и на вопрос, кто там, — С. сказал, что они приехали с вестями от Обухова, который был в это время в Ташкенте. Их впустили, и они в течение довольно долгого времени вели себя как любезные гости. Пили чай. Закусывали. В частности, С. играл на рояли и болтал с девочками по-французски. Потом С. попросил хозяйку разрешить им, за поздним временем, остаться переночевать, на что та согласилась и отвела их в соседнюю пустую квартиру. Здесь вот ночью, по их словам, у них и созрел план убить Ширинкину и ее дочерей. Е. и С. говорят, что план целиком был выработан В., который, затем, скрылся и остался не найденым. С. говорит, что он смертельно боялся В., не мог ему противиться и отказаться от участия в таком деле, иначе В., вероятно, убил бы его; Е. говорит, что он боялся и В., и С, что они могли бы его убить, если бы он, узнав их планы, отказался от участия в их осуществлении. Как бы то ни было, ночью, а может быть, и раньше, было решено убить всех троих, при чем убить Ширинкину по плану должен был С. Он говорит, что эта ночь была для него кошмарная, он был в паническом ужасе от В. «Своя шкура дороже всего», говорит он, «я сразу почувствовал, что мне угрожает страшная опасность». Противиться В. он будто бы не мог и вынужден был принять назначенную ему роль. Однако, оставшаяся в живых дочь Ширинкиной говорила потом на суде, что С. как будто был атаманом, распоряжался всем. Когда Е. рылся в бумагах, С. сказал ему: «шарь лучше». Потом сказал: «ну, это мелочь». Девочку он спрашивал, где деньги и вещи, и грозил ей револьвером. Когда он стал душить ее, он закричал Е. «Ванька, держи ей руки». Но тот этого не выполнил. Е. было назначено убить одну из девочек. Утром часов в 7, вошла Ширинкина, которую они просили разбудить их в это время, и предложила им вставать. С. поблагодарил ее за ночлег и понес матрац в ее квартиру, а Е. пошел туда же умываться. Внезапно С. схватил,—по знаку, данному В.,—Ширинкину и вонзил ей нож в сердце. В. убил одну из девочек, задушил ее и приказал С. зажать рот тряпкой другой девочке и передать ее Е., чтобы тот ее убил. С. стал ее душить, заткнул ей рот тряпкой со словами: «молчать, черт вас возьми», связал ее по рукам и ногам.

и отнес в соседнюю комнату, сказав Е., что теперь его очередь убивать. Но тот не решился убить ребенка, и девочка осталась жива. С. говорит, что, убив Ширинкину, он почувствовал, что больше убивать не может, и отнес связанную девочку Е. У Ширинкиной найдены были золотые вещи, вытаскивали и разыскивали их все — С, В. и Е. Через несколько дней был произведен дележ на квартире у В. Делили на 3 части, при чем на вопрос С, обращенный к В.—а как же 0.7—В. в ответ отпустил ругательство и оказал, что О. их надула, что у Ширинкиной не оказалось, совсем того богатства, о котором она говорила. Однако, в деле есть указание, что у О. было найдено кольцо с драгоценным камнем, относительно которого она давала какое-то путанное показание о какой-то подруге неизвестной ей фамилии, которая будто бы для чего-то дала ей его для заклада. После убийства С. засел за энергичную подготовку к экзаменам: «Ночью, говорит он, были кошмары, а день я брал себе и садился заниматься». Ночью он, по его словам, некоторое время не мог спать, ему все представлялись убитая и ее дочь плавающими в крови. На суде С. старался сделать вид подавленного горем человека, все время смотрел вниз, избегая смотреть в глаза судьям и уклоняясь от изложения подробностей убийства, потому что, по его утверждению, ему очень тяжело об этом говорить. Он старался уверить судей, что действовал «бессознательно», «не помня себя», объятый паническим страхом перед В. Однако, как ему и указывали на суде, в его действиях была та рассчитанность и такое преследование личных выгод, при которых о бессознательности не может быть и речи. Дело о нем было, однако, судом выделено в виду его несовершеннолетия и передано в комиссию по делам о несовершеннолетних. На суде и в беседе со мной С. говорил, что 31 августа, когда к нему пришел В. и сделал свое предложение, ему представилось, что «в эту ночь он должен совершить что-то необыкновенное, с риском, может быть, на 50% за то, что вследствие этого с ним случится что-то ужасное. Может быть, говорил он, я сам должен буду умереть, что-нибудь в этом роде, или вследствие событий этой ночи я буду в силах выбиться из этой обыденной, мелкой жизни, которая меня так угнетала». Ему казались невыносимо тягостными все эти заботы о картошке и муке, вся эта «мелкая обыденщина». Он утверждал, что знал лишь, что идет на какое-то преступление, но не думал, что на убийство, а полагал, что на кражу. В. обещал ему с «дела» 200 «лимонов», т.е. миллионов, что в то время составляло крупную сумму. Другим мотивом, по его словам, послужило его желание избавиться от своих товарищей — В. и Е., — «которые, как он чувствовал, затягивают его на преступный путь». Они хотели, разжившись деньгами, уехать из Москвы, и он будто бы думал, что, получив с данного дела большой куш, они исчезнут и оставят его в покое. Он утверждал, что страшно боялся В., потому что тот — положительно зверь, не знающий пощады и на все способный; незадолго до данного преступления В. убил одного агента розыска, который стал для него опасен, мог убить и С, который знал об этом убийстве агента и о том, что В. с своей машиной совершает бандитские налеты.

Трудно сказать, насколько этот мотив имел действительно руководящее значение, но, во всяком случае, он не был единственным. С. сам признает, что 200 миллионов имели для него, в данном случае, большую привлекательную силу. Для чего же они были ему нужны? С. — холост, жил у родителей и нужды не знал. У него был заработок, так как он служил шоффером в гаражах Наркомпрода и Наркомпочтеля и сам говорил на суде, что зарабатывал хорошо, хотя иногда приходилось трудно, в виду больших разъездов. Он работал иногда и в качестве мотоциклиста. Шоферское дело ему очень нравилось, он охотно ему учился и им занимался. Из других занятий ему нравятся музыка и охота. Он играет на рояли, и мечтал поступить в консерваторию. У его родителей нужды не было, так как его отец и двое дядей также работали в гаражах; хотя С. говорил о том, что нуждался, но он, очевидно, слишком широко понимает нужду. Конечно, он был далек от полного удовлетворения всех своих стремлений к комфорту, имущественное благосостояние его семьи пошатнулось, собственного дома у его отца уже не было, но нужды, в смысле недостаточного удовлетворения первых потребностей, у него не было. И у его семьи, и у него были, между прочим, золотые вещи; у него, например, оказались золотые часы и браслет. Когда, на его ссылку, на суде на нужду, ему указали на это обстоятельство, он мог ответить только следующее: «а вдруг случится что-нибудь особенное, надо же иметь что-нибудь на черный день».

Таким образом, не нужда и не одно желание избавиться от В. толкнули его на преступление. А что же? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо вглядеться и в его личность, и в историю его юной жизни. Он — единственный сын зажиточных родителей. Кроме него, у них две дочери. Он учился в одной московской гимназии. В 1917 году он вышел из гимназии и стал учиться шоферскому делу; работая в качестве шофера, он все же сдал экстерном гимназические экзамены и по конкурсу поступил в высшее техническое училище, чтобы стать инженером-строителем. Эту карьеру он выбрал себе не по симпатии к ней, а по холодным соображениям выгоды. «Жизнь — борьба, говорил он мне, чтобы лучше стать на ноги, я должен стать инженером». Если оставить эти соображения в стороне, то он предпочел бы поступить на юридический факультет, так как полагает, что только этот факультет может сделать человека высокоинтеллигентным. По своей охоте он поступил бы на юридический факультет и в консерваторию. Но приходилось думать о солидном заработке, чтобы весело и с комфортом жить, и он решил стать инженером, рассчитывая, таким образом, хорошо устроиться, благодаря связям отца. Каких-либо серьезных умственных интересов у него нет. Он мало читал и не стремился читать; все книги почему-то ему казались бессодержательными, только Тургенева и Гончарова он читал с удовольствием. Он равнодушен к вопросам морали и общественности; из всех мировоззрений ему более всего нравится учение индийских йогов, ноги им он серьезно не занимался, а разве так иногда, «от скуки», поговаривал о нем или что-нибудь недлинное о нем читал. Он просто поклонник комфорта и веселой жизни, при которой можно было бы спокойно и свободно предаваться охоте, автомобильному спорту, потанцевать на вечеринках и т. д., хотя, что касается женщин, он ими не увлекался; так, не прочь поболтать, пофлиртовать, вступить в мимолетную связь, — но и только. Для того чтобы хорошо устроиться, он видел два пути: спекуляцию или преступление. Убедившись, что он — плохой коммерсант, он сложил руки и занимался своей шоферской работой, пока не пришел В. и не предложил ему хорошо заработать. Если бы он много получил от своего преступления, он сократил бы свою шоферскую деятельность, стал бы энергично продолжать свое образование, чтобы потом получше устроиться и жить с комфортом.

С. — юноша вполне здоровый, без признаков наследственного отягощения и неуравновешенности, очень неглупый, со средними способностями, но довольно поверхностный и легкомысленный; для окончившего курс гимназии он мало развит. Он смел, энергичен и решителен, это доказывает, между прочим, и его решение сразу пойти с В. и его роль в деле, и его поведение при аресте. Надо заметить, что, как упоминалось, после убийства он энергично готовился, «чтобы забыться», — к конкурсному экзамену в высшее техническое училище, выдержал его и чуть не в тот же день — 17 октября — ночью был арестован: лег спать, крепко спал, вдруг кем-то был разбужен, почувствовал направленный на него свет электрического фонарика, открыл глаза и увидел агентов уголовного розыска с наведенными револьверами. По их требованию он сначала поднял руки вверх, потом поднялся, стал одеваться и вдруг схватил одного агента, толкнул его на другого, выбежал в дверь, ударил стоявшего на дворе в засаде милиционера, сшиб его с ног и бросился бежать; вдогонку ему была выпущена масса пуль, но он, несмотря на то, что был ранен в ногу, перелез через забор и затем пополз далее. Оказалось, однако, что он попал во двор военного комиссариата и был там схвачен. Надо заметить, что С. физически хорошо развит и силен. Итак, что же заставило этого решительного, сильного и смелого юношу пойти на убийство? Как-то не верится, что он был в паническом страхе от В., во всем ему подчинялся и пошел на преступление, чтобы косвенным путем от него отделаться. Все это выдумано, тем более, что С. ничем не был гарантирован, что В. уедет или что, уехав, он быстро не возвратится. Ведь В. даже не давал ему обещаний уехать, а просто так сказал. Для человека, не предрасположенного к преступлению, итого слишком мало, чтобы пойти с таким страшным человеком, как В., на преступление, даже не спросив его, на какое. Главное значение имело желание получить большой куш денег, чтобы иметь свободные средства на комфортабельную, полную развлечений, жизнь, и желание это у него освобождено, диссоциировано от регулирующего влияния нравственных склонностей. Удовлетворить это желание — главная цель этого молодого человека; она имеет направляющее его жизнь значение, ей он подчиняет все и полагает, что все средства для ее осуществления хороши, если они, по своей рискованности и неприятным последствиям, не являются невыгодными с точки зрения личных интересов. Ради нее он избирает инженерную карьеру, торгует, но скоро убеждается, что он — плохой коммерсант; ради нее он идет на преступление. Для того, чтобы добиться такого положения, при котором он мог бы вести жизнь, полную комфорта и приятных развлечений, свободную от угнетавшей его «мелкой обыденщины», в то время, когда он совершил преступление, ему нужен был большой куш денег, а для того, чтобы вести эту жизнь в дальнейшем, по его мнению, нужно было добиться положения инженера. Он к этому и стремился. Сама по себе такая карьеристическая цель не составляет предрасположения к какому-либо преступлению. Но у него она выбилась из-под нравственного контроля. У него сложилась склонность видеть в этой цели мерило того, что следует делать и от чего следует воздерживаться, и в соображениях полезности для достижения ее видеть регулирующее начало своего поведения. Эта цель приобрела у него как бы автономию от всех нравственных ограничений. В Склонности, при преследовании ее, придавать ей все оправдывающее значение и руководиться ею как мерилом должного и недолжного, дозволенного и недозволенного и заключается центральный признак его предрасположения к преступлению. С этой склонностью и ассоциировалось у него в роковой день представление преступления, как средства для его основной цели. В криминорепульсивной части его конституции мы находим: недоразвитие чувства жалости, слабость нравственного чувства, вследствие которой он, несмотря на достаточный, казалось бы, уровень умственного развития, не вдумался в нравственную и социальную стороны поступка, и недоразвитие честности в имущественных отношениях: ему не было противно украсть, — на кражу, по его собственному признанию, он сразу и без колебаний согласился. Правда, он говорит, что Ширинкина была сожительницей бандита Обухова, с которого В. причиталась «за одно совместное дело» доля, которую он будто бы и шел получать с Ширинкиной, но все это, — даже если это совершенная правда, — не давало ему права участвовать в деле насильственного отнятия чего-либо у Ширинкиной и основания считать убийство Ширинкиной чем-то меньшим, чем обыкновенное убийство. Да и какое было ему дело до расчетов бандитов между собой, если бы у него не было связывавшего его с этим миром предрасположения к преступлению? Во всяком случае идти с В. на кражу он согласился сразу и ранее, чем узнал, куда тот поведет его. Если сравнить С. с описанным выше X., то разница получается очень резкая. X. больной и слабый юноша, несмотря на желание, не находивший себе работы, измученный голодом и холодом, сын— нищей матери. С. — сильный и вполне здоровый юноша, имеющий недурной заработок и приятную для него шоферскую работу, сын достаточных родителей, могущих обходиться без его поддержки. Он не знал ни голода, ни холода, а был разве лишь стеснен в удовлетворении некоторых своих стремлений к материальному комфорту. К моменту преступления не произошло никаких особых внешних событий; как-либо серьезно изменявших ход его жизни. Он находился в сравнительно благоприятных условиях; у очень многих условия были гораздо хуже, но они не совершали тяжких преступлений. Он говорит, что ему нужно было продолжать образование, но, во-первых, этим нельзя оправдывать даже такого преступления, как кража, не говоря уже об убийстве, а во-вторых, разве мало студентов, содержавших себя в высшем учебном заведении уроками, которые оплачивались хуже шоферской работы? У X. нет ни взглядов, ни сложившихся склонностей, прямо влекущих его на преступную дорогу; его нищенство было вынужденное. У С. выкристаллизовалась склонность добиваться такого материального положения, в котором он пользовался бы полным комфортом, и добиваться его всеми доступными мерами, руководясь одними соображениями личной выгоды и риска, и если последние позволяют, то и хищническим, насильственным захватом его.

Интересны и два другие участника: эта девица, которая кончила гимназию, но мало вынесла оттуда, мало развита умственно и нравственно, настолько, что быстро и близко сдружилась с бандитской компанией, называла заведомого убийцу — бандита В., Оськой, а он ее Ленкой, торговала подложными документами, с целью увеличить свой бюджет, и навела на дом, где часто бывала в качестве хорошей знакомой, бандитскую шайку. Она отрицала свое участие в этом деле, но всеми обстоятельствами дела и показаниями других соучастников вполне уличена в этом; ее упорное отрицание говорит только против нее. Последний соучастник — Е. — по-видимому, более всех волновался во время преступления. С. рассказывал, что, когда они вечером пили у Ширинкиной чай и закусывали, то Е. стал, есть с чаем маринованные грибы и вообще в растерянности делал разные несуразности. По сравнению с другими соучастниками Е. играл более пассивную роль и как-то мягче их. Но и он, и В., и О. совершили данное преступление не из нужды, а для увеличения своего бюджета и материального комфорта. То же стремление руководило и С, но у него оно соединялось с известной общей целью и с рядом рассудочных построений, на которых покоится последняя.

II. Ярко выражена склонность к хищническому, насильственному захвату богатства для веселой, полной комфорта, жизни у другого преступника — В., на описании которого я теперь и остановлюсь. У него также представление преступления ассоциировалось с этой склонностью, вошло в круг средств для ее удовлетворения. Он — старше описанного выше С, ему 25лет. Родом из Екатеринбурга. Его отец — латыш, мать русская. Выйдя из 5 класса реального училища, его отец поступил слесарем на завод и дослужился до места управляющего одним провинциальным отделением фирмы. Ни нервных, ни психических заболеваний, ни у отца, ни у матери не было. В февральскую революцию В. был юнкером, позднее — инструктором пулеметной школы в армии Колчака. В 1919 году он сдался в плен и работал в одном из штабов Красной армии в качестве делопроизводителя. В 1920 году демобилизован. На фронте не был. В 1922 году прибыл в Москву, женился и жил без определенных занятий. Эная, что старик К. — хороший знакомый его родителей, — имеет запас платины фунтов в 12, как бывший платинопромышленник, он задумал похитить у него эту платину. Как-то в январе 1923 года он явился к К. с своим знакомым молодым человеком А., и в то время, когда К. стал читать переданную ему газету, В., — к ужасу А,, — взмахнул над головой К. каким-то металлическим предметом. Перепугавшийся А. вскочил и сказал, что им - время пойти в музей, чем и помешал убийству К., очевидно, задуманному В. За это последний назвал своего товарища трусом. В одно из последующих своих посещений, в середине января 1923 года, В. удалось похитить у К. стоявшую под печкой шкатулку, но там платины не оказалось, а нашлось лишь немного золота. Мечта В. разбогатеть оставалась неосуществленной. Своей жертвой тогда он наметил своего друга, Женатого на родственнице К., — Гребнева, рассчитывая найти У него платину. 5 февраля 1923 года, около 11 часов утра, В. пришел к Гребневу. Через полчаса пришел и А. Вскоре из комнаты Гребнева послышались один за другим 3 выстрела и крик Гребнева: «Спасите, грабят!». Затем да комнаты вышел Гребнев, держась руками за голову; по его рукам ручьями текла кровь. Увидевшая Гребнева свидетельница Ф., с целью поднять шум, бросилась в переднюю и здесь столкнулась со вторым посетителем Гребнева, шофером А., который был бледен, но не растерян, и стоял в шубе с заложенными в кармане руками. На вопрос, где же убийца, он указал на комнату Гребнева и вышел; задержать его свидетельница не решилась. Затем Фишер увидела раненого В., который полз по коридору: «Позовите мне Мишу (т.е. Гребнева), сказал он, я хочу сказать ему три слова перед смертью». Свидетельница позвала Гребнева, который, несмотря на 3 раны, пришел и был уложен на постель, а В. — на сундук. Но В. и Гребнев не обменялись, ни словом. У В. был найден браунинг. Шофер А. был арестован на углу Арбата; рука и блуза у него оказались в крови.

Выяснилось, что В., задумав ограбить Гребнева, пригласил в соучастники А., а затем, увидев, что «дело сорвалось», решил покончить с собой. Но он остался жив, хотя в результате выстрела потерял правый глаз. План, который был выработан В. и обдумывался им более двух недель, состоял в том, что А. должен явиться к Гребневу после него, назваться вымышленным именем, притвориться, что он незнаком с В., сказать, что он приехал из Екатеринбурга, где в то время была жена Гребнева, и передать ему поклон от жены. В. же должен был несколько ранее угостить Гребнева снотворными пряниками и конфетами и уйти. По расчету Гребнев должен был заснуть, а проснувшись обнаружить пропажу шатаны и заподозреть в ее похищении неизвестного ему А. В день убийства В. зашел к Л. в 10 часов утра, повел его в пивную, подпоил, - а потом сам пошел к Гребневу, А. же сказал придти приблизительно через полчаса, что тот и выполнил. В комнате у Гребнева произошло следующее. Гребнев стал спрашивать А., с каким поездом он приехал из Екатеринбурга и какова там погода. Так как А. никогда в Екатеринбурге не бывал, то его эти вопросы поставили в затруднение. В. пришел ему на помощь, высказывая разные предположения, которые А. только подтверждал: что поезд, вероятно, вышел из Екатеринбурга тогда-то, что погода там, вероятно, холоднее и т. п. Разговор длился минут 10. Затем В. встал, прошелся по комнате и, подойдя к Гребневу сбоку, ударил его рукояткой револьвера по виску, а затем второй раз и крикнул: «держи его, Гришка, крой». А. бросился к Гребневу, схватил его за горло, но, почувствовав, что по рукам течет кровь, отскочил назад к двери. В этот момент В. произвел в Гребнева несколько выстрелов; последний, согнувшись, побежал к двери, толкнул А. головой в живот и, крича о помощи, выбежал. В. лег на корзинку, приставил себе револьвер к виску и, сказав: «ступай, Гриша, все кончено», выстрелил в себя. Гребнев в тот же день умер. Вскрытие обнаружило у него 2 огнестрельные раны и 2 кровоподтека, нанесенные каким-то тяжелым орудием. Суд приговорил В. к 10 годам заключения со строгой изоляцией, с конфискацией, с поражением прав и с высылкой на 3 года. А. приговорен к 8 годам заключения с поражением прав и с высылкой на 3 года. В. был предварительно отдан в психиатрическое лечебное заведение и содержался там на испытании, при чем конференцией врачей был признан не душевнобольным. После преступления у него было реактивное психопатическое состояние, которое постепенно прошло во время его пребывания в психиатрической лечебнице. Для признания психопатической, невропатической и алкогольной наследственности данных нет. Его отец пьет очень мало, а мать не пьет совсем. Сам В. также мало пьет, «третья рюмка уже противна» ему. Кокаин нюхать пробовал, но не понравилось: «мутило как-то, было скверно, психического впечатления не было» Никакими особенными болезнями не болел; в детстве у него были корь, скарлатина, оспа, позднее он болел малокровием и малярией, — при чем на этой почве у него бывали обмороки, когда он был во втором и третьем классе гимназии. Был у него еще сыпной тиф. Половую жизнь он начал лет с 17, имел мимолетные половые связи; в 1922 году женился и жену очень любит. В характере В. нельзя не заметить, прежде всего, двух черт: он — человек злой и неуравновешенный, с резко меняющимся настроением. Ему, несомненно, присуща некоторая истеричность; по ничтожному поводу он может иногда дня два просидеть у себя в комнате, ни с кем не разговаривая, а иногда может целый вечер хохотать, без серьезных к тому оснований, и других смешить, и самому смеяться, но вместе с тем все время внимательно за собой наблюдать, и, смеясь наружно, в сущности, мало заражаться общим весельем. Способность самоанализа, способность копаться в пружинах своих переживаний, взвешивать и оценивать их развита у него очень сильно. Он болезненно самолюбив, очень недоверчив к людям и чуток к отношению к себе других людей; если он почувствует, что человек относится к нему не совсем доброжелательно, то он замкнется в себе, и тот из него «двух слов не вытянет». Другими людьми он интересуется, лишь, поскольку от них может, что-либо получить для себя. Он рассудочно эгоцентричен. От отца он унаследовал настойчивость в достижении поставленной цели и значительное упрямство. Это сказывалось даже в занятиях его спортом, которые он очень любит и которым занимался с большим азартом: занимаясь спортом, он всегда упорно шел к своей цели и, когда что-нибудь не выходило, готов был несколько раз расшибиться, чтобы только добиться своего. Он увлекался футболом, теннисом, коньками, лыжами, на которых исходил много гор на Урале. Он раздражителен, но раздражительность свою умеет скрывать: «считаю себя сдержанным по воспитанию, говорит он, но характер у меня несдержанный и скорее страстный, чем холодный». Его характеру, несомненно, присущи также решительность и смелость. Из его любимых занятий надо упомянуть о музыке, он играет на рояли и на виолончели. Он любит природу, любит бродить, наслаждаясь природой, любит охоту.

Особых умственных интересов у него нет. Он кончил гимназию, был год на физико-математическом факультете и 2 года в томском технологическом институте; не кончил, по его словам, из-за военной службы. Сравнительно более других предметов ему нравилась механика. Ученье давалось ему легко. Он довольно много читал и особенно любит читать классиков. Прочитанное помнит довольно долго и недурно. Память у него, впрочем, лишь средняя. Его мысль работает довольно быстро и легко комбинирует признаки и факты. Он не глуп, довольно способен, но поверхностен и пуст; от человека, прошедшего среднюю школу и пробывшего 3 года в высшей, можно требовать более серьезного и вдумчивого отношения к вопросам жизни и выработки себе не одного плана карьеры, а и более глубокого жизненного идеала. Политика и философия его совсем не интересуют. Он пробовал читать политические книги, но вынес из них одну лишь скуку, а чтение философских книг привело его к выводу, что философия есть предмет, годный лишь для того, чтобы им забавляться после обеда. В его общих взглядах царит большая путаница; так, он заявляет себя индетерминистом, говорит, что верит в свободу воли, и вместе с тем заявляет, что всякое преступление, в частности и совершенное им, предопределено неизменными свойствами личности: если человек не создан для того, чтобы совершить известное преступление, то он его и не совершит. В отношении других людей он усвоил себе такой основной принцип: применяться к каждому человеку и держать себя с ним так, как он этого требует. Нельзя сказать, чтобы это правило поведения, строго соблюдаемое В., говорило о его моральной высоте.

Всматриваясь в личность В., не трудно заметить, что все его желания концентрируются около одного основного желания: разбогатеть настолько, чтобы «жить барином», т.е. в полном материальном комфорте, легкою и беззаботною жизнью, без лишений и какого-либо скучного и неприятного труда. Своему соучастнику — Григорию Яковлевичу А. — он проповедовал, что учиться не стоит и что он потому бросил Томский технологический институт, что убедился в том, что надо не корпеть над учебниками, а жить полной, красивой жизнью, или не жить вовсе, что надо добыть денег и уехать в Италию, где прекрасная природа и можно хорошо пожить, а если не удастся, то, по крайней мере, «в последний раз ярко вспыхнуть и погаснуть». Незадолго до убийства Гребнева В. писал матери: «Ты знаешь, если не все, то, по крайней мере, хоть часть того, что должно было происходить в моей подлой, паршивой душонке за последнее время», «Борьба всего грязного, подлого, мерзкого с теми хорошими (я боюсь так сказать наверное) задатками, которые ты мне дала при рождении», «Как я завидую тебе, что ты могла мыть сама полы и т. п. и в то же время сохранить свое достоинство и гордость», «Я так делать не мог, ибо во мне всегда оставалась привычка жить барином», «Хочу жить. Так хочется взять от жизни что-нибудь хорошее, урвать, украсть несколько хороших минут», «Если бы я смог как следует жить». В этом письме, он, между прочим, вспоминает слова матери: «лучше застрелись, но не будь негодяем».

Та хорошая жизнь, к которой он так горячо стремится, в его понимании есть богатая жизнь, полная материального комфорта и приятных развлечений. К ней он стремится, как в высшей цели и после того, как он женился, привязанность его к этой цели возрастает еще более. Можно догадываться, что его жена держалась того же жизнепонимания, и только укрепляла его в этом стремлении. Но каков, же путь к этой цели? Карьера инженера? Но на этом пути был поставлен крест еще в Томске, да и путь этот — довольно медленный, а хочется разбогатеть поскорее. Возможно, что за эти годы В. к тому же поотвык от научных занятий и по обленился. Во всяком случае, в беседе с приятелем он, как мы видели, уже презрительно говорит «о корпений над учебниками». Какой же другой путь остается? Аферы? Коммерческая деятельность? В. пробовал силы на этом поприще. Последнее время он жил, что называется, «игрой ума», занимаясь комиссионными операциями и орудуя на черной бирже. Но и путь афер, как оказалось, не ведет к быстрому обогащению. Так он пришел к мысли схватить солидный куш путем преступления, а объектом преступления избрал своих друзей и неделями размышлял, как бы их лучше ограбить. Здесь сказалось отсутствие какой-либо моральной узды, сдерживающей его необузданное стремление к обогащению. В склонности осуществлять это стремление отрешенно от всяких моральных ограничений и заключается основное ядро его предрасположения к преступлению. У него есть ряд прочно установившихся комплексов, из которых слагается его специальная склонность к неограниченному какими-либо этическими рамками достижению указанной цели, его установка на осуществление этой цели всеми средствами, оправдываемыми соображениями личной выгоды. Его рассудочная эгоцентричность, черствость и бессердечие привели к тому, что жертвой своих преступных посягательств он сделал своих друзей и близких знакомых его и его родителей. На них ему было проще и легче напасть, так как у них он был — свой и его, разумеется, не остерегались. К намеченной им цели он шел очень обдуманно и упорно: дважды посягал на К. и раз на Гребнева. Раньше он не судился, хотя, возможно, что эти преступления — не первые его подвига на криминальном поприще; по крайней мере, его соучастник А. говорит, что, сколько он знает, В. пришлось покинуть Томск не в силу того, что военная служба помешала ученью, которое он мог бы продолжать, демобилизовавшись, и не потому, что он разочаровался в науке и намеченной карьере, а потому, что стали раскрываться какие-то его темные аферы. Да и его письмо к матери, написанное до убийства Гребнева, содержит указание на что-то очень темное в прошлом. Как бы то ни было, он проявил не так часто встречающуюся у лиц, впервые предстающих перед уголовным судом по обвинению в тяжком преступлении, — настойчивость и решительность в преследовании намеченной преступной цели. Интересно провести параллель между ним и описанным выше С. Они во многом похожи друг на друга, даже своими вкусами. Оба выше всего ставят комфорт и материальные удобства жизни и хотят завоевать их для себя. Оба хотят не удовлетворения минутной потребном в каком-либо чувственном удовольствии и денег для нее, а прочного материального благосостояния, если не на всю жизнь, то на более или менее продолжительное время. Оба избирают карьеру инженера, как путь, ведущий к этой цели. Но В., по-видимому, уже разочаровался в этом средстве, или обстоятельства преградили ему дальнейшее движение по этому пути; как бы то ни было, но он поставил, по-видимому, крест или, во всяком случае, отодвинул в далекое будущее инженерную карьеру. Хотя он и говорит, что в будущем думает кончить институт, но уже несколько лет он для этой цели не предпринимал ничего. В последнее время у него была другая цель, — разбогатеть и уехать в Италию. С. еще не разочаровался в инженерной карьере, для него она — цель настоящая, над достижением которой он работал в момент преступления. Оба они держатся одного и того же взгляда на жизнь, который выдвигает в центр всех стремлений материальный комфорт. Но В. старше и у него этот взгляд мотивируется подробнее и высказывается с большим апломбом. Но у обоих это жизнепонимание определяет их отдельные жизненные цели и тот угол зрения, с которым они подходят к проблемам жизни. Оба они решительны, смелы, активны и не прочь поживиться чужим. Оба поверхностны в своих нравственных суждениях, но у В. и здесь мы встречаем более подробное резонерство. Если по поводу С. можно говорить о нравственном недоразвитии, то у В. мы встречаем ту ступень нравственного вырождения, которую я называю моральной хаотичностью. И эту разницу не трудно заметить, если обратить внимание, что С. напал на постороннюю ему женщину и, хотя и преувеличивал дурное влияние на него товарищей, под некоторым дурным влиянием, несомненно, находился, и был вовлечен в преступление другим лицом. В. напал на близких ему -людей, на лиц, которым он показывал вид, будто питает к ним дружбу или уважает их, как друзей своих родителей, и, притом, сам вовлек в преступление другого, ловко использовав его слабости для этой цели. Преступный план, долго разрабатывавшийся, целиком вырос у него, не встретив заметной задержки в своем развитии. С. не способен убить близкого друга, по крайней мере, у нас нет фактов, которые давали бы основание признать, у него эту способность; мы видим все-таки, что он остановился перед убийством девочки, не смог и не захотел убить ребенка. У В. некоторые альтруистические чувства сохранились лишь в отношении родителей и жены, остальные люди интересны ему, лишь, поскольку они являются орудиями или жертвами для его эгоистических целей. Однако отвлеченно, умом, он сознает свое моральное безобразие и у него, по временам, просыпается протест остатков нравственного чувства. Этим протестом, в связи со страхом ответственности, по всем вероятиям, было вызвано его покушение на самоубийство; им же, до известной степени, объясняются покаянные нотки приведенного выше письма к матери, да и бывающие у него иногда моменты депрессии. Он не был кем-либо вовлечен в преступление, но ему нужны были деньги, чтобы обставить комфортом жизнь свою и жены: его жена, поскольку удалось узнать, по-видимому, истеричка, нюхала кокаин и с такими же запросами относилась к жизни, как сам В., решительно избегающий, впрочем, что-либо говорить о жене. Весьма вероятно, что стремление угодить ей и доставить ей материальный комфорт усиливало его собственное стремление к тому же. Что жена имела на него влияние, это видно по многому. Так, он не любил танцевать, но танцевал потому, что хотела жена; не любит вечеринок и театров, но посещал их нередко, поскольку этого хотела жена; последняя, по-видимому, определяла своими желаниями весь распорядок домашней жизни. Указанные выше остатки нравственного чувства и альтруистических чувств и минуты раскаяния дают основание признать у него утвердившуюся моральную хаотичность и препятствуют назвать его моральным имбецилом. Продолжая начатую параллель, можно отметить еще следующие черты сходства С. и В. Оба любят природу, но не как мыслители или исследователи, — изучать ее они не стремятся, — а как туристы и охотники; охоту оба любят. Оба любят музыку, играют на рояли и увлекаются спортом, но лишь разными видами спорта. Большой интерес для ознакомления с личностью В. представляют также его отношения к его соучастнику А., тому шоферу, который пришел к Гребневу вторым. Личность последнего и сама по себе представляет большой интерес, так что на ней стоит остановиться. Вот, в немногих словах, его биография.

Григорий Яковлевич А., 21 лет, уроженец Челябинской губернии, сын местного, довольно зажиточного - крестьянина. Отец его сам мало занимался крестьянским хозяйством; он был мельничным мастером — находился в постоянных разъездах. Все хозяйство вела мать и поставила его недурно; у них было 4 лошади, несколько коров, довольно много птицы и хлеба, так что семья не бедствовала. К сожалению, отец сильно пил, и на этой почве между родителями бывали частые ссоры, никогда, впрочем, не доходившие до драк. К детям родители относились не строго; атмосфера в семье была недурная. Детей в семье было одиннадцать человек; многие из них умерли в детстве от разных болезней, в живых остались только 4 сына и дочь. Григорий — второй по счету. Он большей частью пребывал не дома, а у сестры своей матери и ее мужа, верстах в 20 от их деревни державших мельницу. Это были очень зажиточные, но бездетные люди, которые взяли к себе племянника, чтобы веселее жилось. Они отдали его в челябинское реальное училище, в котором он прошел 4 класса затем, по желанию дяди, вызван домой. Новым влечением мальчика к техническим знаниям, его поместили в специальное среднее техническое училище в г. Златоусте. Учился Григорий хорошо по всем предметам, имеющим отношение к технике, остальными же предметами, как, например, историей или русским языком, не интересовался и на этих уроках дремал. Когда началась мировая война, Григорий был близок к окончанию средней школы. Но он поддался патриотическому порыву и, несмотря на уговоры дяди и родителей, поступил вольноопределяющимся в кавалерию. В начале 1915 года он уже был в Тамбове, но, убедившись вскоре в трудности кавалерийской службы, перевелся в артиллерию, и в 1916 году мы застаем его уже на северном фронте, на технической должности при штабе артиллерийской бригады. Участия в боях ему принимать не пришлось, но видеть бой на очень близком расстоянии, видеть убитых, массы раненых и всю боевую обстановку приходилось много раз, при чем все эти картины производили на него очень сильное и тяжелое впечатление. В августе 1917 года, при сдаче Риги, Он, стоя на возвышенности очень близко, видел конную атаку нашей кавалерии и рукопашный бой, который произвел на него ошеломляющее впечатление. Страшное впечатление произвела на него и вся картина беспорядочного отступления от Риги, эти груды убитых и раненых тел, вся картина охватившего людей страха, когда каждый думал только о своем спасении, и санитарные повозки проезжали мимо раненых, оставляя их на произвол судьбы, так что оружием приходилось их останавливать и заставлять подбирать раненых, в чем принимал участие и Григорий. Он говорит, что «в это время в нем угасла всякая вера в самопожертвование». Всюду был виден лишь резко проявлявшийся грубейший эгоизм.

На фронте А. пробыл до начала 1918 года, а затем, почувствовав интерес к авиации, поступил в гатчинскую авиационную школу, занимался там, очень прилежно и изучил авиационное дело довольно быстро. В качестве авиационного механика он совершил несколько полетов, причем на колчаковском фронте ему приходилось летать и на боевые разведки. В середине 1920 года он почувствовал охлаждение к авиационному делу и признаки сердечного недомогания: замирание сердца, дрожь, по временам появлявшееся беспричинное волнение, большую раздражительность. Вследствие этого он достал себе командировку в московское высшее техническое училище, где занимался, в качестве монтера, легкими тепловыми двигателями; затем, благодаря содействию одного профессора, он поступил в это училище студентом. Некоторое время он работал в качестве студента, сдал все необходимые зачеты, но затем заболел острым малокровием и уехал домой на родину. Здесь он застал голод и большую хозяйственную разруху. Мать его умерла еще в 1919 году, отец находился в затруднительном материальном положении; для того, чтобы не обременять собою отца, он поступил делопроизводителем в заготовительную контору Губ-продкома. В начале 1922 года он, наконец, освободился от этого места и явился в Москву, где стал продолжать свое образование в институте инженеров воздушного флота. Так как необходимо было посылать денег отцу, то Григорий, кроме учения, должен был заняться работой. Он зарегистрировался на бирже труда, но от нее никакого места не получил. При содействии одного из профессоров технического училища, давшего ему кое-какие инструменты, он занялся починкой автомобилей. Дело пошло! Сначала работал один, потом к нему присоединилось несколько товарищей-студентов, а затем он уже открыл целую мастерскую и держал до 18 человек рабочих. Зарабатывал хорошо, — и себе хватало, и домой посылал, завелись даже лишние деньги. Взятые у профессора инструменты давно были возвращены, и дело процветало. Но в это время Григорий Яковлевич стал сильно пить. Он и раньше пил, находясь на военной службе, а теперь стал пить сильно: деньги были свободные и товарищи соблазняли, а он человек — компанейский, на уговоры податливый. В результате постоянного пьянства в августе 1922 года в мастерской оставалось уже только 4 рабочих, причем сам он перестал уже ею заниматься, а сдал ее в бесконтрольное ведение механика, который также сильно пил и беззастенчиво его обкрадывал. Пьяная жизнь продолжалась до самого ареста 5 февраля 1923 года. В пьяном виде Григорий Яковлевич склонен к сердечным излияниям, к сантиментальным разговорам и к филантропии. В этот период времени с ним произошло одно событие, которое, на первый взгляд, могло серьезно изменить его - жизнь к лучшему. Но, к сожалению, этого не случилось. (В одну октябрьскую ночь он пьяный шел домой и остановился у Красных Ворот купить папирос. Вдруг он услыхал, что кто-то плачет. Это его поразило: кто же может плакать, когда он, А., пьян и всем доволен? Подойдя к месту, откуда слышался плач, он увидел прилично одетую девушку, которая на все его расспросы просила, только оставить ее в покое. Но, убедившись, что он не имеет в виду ухаживания, она вступила с ним в разговор и сообщила ему, что приехала в Москву учиться, что она курсистка, что у нее нет пристанища и что она уже несколько дней провела на Ярославском вокзале, что мужчины к ней пристают и ей остается или пасть, или броситься под поезд или трамвай и что она предпочитает последнее. На это Григорий Яковлевич убедительно предложил ей третий исход: пойти с ним к одному его только что женившемуся товарищу, обещая устроить ее у него на несколько дней, а там, может быть, удастся что-нибудь придумать. Девушка на это согласилась, но через несколько дней решила уехать от приютивших ее молодоженов, заметив, что сильно их стесняет. Григорий Яковлевич убедил ее переехать к нему и поместиться в его комнате за ширмами, заявив, что пусть товарищи говорят, что хотят, «за это можно плевать на них с высокой лестницы». Об этом периоде Григорий Яковлевич рассказывает с большим подъемом, как о времени, когда было «так дивно». Никаких плотских отношений между ним и его новой знакомой не было. В это время мастерской уже не существовало. Была арендована лишь одна машина, на которой Григорий Яковлевич сначала ездил сам, а затем, занявшись в одиночку ремонтом машин, нанял шофера и отпускал машину по заказам. Пьянство и кутежи с товарищами продолжались. Новая знакомая Григория Яковлевича всячески старалась удержать его от кутежей и отвести от дурных товарищей, но серьезного действия ее слова не оказывали. Ее увещания, — когда она делала их при товарищах, — казались ему даже обидными и вызывали между ними размолвки. В январе 1923 года она ушла из его комнаты, получив другую квартиру в том же доме. Григорий Яковлевич говорит, что ничего, кроме дружбы, к ней не испытывал, но, когда она ушла, почувствовал какую-то особенную пустоту и часто даже не возвращался в свою комнату, которая стала ему если не противна, то как-то неприятна. Вместе с этой девушкой отлетело от него, то хорошее, облагораживающее влияние, которое она оказывала на него, и он совсем отдался своей бесшабашной жизни. К этому времени относится его знакомство с В., который быстро понял, что он легко может использовать А. и сделать его орудием для своих целей. Он сделал вид, что дружески к нему расположен, и систематически подпаивал его. К себе его он принимать, однако, избегал, с женой не знакомил, а когда А. заходил к нему, то уводил его куда-нибудь выпить или выносил ему бутылку и с последней его выпроваживал.

«Ты что, Гриша, коньячку?», спрашивал он и так или иначе его выпроваживал. В. показался Григорию Яковлевичу очень интересным человеком: это был веселый собутыльник, с которым они сразу подружились и перешли на «ты». Он ему проповедовал, что не надо корпеть над книгами и работой, надо уметь жить красиво и т. д., рассказывал об Италии, о красоте ее природы, о приятности жизни там и... подпаивал коньяком... Однажды он заявил ему, что надо украсть большое количество платины у одного старого его знакомого, — друга отца, — и предложил А. играть роль пособника, отвлекающего внимание жертвы, занимающего ее разговором в то время, когда другие соучастники будут совершать похищение шкатулки с платиной. А. согласился, но выше описано, как он испугался, когда обнаружилось действительное намерение В. убить К. своим испугом он «сорвал дело». Однако он пошел с В., которого теперь должен бы был окончательно раскусить, на второе дело, — на убийство Гребнева. Допустим, что он, идя, не знал, что будет убийство, все равно к краже он способен. Он не прочь поживиться чужим и приобрести чужое имущество похищением или обманом. К этому у него есть предрасположение, благодаря которому с представлением о приобретении чужого имущества связываются антиципации известных чувственных удовольствий, антиципация сильной выпивки. Вследствие своего алкоголизма и намечающегося уже у него алкогольного вырождения он с особенной отчетливостью и яркостью предвкушал наслаждение этой выпивки и стремился в силу этого - к преступлению. У него просыпался некоторый протест против последнего, но лишь в первом случае протест этот, — и, то лишь против убийства, — выразился с более или менее заметной силой. Во втором же случае мы этого протеста не видим, а, наоборот, видим, что, когда В. крикнул ему держать Гребнева, он схватил последнего за горло, стал было душить и лишь, потом отпустил. Таким образом, он способен и на открытое нападение на другого человека ради завладения его имуществом. Никаких внешних обстоятельств, которые в момент преступления как-нибудь особенно давили на него, не было. Внешние условия его жизни были, во всяком случае, сносны и открывали ему возможность добиваться их улучшения иными способами! Мы в праве, таким образом, признать у него известное предрасположение к бандитской деятельности, окрашенное примесью сильной наклонности к алкоголизму, но не столь резко выраженное и глубоко укоренившееся как у В. Он еще вряд ли способен сам непосредственно выступить в роли самостоятельного соучастника бандитского нападения; он предрасположен лишь ко вторым ролям, к соучастию с внушенной активностью, под руководством более активного бандита, каковым в данном случае был В. Для того, чтобы он участвовал в бандитском налете, нужно, чтобы кто-нибудь вел его по этому пути, указывал ему и руководил им. С одной стороны, однако, мы наблюдаем в его психической конституции известное ядро комплексов, в которых представление о похищении чужого имущества, даже с насилием, сплелось с живыми антиципациями известных чувственных удовольствий и образовало предрасположение к бандитской деятельности, а с другой стороны, в криминорепульсивной части его конституции мы видим значительное ослабление инстинктивного отвращения к преступлению, ослабление желания приобрести знания, а также расположения и уважения к труду. Он опустился нравственно, за последнее время сильно обленился, погрузился в бесшабашную, нетрудовую, пьяную жизнь и стал морально вырождаться под влиянием алкоголизма. Он гораздое мягче, отзывчивее, сердечнее В., не зол, добродушен, но под влиянием алкогольного вырождения это добродушие стало лишь внешней, показной чертой, вовсе не застраховывающей его от злых поступков. Его характер из двойственного, содержавшего среди господствующих в нем склонностей и склонности высшего порядка, стал на путь превращения в чувственно-эгоцентрический. В его интеллекте почти погасло стремление к знанию, хотя и прежде у него это стремление носило односторонний характер: его интересовали исключительно технические знания. Интересно отметить, что в тюрьме он сильно изменился: к его собственному изумлению у него в тюрьме пропал всякий интерес к техническим знаниям и появился интерес к знаниям гуманитарным, которыми раньше он совершенно не интересовался: к психологии, праву, философии и беллетристике, и он читает теперь книги, относящиеся к этим областям. Развивается у него сейчас и склонность к самоанализу; только сейчас он «стал копаться в себе и разлагать себя на самые мелкие части». Наказание свое он считает вполне заслуженным. Когда его привели в милицию, он там почувствовал себя спокойно и даже весело, потому что понял, что то, что с ним произошло, было неизбежным кризисом, что он совершил преступление не тогда, когда участвовал в убийстве Гребнева, а еще раньше, в августе, когда стал вести бесшабашную, пьяную жизнь. Он понял тогда, что кризис миновал, и для него наступила полоса выздоровления.

Сравнивая А. с его соучастником, нельзя не придти к выводу, что он — сравнительно мягкий человек, склонный по временам, как мы видели, к сантиментальном. Но у него так же, как и у В. и ранее описанного С., есть склонность к нетрудовому обогащению на чужой счет. У В. эта склонность сплетается с известными рассуждениями резонерского характера и с целью перенестись в новые условия жизни в Италии. У С. эта склонность сплетается с его карьеристическими планами. У А. запросы на материальный комфорт ограниченнее, чем у двух вышеупомянутых преступников: ему нужно, чтобы было на что выпить, как следует, и свободно предаваться бесшабашной пьяной жизни; у него упомянутая склонность сплетается со склонностью к пьянству. Интересно отметить, между прочим, в заключение характеристики А., что он предпочитает пить один, без компании, и не раз даже один сидел в отдельном кабинете ресторана и выпивал. Вообще он любит уединение, любит один поиграть на скрипке, чтобы никто ему не мешал. Он вообще склонен к меланхолическим состояниям, всегда казался старше своих лет и все делал с глубокомысленным видом. Центральным признаком присущего А. предрасположения является его склонность удовлетворять свою потребность в выпивке, руководствуясь одними соображениями личной выгоды и риска, отрешенно от всяких или почти от всяких нравственных ограничений. Большого риска в своем преступлении он не видел, рассчитывая на ловкость В. и на то, что Гребнев о похищении такого большого количества платины будет молчать. Выгода от преступления была очевидна. Сладость выпивки им предвкушалась. Он и согласился.

Приведенных выше примеров достаточно в целях общей характеристики, чтобы сделать ясным основное различие между эндогенными и экзогенными преступниками, и мы можем теперь, — сделав предварительно несколько общих замечаний о приемах установления в отдельных случаях принадлежности субъекта к той или иной основной группе, — перейти к специальному исследованию каждого из этих типов.

III.

У экзогенного, преступника отдельный криминогенный комплекс, — в виде мысли об известном преступлении, соединенной с желанием его совершить, — становится центром ассоциаций и получает господство в сознании благодаря тому, что человек находится не в обычном своем состоянии, а в состоянии исключительном, под давлением известного внешнего события, причиняющего или грозящего причинить ему или кому-либо из его близких серьезные страдания. Стремление к преступлению возникает и развивается у него благодаря более или менее живому предощущению того облегчения своего положения, которое он может получить путем преступления.

У эндогенного преступника мы находим уже образование на почве известных его склонностей склонности к преступлению, ассоциацию представления известного преступления со склонностью к такому образу действий, который доставляет ему большее или меньшее наслаждение, заключающееся не в одном освобождении от страданий, хотя, быть может, вместе с тем освобождает его и от известного страдания. Антиципация этого наслаждения и является Движущей силой роста стремления к преступлению. Та склонность, с которой у эндогенного преступника ассоциируется образ известного преступления, состоит из ряда координированных комплексов, благодаря которым с представлениями самого процесса совершения этого преступления или определенных его последствий соединяются живые антиципации приятных ощущений или чувств и, благодаря последним, сильный импульс к этому преступлению.

Решение вопроса о том, принадлежит ли данный преступник к числу эндогенных или экзогенных, сравнительно просто, когда характер и обстановка совершенного преступления таковы, что цели, руководившие мотивы и взгляды преступника вполне ясны, или прямо и достаточно полно высказаны им самим, при чем в искренности его сомневаться не приходится. Тогда нередко можно сделать вывод относительно наличности или отсутствия у субъекта предрасположения к известному преступлению, и .остается лишь суммировать, систематизировать и отчасти, быть может, дополнить полученный материал. Но чаще всего таких высказываний со стороны преступника и таких комбинаций обстоятельств, из которых прямо распознавалось бы отсутствие или наличность предрасположения к преступлению, не бывает, и об этом приходится судить на основании совокупности данных, полученных без помощи самого преступника или даже вопреки его воле и желанию. Большим подспорьем в этих случаях может быть, прежде всего, справка о судимости, документально удостоверенное уголовное прошлое субъекта. Однако, надо остерегаться придавать этой справке безусловное значение. Неоднократная преступная деятельность вовсе не всегда свидетельствует о том, что преступник является носителем эндогенного типа. Большое значение имеют те обстоятельства, при которых субъект совершил каждое из своих преступлений, насколько близки эти преступления друг к другу по характеру и времени и как субъект жил в промежуток между ними.

Затем, необходимо внимательно исследовать те внешние условия или события, при которых субъект совершил данное, преступление. При этом необходимо считаться с настроением субъекта в тот момент, когда на него действовали толкнувшие его на преступление внешние обстоятельства. Сила давления внешних обстоятельств на человека очень различна, в зависимости от того, в каком настроении находился субъект в момент их действия, какие психические процессы у него в это время происходили и могли нейтрализовать, ослаблять или, наоборот, усиливать производимое данными обстоятельствами впечатление.

Серьезное внимание надо обратить еще на следующее:

Ради какой именно потребности учинено преступление?

Ради какого именно из приносимых преступлением результатов оно совершено?

Какое упорство и настойчивость проявлены, при совершении его?

Как велико проявленное преступником пренебрежение к интересам других людей и общества?

Действуя в различных направлениях, преступление всегда приносит ряд последствий для потерпевшего, близких ему лиц, для учреждения или предприятия, в котором работал потерпевший, для всего общества, для семьи преступника и т. д. Преступник всегда действует ради некоторых из этих последствий, и надо выяснить, ради каких. Надо выяснить также, как он удовлетворял данную потребность в других случаях, если она у него повторялась, какие ассоциации сложились в его мышлении относительно средств и способов ее удовлетворения и каким образом он удовлетворяет потребности, всего ближе стоящие к данной. Большое значение, далее, имеет сила, с которою пробудилась данная потребность, возбудимость у субъекта того чувства, голос которого слышится в данной потребности. Важно также выяснить, какие способы удовлетворения данной потребности казались субъекту возможными и в силу чего именно он выбрал преступный способ. Так как преступление представляет собою такой способ удовлетворения потребностей, который у большинства людей встречает достаточно сильные, противодействующие ему комплексы, то очень существенно выяснить, какие из обычно встречающихся противодействующих комплексов отсутствуют и какие имеются у данного преступника. Взгляды последнего на тот круг отношений, к которому относится данное преступление, а также имеющийся у него запас идей, с помощью которых может быть произведена моральная и социальная оценка деяния, и сила сопровождающего эти идеи эмоционального тона, также имеют большое значение для отнесения субъекта в ту или иную группу. По наличности или отсутствию у субъекта одних комплексов можно судить о наличности или отсутствии у него других.

В качестве дополнительного метода в данном случае может приносить большую пользу и метод тестов, который, несомненно, будет играть все большую роль в криминальной типологии и, особенно, в дифференциальной диагностике. Тест представляет собой опыт, предназначенный обнаружить известное свойство или отдельную склонность личности. Нельзя, однако, не видеть, что в криминальной психологии приходится иметь дело с очень сложными проявлениями личности, и для криминалиста-психолога в большинстве случаев представляет особенный интерес узнать не об одной наличности или отсутствии известных свойств, а и о том, как комбинируются и уравновешиваются эти свойства в сложных проявлениях личности, когда эта личность попадает в круг более или менее трудных жизненных обстоятельств. Привести в движение всю личность в целом в искусственных условиях опыта и создать для нее положение, аналогичное тем условиям и обстоятельствам, в которые она попадает не в лаборатории, а в действительной жизни, невозможно. Вот почему от поведения личности во время опыта делать смелые заключения касательно ее прошлого или вероятного будущего поведения при определенных жизненных условиях очень рискованно.

В жизни всегда имеют место, разнообразнейшие, хотя иногда и малозаметные, тормозящие и усиливающие влияния, которые существенно изменяют в ту или иную сторону ход психических процессов. Поэтому те своего рода естественные эксперименты, которые представляют собою поступки личности при разных жизненных положениях и условиях, раскрываемые историей ее жизни, имеют для криминалиста-психолога основное, руководящее значение. Но в качестве дополнительного приема, помогающего убеждаться в правильности истолкования отдельных фактов жизни личности, в силе развития, наличности или отсутствии у нее известных свойств, метод тестов может приносить немалую пользу. При этом особенно важно подвергать испытуемых действию таких раздражителей, которые вызывали бы заметные эмоциональные состояния — чувство гадливости, раздражения, негодования, радости, печали и т. д., так как такие опыты могут вскрыть очень интересные ассоциации определенных представлений с известными эмоциями и показать большую или меньшую силу их чувственного тона.

Главные корни преступности лежат в эмоциональной сфере личности. Конечно, в настоящее время, когда закладывается лишь фундамент криминальной психологии, устанавливаются ее основные понятия и проводятся главные разграничительные линии ее типов, говорить о вполне разработанной технике тестов преждевременно, пользование же уже намеченными в общей и дифференциальной психологии, приемами часто неудобно в виду особенностей преступников и тех условий, при которых над ними приходится экспериментировать.. Но не подлежит сомнению, что в будущем дифференциальная криминальная диагностика и типология дадут в этом отношении богатейший материал.

И независимо от собственного признания преступника, при помощи сообщений о его жизни его соучастников и свидетелей, по данным дела и с помощью целого ряда приемов можно установить, имеем ли мы дело в данном случае с экзогенным или эндогенным типом. Важным подспорьем для криминалиста-психолога в деле установления преступного типа может служить и психоаналитический метод, понимаемый в широком смысле метода розыска по фактам жизни личности, по ее важным и незначительным поступкам, — иногда и по времени, и по содержанию далеким от совершенного ею преступления, — по разнообразнейшим переживаниям ее наяву и во сне, таких комплексов, которые она скрывает или не замечает, но которые, на самом деле, имеют руководящее значение в ее поведении, по крайней мере, в известной сфере ее отношений. Большим препятствием к применению этого метода служит то, что преступник редко когда бывает вполне откровенен и искренен. Той задушевной и полной искренности, которую предполагают в этом случае Фрейд и его школа, можно добиться лишь в редких и исключительных случаях. Однако, если понятию психоаналитического метода придать указанный выше, более широкий смысл, то он может быть применяем и при отсутствии полной откровенности и искренности. Затем, применяя этот метод, вовсе не следует думать, что задача сводится всегда к отысканию сексуального фактора и к объяснению из него различных выражающихся в преступлении переживаний личности. Комплексам, относящимся к половой области, далеко не всегда можно придавать основное значение, хотя, конечно, немало и таких случаев, когда они играют первенствующую роль. Половой инстинкт очень могуществен и многое определяет в психических процессах человека, однако нередко первенство в руководстве принадлежит не ему, а другим силам. Как бы то ни было, психоаналитический метод, освобожденный от односторонности и осторожно применяемый, может быть очень полезен криминалисту-психологу. Слагающиеся у субъекта разнообразные комплексы сплетаются в системы, относящиеся к различным сферам отношений, и, найдя одни члены этих систем, можно, при помощи психоаналитического метода, раскрывать другие. В иных случаях таким путем может быть установлено отсутствие известных комплексов, что также очень важно для установления того типа, носителем, которого является данный субъект. Подробно беседуя с преступником относительно его взглядов на те или иные явления жизни и на удовлетворение разных потребностей, сопоставляя его слова с несомненными фактами его прошлого, выспрашивая его относительно его переживаний, далеких по содержанию и времени от преступления, выслушивая истолкования, даваемые им отдельным его действиям и событиям его жизни с первых, детских лет по настоящее время, мы нередко можем обнаружить такие мотивы преступления, которые прикрыты' другими мотивами, выступающими наружу в обстоятельствах дела, но на самом деле являющимися производными от первых.

Зачисление преступника в разряд эндогенных или экзогенных имеет большое практическое значение. Оно важно - не только с точки зрения законодателя и судьи, определяющих содержание и размеры уголовной ответственности, но и с точки зрения пенитенциарных деятелей, которым оно указывает, на что именно в личности преступника должны быть обращены их усилия, и с точки зрения органов розыска и следствия, так как в отношении принадлежащих к этим разрядам преступников необходим различный подход и возникают разные задачи. В одном случае надо лишь укрепить или усилить те свойства личности, которые у последней есть и только недоразвиты, и иногда прибавить к имеющимся криминорепульсивным элементам некоторые новые. В другом случае главная задача в том, чтобы разложить или уничтожить сложившиеся у личности комплексы, изменить известные ее свойства и дополнительно усилить несколько криминорепульсивную часть ее конституции. В одном случае внимание должно быть направлено на особенно тщательное и подробное изучение тех внешних обстоятельств и обстановки, при которых субъект совершил свое преступление, и встает вопрос о том, каким образом в дальнейшем поставить этого субъекта под действие более благоприятных для него внешних условий. В другом случае внимание и исследование должны направиться, прежде всего, в сторону изучения присущего личности предрасположения к известному преступлению, его силы и корней, его связи с другими сторонами личности, его, так сказать, анастомозов с другими сферами деятельности и разнообразными склонностями личности, и встает вопрос о средствах, которыми можно было бы этот более или менее выкристаллизовавшийся в личности осадок растворить и выделившиеся его элементы ввести в круг новых ассоциаций, лишенных криминогенного характера; вопрос об укреплении или усилении криминорепульсивной части конституции личности носит в этом случае дополнительный характер и рассматривается в связи с первой проблемой. Ясно, что, вследствие различия обрисованных задач, подход к личности в том и другом случае должен быть различен. При этом, конечно, признавая преступника эндогенным, мы должны иметь в виду то его состояние, в котором он находится сейчас, в момент суждения о нем, а не в то, в котором он находился раньше, в начале своей, быть может, долгой преступной карьеры. Если субъект совершил несколько преступлений, заключение о принадлежности его к той пли другой основной группе должно делаться на основании оценки всей его преступной деятельности в ее целом. Как отмечено выше, повторная преступная деятельность не всегда дает право на зачисление субъекта в разряд эндогенных преступников. С другой стороны, тот факт, что человек совершил лишь одно преступление, не препятствует зачислению его в эндогенные преступники, даже в один из наиболее опасных их разрядов, если имеются налицо условия, свидетельствующие о его предрасположении к преступлению. Принадлежность преступника к экзогенным определяется не одним внешним признаком, — наличностью внешних факторов, создававших для субъекта тяжелое положение, а преобладанием этих факторов в генезисе преступления, что имеет место, лишь если у субъекта нет предрасположения к преступлению, и он действовал преступным образом именно вследствие сильного давления внешних факторов, создававших для него тяжелое положение. Эндогенный же преступник, прежде всего, характеризуется тем, что в его конституции до известной степени уже выкристаллизовалось предрасположение к какому-либо преступлению, представляющее собою более или менее легкораздражимый элемент личности, который, при действии на нее различных впечатлений, дает реакции криминального характера.