Почему сексуальное насилие так распространено в исправительных учреждениях и тюрьмах; как живут опущенные и почему ими становятся; почему криминальные нормы начинают восприниматься как данность — об этом мы поговорили с психологом, долгое время проработавшим в уголовно-исправительной системе, одним из основателей психологической службы ФСИН, профессором Михаилом Дебольским.

Сергей Соколов:Недавно появилось официальное сообщение, которое цитировали информагентства, о возбуждении в Бурятии уголовного дела в отношении троих сотрудников полиции, которые задержали якобы воришку 17 лет и над ним надругались — мальчик оказался в больнице с понятными повреждениями. Вот это что — попытка показать свою крутость, вседозволенность, отсутствие каких-либо моральных ограничений, норма при выбивании признания, сексуальная перверсия?

В отделе полиции сидит 17-летний, пусть даже и не дохлый, а такой уже, ну, что называется, «ауешной» субкультуры парень, который чего-то там крал.

Хоть и незаконно, но можно дать ему две оплеухи, есть и другие способы физического воздействия — об этом много пишут… Но почему попадаются те, кто оперативные мероприятия проводят ниже пояса — пугают изнасилованием, используют бутылки и швабры, реально насилуют — то есть, говоря блатным языком, опускают? Да и в уголовно-исполнительной системе такие случаи были. Это все вот откуда пошло, откуда вылезло?

Михаил Дебольский: Что касается сексуального насилия со стороны сотрудников УИС, то я знаю только один такой случай, который произошел примерно 10 лет назад в одном из регионов. Уже когда было возбуждено уголовное дело в отношении данного сотрудника, о ситуации было рассказано в передаче «Человек и Закон». Но даже при единичных случаях, действительно, возникает вопрос: откуда истоки насилия, и не только сексуального?

С.С.: Зоновские, криминальные нормы?

М.Д.: Да.

Для человека из криминальной среды сексуальное насилие — самая крайняя форма унижения.

В этой среде — это санкция по отношению к тем, кто допустили грубое нарушение правил криминальной субкультуры, неофициальных тюремных норм и традиций. Одной угрозой применить подобное можно сломать человека — и он сделает, скажет все, что нужно. А уж если это произошло, человек становится изгоем, презираемым.

С.С.:То есть получается, что сотрудники правоохранительных органов используют в работе приемы, присущие криминальному миру, начинают действовать в рамках криминальных норм и понятий?

М.Д.: Еще раз подчеркиваю, сексуальное насилие со стороны сотрудников правоохранительных органов — единичные случаи. Но даже эти редкие события не только причиняют боль пострадавшим, но и наносят колоссальный вред правоохранительной системе.

Изучение личности бывших сотрудников правоохранительных органов, допустивших незаконные насильственные действия (обычные — побои, издевательства) в процессе служебной деятельности, показывает: чаще это присуще молодым, неопытным, профессионально не подготовленным сотрудникам, но с большими амбициями и низким уровнем эмоциональной устойчивости. Психологическое сопротивление правонарушителей, неповиновение, оскорбление сотрудников толкает последних на то, чтобы добиться своего любыми средствами.

Вторая категория сотрудников, допустивших правонарушения, — это давно работающие люди, эмоционально выгоревшие, уставшие, с деформированными представлениями о чувстве долга, ответственности, которые видят в правонарушителе только неисправимого преступника, а в работе с такими, по их мнению, все средства хороши.

А истоки деформации — в криминальных нормах, которые демонстрируют годами устоявшиеся механизмы «ломания» человека. Они очень устойчивы, несмотря на принимаемые меры. Порой и сотрудники правоохранительных органов «заражаются» криминальной субкультурой и используют такие механизмы в своих целях. «Ты себя крутым считаешь — так мы покажем тебе, кто здесь круче. Мы тебя…»

И человека в криминальной среде, в местах лишения свободы не будут больше считать крутым.

Потому мы тебя заставим показания дать, мы тебя опустим, ты на зоне будешь «никто», ты будешь презираемым.

Для человека, особенно из криминального мира, стать опущенным — высшая мера наказания, хуже смертной казни.

И еще, правонарушения совершают в тех подразделениях, где действует круговая порука, где руководитель требует только результата и закрывает глаза на то, какими средствами достигают подчиненные необходимых результатов.

С.С.: Ну, допустим, честолюбивый сотрудник или сотрудник, желающий кого-то «построить» и самоутвердиться благодаря этому — таких много, но не каждый же грозит изнасилованием. Здесь какие-то изначальные психопатологические черты проявляются, или они вырабатываются за время службы?

Галина Мурсалиева: Или это ритуал какой-то?

М.Д.: Все кандидаты на службу в правоохранительных органах проходят тщательный профессионально-психологический отбор, и маловероятно, что на службу попадают лица с психопатологическими чертами характера, но, как я уже говорил, встречаются сотрудники с повышенным уровнем агрессивности, склонные к деформации характера в сложных условиях деятельности. Они привыкают к криминальным нормам осужденных и в определенной мере считаются с ними.

Да, в пенитенциарной среде отчетливо выражена криминальная стратификация осужденных, а поддерживается она и с помощью многолетнего устоявшегося ритуала «опускания» лиц, поведение которых не соответствует криминальной субкультуре. Например, кто-то из осужденных криминальной направленности допускает так называемый «беспредел» по отношению к другим осужденным. Его предупреждают: раз, два, три: знай меру, не пытайся отобрать у кого-то посылку, продукты якобы на «общак» или что-то в этом духе. За беспредел опускают и относительно авторитетных осужденных, и они тоже на дне оказываются.

Сексуальному насилию могут подвергаться лица, совершившие преступления против половой неприкосновенности и половой свободы личности. Объясняется это тем, что у каждого осужденного есть мама, у кого-то дети…

И вот пришел тот, который святое попрал — детей насиловал, пожилых женщин насиловал. Поэтому такие осужденные часто оказываются среди изгоев.

К пренебрегаемым относят и тех, кто воровал у других осужденных, не расплатился по карточным долгам, кого уличили в предательстве, неопрятных и не соблюдающих гигиену.

С конца 80-х и в 90-х годах исправительные учреждения стали заполняться молодыми заключенными, «братками», которые не желали признавать старые понятия и придумывали себе новые. Тюремные нормы стали меняться: могли «наказать» за более мелкие нарушения, круг которых расширялся, могли и просто поиздеваться — может быть, у человека были женские черты лица, или он неправильно себя повел в камере, не прошел проверку на какие-то криминальные нормы. Издеваются, зная, что человек впервые попал в заключение и ничего в этом специфическом мире не понимает. Такой пример: в следственном изоляторе нельзя ходить в туалет, когда остальные кушают. Как только тот, кто не понравился камере, туда идет, кто-то конфетку взял, потом другую. Человек ждет, не хочет нарушить эти нормы, но физиология берет свое — и все. 90-е — было время «отморозков», которые игнорировали и старые воровские понятия, и администрацию.

А затем, не обязательно насиловать — сегодня для того, чтобы изменить статус осужденного, или как выражаются в криминальной среде — «опустить»,

достаточно его личные вещи, матрас бросить на кровать, где спит опущенный, скинуть — значит, все. Или провести, когда человек спит, пенисом по губам или по телу…

С.С.: Подсунуть ложку, которой ел человек из низшей касты.

М.Д.: Да. Такого осужденного начнут относить к категории опущенных. Но опять, при условии, что он нарушил какие-то криминальные нормы, а если это просто развлечение подростков, то их действия оценят как «беспредел», и им также грозят криминальные санкции.

С.С.: Когда на зонах прижились эти нормы, а «опускание» стало механизмом «воспитания»?

М.Д.: Они существуют давно, но системность получили после Великой Отечественной войны, когда в местах лишения свободы столкнулись в «разборках» две категории осужденных: первая — отказавшиеся брать в руки оружие и защищать Родину, а вторая — взявшие в руки оружие и принимавшие активное участие в боевых действиях, но затем вновь возвратившиеся к криминальной деятельности.

Кстати, данная криминальная норма существует в пенитенциарных учреждениях и за рубежом.

Да, и количество осужденных с низким статусом меняется. В начале 70-х годов я начал работать в исправительной колонии и помню, что лиц с низким статусом было всего 4–6 человек на тысячу осужденных.

Г.М.: То есть за последние десятилетия их число увеличилось?

М.Д.: Их увеличение произошло в 80-е — 90-е годы. Приведу пример.

В начале 80-х я был в служебной командировке в одном из регионов Дальнего Востока. В исправительном учреждении обнаружил целый отряд (около 100 человек) осужденных с низким статусом. И там произошла такая история. В одной из жилых секций осужденные с низким статусом отмечали день рождения своего лидера (опущен за беспредел): пили чай, лакомились печеньем, конфетами, пели песни под гитару. Такое поведение «обиженных» вызвало возмущение других осужденных.

По неофициальным тюремным нормам обиженный не имеет права поднять голос, голову! Он не имеет права смотреть в глаза!

Не случайно они ходят всегда чуть сгорбившись, взгляд — в пол… А здесь вели себя вызывающе!

Осужденные решили ворваться в секцию и проучить опущенных, но те забаррикадировались. Тогда начали в окна бросать камни. Сотрудники были подняты по тревоге, пожарная машина зашла в зону, чтобы разогнать брандспойтом толпу нападавших. Но машину перевернули, бензин пустили на факелы и начали забрасывать в окна. В итоге — 12 погибших. Кстати, в основном это были лица, совершившие преступления сексуальной направленности.

С.С.: Сидевшие мне рассказывали, что при старом криминалитете человек, попавший за изнасилование несовершеннолетней, нуждался в обязательной «профилактике», мягко выражаясь. Согласно тем понятиям, которые бытовали. Но теперь преступление против детей или пожилых далеко не всегда ведет заключенного к переводу в низшую касту. Почему?

М.Д.: Во-первых, в настоящее время режим и контроль за поведением осужденных более крепкий, лица, которые совершают насилие, привлекаются к уголовной ответственности. Во-вторых, с осужденными ведется целенаправленная воспитательная и психопрофилактическая работа.

И в-третьих, стало возможным откупиться. В конце 80-х — начале 90-х в местах лишения свободы оказались самоназванные авторитеты из ОПГ и самокоронованные «воры в законе» с Кавказа. И появился рынок, на котором можно купить себе место в иерархии, авторитет. Тебя никто не тронет — платишь деньги, и тебе присваивают определенный статус, тебя защищают, как курицу с ее золотыми яйцами.

Это — серьезные изменения, в криминальном мире шла борьба между старыми и новыми лидерами. Для старых авторитетов никогда деньги не были на первом месте. Но жизнь изменилась.

Г.М.: Правильно ли я вас поняла, что для заключенного сексуальное насилие — самое страшное, что может с ним произойти? Страшнее побоев, пыток током, даже смерти?

М.Д.: Для многих это — действительно крайний фактор. Человек понимает, что может погибнуть, но лучше себя защитить от этого, потому что стать опущенным — запредельная степень унижения. Он не может с этим жить. Это может толкнуть и на самоубийство, и на убийство тех, кто посягает на его честь и достоинство. Убийство ради того, чтобы убедить — я не виновен, меня зря обвиняют, я кровью готов заплатить, пойти на самое тяжкое преступление во имя того, чтобы доказать — я чистый, я не запятнан.

С.С.: Особенно если человек, допустим, придерживается ислама, и это в данной ситуации критичная история.

М.Д.: Не только. Я приведу пример — далекий 1983 год, я в Академии МВД работаю преподавателем. Стажировку проходил в колонии Хабаровского края и стал свидетелем следующей ситуации. Вновь прибывшего осужденного начинают обвинять криминальные лидеры в том, что он себя запятнал, и угрожать сексуальным насилием. Он работает на производстве, на складе, заключенные заходят к нему в помещение по одному — решили насиловать. И он четырех человек убивает, чтобы не стать жертвой. Чаще эти процессы проходят скрытно от администрации, а притесняемый осужденный жалуется редко.

С.С.: «Новая газета» провела опросы достаточно большого количества людей, имевших опыт заключения, в том числе и тех, кто пережил сексуальное насилие, и у нас появились некие представления о классификации пострадавших.

Есть люди, опущенные согласно криминальным нормам или просто потому, что над ними решили поиздеваться — ну не понравились авторитету или осужденным в целом.

Есть те, кого «заказали» сотрудники зон и тюрем: слишком много жалуется, оскорбляет офицеров, показывает свою независимость, или же от него нужны на кого-то показания.

Есть осужденные, которые подвергались постоянному сексуальному насилию.

И существуют те, кто самостоятельно решил оказывать сексуальные услуги в обмен на защиту от других осужденных, протекцию — и они, понятное дело, живут несколько лучше, чем иные «обиженные».

И есть то, о чем вы говорили: например, подсунули ту же «неправильную» ложку. Мы правы или не точны в своих предположениях?

М.Д.: Думаю, что такая классификация возможна. Но что касается опущенных, которых якобы «заказали» сотрудники, то, думаю, это — домыслы. У сотрудников УИС достаточно средств, чтобы оказать воздействие на осужденного в рамках закона. Естественно, сотрудники не святые, на официальном сайте ФСИН России можно посмотреть число работников, которых ежегодно увольняют по негативным основаниям, но отмеченных вами ситуаций лично я не встречал.

С.С.: А давайте разберемся! Допустим, человек, который подвергся сексуальному насилию согласно криминальным нормам — здесь все понятно, мы это обсудили…

М.Д.:…Или совершил преступление, которое в крайней степени нарушает общечеловеческие ценности.

С.С.: Правда, сейчас, как рассказывают бывшие заключенные, молодая поросль из осужденных на подобное внимание обращает все меньше и меньше… Теперь все больше тупо издеваются или отрабатывают чей-то заказ. Но в целом, какие бы мотивы ни стояли за сексуальным насилием, оно основывается и просто на физиологии? Или же нет?

М.Д.: Да. Никто не отменял психофизиологические закономерности, в том числе стремление к удовлетворению половой потребности. И это характерно не только для осужденных, но и для других замкнутых однополых коллективов. Но это — не основное условие, а способствующее. Главное — это ценности, убеждения человека, и подавляющее большинство людей не пойдет на насилие при самых обостренных сексуальных потребностях.

С.С.: Но при этом считается, что доминант в данной ситуации прав и вовсе не гей, а не доминант — опущенный.

М.Д.: Совершенно верно, в криминальной среде гей, опущенный всегда имеют низкий статус, а как вы выразились — доминант, более высокий статус.

С.С.: Давайте теперь разберемся с теми, кого делают опущенными без сексуального насилия, — то есть человек не является чьим-то объектом вожделения, его не нужно проучить с точки зрения криминальных норм. Но его переводят в нижестоящую касту при помощи всяких хитростей, о которых мы уже говорили. Это зачем делается?

М.Д.: Он чаще всего неправильно повел себя.

С.С.: Ну или актив попросил.

М.Д.: На проблеме актива хотел бы остановиться отдельно. Сейчас так называемые самодеятельные организации осужденных, члены которых и составляли актив, отменили законодательно, мотивируя тем, что данная категория осужденных часто превышает полномочия. Актива де-юре нет, да и де-факто практически тоже.

С.С.: Но все равно же есть группа доверенных осужденных, которая активно общается с оперчастью, с начальником колонии?

М.Д.:С оперативными работниками многие осужденные боятся открыто общаться, чтобы их не заподозрили в сотрудничестве. Но осужденные знают, что в случае конфликтов с другими осужденными и притеснения, наиболее действенную помощь им способны оказать сотрудники именно этой службы. До упразднения самодеятельных организаций положительно характеризующиеся осужденные и нейтральные (так называемые «мужики») открыто общались с сотрудниками и этого не скрывали. И криминальные авторитеты на них не давили.

Сегодня открыто могут общаться с руководством те, кто идет на личный прием, например, осужденный пишет кассационную жалобу — он идет по конкретному вопросу, и все об этом знают. А просто так, по своей инициативе, осужденные обращаются редко, опасаясь, что их могут обвинить в нарушении криминальных норм. Когда я работал в исправительной колонии в 70-е годы, то собирал актив (совет коллектива): мы обсуждали кандидатуры тех осужденных, кто написал заявление на условно-досрочное освобождение; я выслушивал мнение актива о предоставлении осужденным длительного свидания (сутки или трое), так как в то время был дефицит комнат; обсуждались вопросы о поощрении, о ремонте жилых секций.

И сегодня порой к начальнику отряда или психологу приходит осужденный и говорит: мой сосед по спальному месту в тяжелом состоянии — письмо получил, сам не свой ходит. Психолог, соответственно, принимает меры.

Актив решал много мелких бытовых вопросов, которыми теперь приходится заниматься офицерам. Кстати, в Минимальных стандартных правилах обращения с заключенными (ныне — Правила Манделы), принятых ООН, отмечается о необходимости способствовать развитию самоуправления осужденных.

Ранее в исправительной колонии были и актив, и авторитеты, заключенные, поддерживающие криминальные нормы. Но все понимали — актив живет по своим законам и не трогает авторитетов, а криминал — по своим. Они друг друга уравновешивали.

Уходя домой спать, я был уверен, что ночью избивать не будут, насиловать не будут, потому что найдется, кому вступиться. А сегодня такого механизма нет.

Актив упразднен, а отрицательно характеризующиеся осужденные как были, так и остались.

Естественно, в настоящее время усилены надзор и контроль за поведением осужденных, включая видеонаблюдение.

Г.М.: А почему так произошло?

М.Д.: Криминальный мир добился своего! Действительно, встречались случаи, когда администрация ослабляла контроль за поведением актива, и те злоупотребляли своим положением. Но, как говорят, «нельзя выплескивать воду вместе с ребенком».

С.С.: Все же вернусь к своему вопросу: зачем людей без сексуального насилия, но все-таки делают опущенными? Чтобы увеличить количество людей, выполняющих грязную работу?

М.Д.: На любую работу, в том числе «грязную», в колонии всегда есть желающие, тем более работа оплачивается.

С.С.: Но зачем тогда?

М.Д.: Федор Михайлович Достоевский, который знал поведение каторжан не понаслышке, писал: «заключенные, словно пауки в банке». Поэтому полагаю, что причины в основном скрыты в системе межличностных отношений, беспределе, безответственном отношении к своим поступкам.

Что касается поведения сотрудников, то допускаю, что их действия не всегда своевременны и направлены на помощь нуждающимся осужденным, в том числе лицам с «трудным» характером.

С.С.: В ходе беседы мы выделили несколько категорий заключенных из числа тех, кто оказался в нищей касте. Есть ли разница между ними, если говорить об их психологическом состоянии, что с ними происходит?

М.Д.: Низкий статус в любом случае оказывает сильнейшее негативное влияние на человека, вне зависимости от этих условных категорий. И даже если осужденный стал опущенным без непосредственного сексуального насилия. Это в любом случае психологическая травма, а к чему она приводит, зависит во многом от индивидуальных особенностей психики. Не было насилия — но человек постоянно живет в страхе, что оно может произойти, потому что он изгой, пренебрегаемый. Если было даже разовое насилие — то возникает страх, что этот кошмар может повториться.

Люди начинают бояться будущего, полагая, что оно будет ужасным: «Я освобожусь, а об этом все узнают». Это чудовищное чувство стыда — не смог себя отстоять: «Если это случилось со мной, значит, я действительно ничтожество».

Формируется комплекс неполноценности, неуверенности в себе. Порой возникает депрессия, проявляется высочайший уровень тревожности, появляется ощущение безысходности. Проведенные дипломные исследования моей выпускницей МГППУ показали, что большинство осужденных с низким статусом испытывают синдром посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) — за исключением лиц с нетрадиционной ориентацией.

Многое зависит и от общих условий содержания таких людей в колонии. Да, их особо могут не притеснять, их просто, как правило, игнорируют, не замечают. Отряд смотрит телевизор — у них определенное место.

Г.М.: То есть абсолютная дискриминация?

М.Д.: Да. Это двойное наказание, они испытывают те лишения, что положены по закону, и плюс подобное отношение, презрение, ощущение, что ты изгой.

Я получал письма от осужденных этой категории, анализировал их жалобы: туда не встань, то не тронь, это не делай… А ведь так жить невозможно. Ты не там сел — тебя согнали, ты не туда подошел — тебя обругали, ты кого-то зацепил нечаянно — тебя кулаком. Ты кушаешь последний и спишь в секции, где такие же, как ты, или плюс еще инвалиды, которые ходят под себя.

Г.М.: А если человек решил оказывать сексуальные услуги по собственной воле? Он психологически травмируется так же?

М.Д.: Опять-таки зависит от индивидуальных особенностей. Посттравматическое расстройство может быть и из-за того, что человек этим длительное время занимался, и от того, что разово с ним произошло.

На одной встрече с правозащитниками был молодой парень, который гордился тем, что он гей, не скрывал этого. Он отбыл наказание и заявлял: «Я вступал в контакт только с теми, кто мне нравился. И не позволял, чтобы надо мной надругались, я просто вел такой образ жизни, ну потому что это мое». Но это не значит, что он психологически не был травмирован — потому что он все равно был заключенным с низким статусом и жил по обозначенным для них правилам. Им пренебрегали в любом случае, хотя от самого сексуального контакта он мог и не чувствовать себя запятнанным, но как на нем сказалось положение отверженного?

В подтверждение сказанного еще пример. О ситуации мне рассказал один из руководителей психологической службы территориального органа, который проверял какую-то колонию. Он общался с осужденными, его сопровождал сотрудник службы безопасности, и вдруг последний в грубой форме обратился к кому-то из осужденных: «Ты чего здесь? А ну пошел отсюда!» Проверяющий сделал замечание и поинтересовался, чем был вызван его гнев. Сотрудник объяснил: да, обиженный это, гей, нечего ему здесь делать.

Спустя несколько месяцев в кабинет начальника психологической службы зашла молодая женщина: «Вы меня не узнаете? Вы у нас были в колонии и за меня заступились. Я был это».

С.С.: Еще в 90-е годы многие, кто прошел спецшколы и колонии для малолетних преступников, мне говорили, что подростки мечтали поскорей уйти на взрослую зону из-за беспредела, в том числе и сексуального насилия. Это правда или это миф?

М.Д.: На сегодня это миф. Но в 90-е годы в отдельных колониях какие-то проявления могли быть — тогда ведь «пацаны» с головой окунулись в «блатную романтику». В СИЗО в камеру к несовершеннолетним часто помещали старшего осужденного, который должен был удержать от беспредела. Хорошо, когда подбирали правильного человека, и он мог реально повлиять на ситуацию.

Г.М.: Подросткам свойственна жестокость, повышенная возбудимость, они переживают гормональный взрыв. В обычных школах буллинг, в том числе и с сексуальным подтекстом, травля, стал частым явлением…

М.Д.: И самое главное — постоянные попытки самоутвердиться, и проще это сделать за счет других. В те годы были тяжелые материально-бытовые условия и в СИЗО, и в воспитательной колонии, что способствовало формированию определенных моделей поведения, основанных на насилии, влиянии на подростков криминальных норм.

Сегодня подобного нет, благоприятные условия содержания, постоянная работа воспитателя, психолога, социального работника, школа, профессиональное училище.

Изменился и режим: жесткий контроль, видеонаблюдение даже ночью.

С.С.: Но при всем при этом опущенные на малолетках все-таки есть, пусть не по беспределу, а за те же нарушения криминальных норм.

М.Д.: Есть, но, скорее, не насильно «опущенные», а с низким статусом, в связи с характером совершенного преступления или нарушением норм общения, но это не носит характер массового явления.

Мы со студентами часто выезжаем в воспитательные колонии и видим, что есть парни с низким статусом: но они с нами участвуют в культурно-массовых мероприятиях, все вместе пьем чай, хотя они и сидят особняком, с краю. Пытались вперемешку сажать, но пока представитель администрации стоит рядом, все выполняется, нет никого рядом — опять по отдельности.

Внешне все благопристойно, но криминальная норма, увы, существует. Волонтеры-студенты часто с такими ребятами работают, и психологи тоже. Они видят в них личность, помогают раскрыться в каком-то качестве, умении, которое поможет лучше адаптироваться на свободе, а подростки с низким статусом видят искренний интерес к себе, это помогает им адаптироваться, формирует уверенность в себе .

Г.М.: То, что вы рассказывали о жизни осужденных из низшей касты, наталкивает на вопрос о суициде — ведь далеко не каждый может пережить такой ежедневный прессинг.

М.Д.: Суициды в колониях случаются, кстати, в России реже, чем на Западе. В воспитательных колониях для несовершеннолетних последние годы практически нет суицидов, в СИЗО среди несовершеннолетних часто встречается демонстративно-шантажное поведение. Определить же, что суицид произошел именно из-за сексуального насилия, трудно — только по косвенным признакам. Те, кто расследует эти факты, не всегда указывают, что была установлена принадлежность заключенного к низкому статусу, что его притесняли, и именно поэтому произошел суицид. Приходится смотреть на статьи УК, по которым был осужден человек. Если за сексуальное насилие, в особенности по отношению к несовершеннолетним, то можно предположить, что его опустили, и он свел счеты с жизнью. Это могла быть одна из причин, но у суицида редко бывает единственная причина.

С.С.: Некий человек попал в колонию и стал либо жертвой сексуального насилия, либо находится под его угрозой. Он может кому-то пожаловаться?

М.Д.: Осужденному часто угрожают: «Кому-то будешь жаловаться — будет хуже». И он боится. Кто-то продолжает бороться — ему терять уже нечего, — и он старается добиться перевода в другую колонию, разобраться в конфликтной ситуации.

Конечно, иногда осужденные обращаются за помощью к начальнику отряда, психологу, рассказывают, что с ними произошло, и просят создать нормальные условия для отбывания наказания. Чаще всего, кстати, обращаются, когда начали поступать угрозы.

С.С.: Современная психология утверждает, что угроза сексуального насилия является таким же насилием, как и непосредственный физический контакт, но когда эта угроза длительная, психологическая травма серьезнее. Это так?

М.Д.: Эта ситуация еще более унижающая. Когда происходит непосредственное насилие, человек не всегда может защититься — нападавших было больше, и жертва сама себя убеждает: «Ты ничего не мог сделать». А в случае постоянной угрозы человек пытается не заснуть, например, — тяжелый стресс переживается ежеминутно.

С.С.: Бывали случаи, когда за допущение сексуального насилия претензии предъявлялись руководству колонии?

М.Д.: Когда в такой ситуации насильников привлекают к уголовной ответственности, то частное определение может быть вынесено в адрес руководства. Если происходит какое-либо ЧП, например, осужденный с низким статусом, которого притесняли, совершает убийство, то, конечно, привлекают к ответственности и начальника колонии.

Г.М.: Вернусь к теме суицидов. Вы сказали, что число самоубийств в местах лишения свободы у нас невысокое, за рубежом подобное происходит чаще. Почему?

М.Д.: В России уровень суицида в местах лишения свободы длительное время был ниже, чем на свободе, как это ни странно. А за рубежом он намного выше в тюрьме, чем на свободе. Там содержание камерное. С одной стороны, безопасней, комфортнее, но заключенный все равно себя чувствует ограниченным в социальных контактах, хотя днем и может общаться. Тюрьма — все-таки замкнутое пространство, там нет места для больших спортивных площадок — у нас же целые футбольные поля. Мало большого производства, чтобы заключенный мог себя чем-то занять.

Да, кстати, в 90-е годы по всей стране пошел рост суицида — почти весь мир обогнали по этому показателю. А в колониях, наоборот, ожидали свободы: «Вот мы выйдем, а там братки, мы тоже заживем!» Правда, после 90-х уровень суицида в стране стал снижаться, а в местах лишения свободы немного расти. В последние годы он стабилен, ниже, чем среди гражданского населения. В следственных изоляторах выше, чем в исправительных колониях.

В настоящее время ведется большая профилактическая работа с лицами, склонными к суицидальному поведению.

Участвуют и психологи, и психиатр, и социальные работники, и служба безопасности. Контроль усилился, видеонаблюдение круглые сутки, и лица, склонные к суициду, находятся под постоянным пристальным видеонаблюдением. То есть ведется реальная работа.

Г.М.: А психолог — он имеет какой-нибудь вес в колонии? Он хоть что-то может изменить?

М.Д.: В колонии работают несколько психологов, а их авторитет зависит и от их профессионализма, и от понимания их миссии руководителем учреждения.

Когда проводятся опросы среди осужденных: кому вы доверяете, к кому обратитесь с каким-то вопросом — психологи всегда в числе лидеров, и в целом по стране, и в любых колониях. Но, конечно, успех дела зависит от взаимодействия всех служб.

С.С.:Но функционально психологи не имеют никаких полномочий.

М.Д.: Да. Однако умного психолога всегда слушает начальник колонии.

С.С.: Если тоже умный.

М.Д.: Руководители, как правило, имеют опыт профессиональной деятельности и учитывают рекомендации психолога.

Но порой бывают ситуации, когда во всем, что случилось, начинают винить психолога. Суицид — подать сюда психолога! Осужденный полчаса себе веревку плел, видеонаблюдение есть, но виноват психолог. А то, что сотрудник должен через каждые 10 минут смотреть на монитор, во внимание не всегда принимается. Но это частные, а не системные издержки.

С.С.:Хочу остановиться на примере, который вы привели: сотрудник колонии, который отогнал заключенного с низким статусом от психолога, потому что тот опущенный. То есть получается, что сотрудники исполнительных учреждений, хорошо, пусть некоторые и не всех колоний, смирились с тем, что действуют криминальные нормы и существуют опущенные?

М.Д.: С этого мы начали разговор. Как отдельные сотрудники до этого доходят? Все то же — профессиональная деформация, выгорание, ощущение невозможности на что-то повлиять, и кем-то криминальные нормы начинают восприниматься как данность.

С.С.: Хорошо. Давайте закроем тему сексуального насилия — это, действительно, крайняя форма. Поговорим о насилии со стороны сотрудников СИЗО и колоний в целом — избиениях, унижении достоинства заключенного. Чем все это мотивировано, это тоже следствие профессиональной деформации или неопытности при наличии стремления к карьерному росту? Или же своеобразный «психологический вирус», который цепляется к определенной структуре личности, корежит психику, и человек перенимает насилие, практику издевательств как данность, как инструмент в работе — просто потому, что он с этим постоянно сталкивается?

М.Д.: Раньше за раскрытие преступления отвечали и сотрудники МВД, и сотрудники СИЗО и колоний, потому что система исполнения наказания входила в МВД, где главный показатель — именно раскрытие, и более чем желательно, чтобы были признательные показания. Отсюда и пошли пресс-хаты в СИЗО. Сегодня для уголовно-исполнительной системы, которая подчиняется Минюсту, раскрываемость — вторичный показатель.

На самом деле, большинство сотрудников исправительных учреждений от этого пытаются себя оградить. Но бывает иначе: раньше человек мог управлять своими эмоциями и комплексами, а сегодня занял такую авторитетную должность в колонии, что потенциальные возможности сорвали ранее существовавшие ограничители. Он уже не может управлять своими эмоциями. Подобная деформация происходит не сразу, ей, повторюсь, способствует эмоциональное выгорание, а потом — раз, и приходит мысль: можно ведь «проще» решать вопросы.

Но это от человека зависит. Один может себе позволить приложить физически осужденного, на кого-то оказать давление. Кто-то никогда этого не сделает. Однако существует другая проблема — закон круговой поруки никто не отменял.

С.С.: Любой, входящий в коллектив, инфицированный насилием, будет вести себя, как все?

М.Д.: Зависит от конкретного исправительного учреждения. Где-то бывает и так, что новый сотрудник — уже жертва круговой поруки. Он сам может ничего не делать такого, но должен молчать. Филип Зимбардо провел эксперимент с моделированной тюрьмой, и самое сложное оказалось для добровольцев, никогда не сталкивавшихся ранее с системой, — проявить мужество: выступить против, не поддержать своих сотрудников: «Нет, я не буду издеваться над осужденными».

Я обращал внимание на те видеосъемки, которые были сделаны в теперь печально известной Ярославской колонии, где сотрудники избивали заключенного. Кто-то стоял у двери, человека три — кто-то по пяткам бил, кто-то голову держал, кто-то водой обливал. А один — в сторонке стоит, он не подошел, он не может.

С.С.:Он ничего не сделал сам, но никому ничего не скажет.

М.Д.: Да, да, и это самое опасное — круговая порука. Пройдет время, и он сначала привыкнет, а потом, — этого нельзя исключать, — сможет…

Это следствие вседозволенности и безнаказанности в тех колониях, где издевательства поощряются сверху. Или когда руководство знает обо всем происходящем, но закрывает на это глаза, потому что важнее не как был достигнут какой-то результат, а насколько быстро.

И по большому счету, издеваются ли сотрудники над осужденными или нет, сколько суицидов, сколько в колонии опущенных, насколько сильны криминальные порядки и насколько ими пропитался коллектив, — сегодня все это зависит от взглядов, убеждений, моральных норм, которыми руководствуется администрация конкретной колонии, от профессионализма и порядочности.

Источник: Новая газета