ВИДЫ И ПРОЯВЛЕНИЯ ВИКТИМНОСТИ

Виктимность как отклонение от норм безопасного поведения реализуется в совокупности социальных (статусные характеристики ролевых жертв и поведенческие отклонения от норм индивидуальной и социальной безопасности), психических (патологическая виктимность, страх перед преступностью и иными аномалиями) и моральных (интериоризация виктимогенных норм, правил поведения виктимной и преступной субкультуры, виктимные внутриличностные конфликты) проявлений.

Используя это определение, мы можем попытаться рассмотреть виктимность как отклонение на поведенческом уровне, девиацию на уровне психологии личности и социальной общности и, наконец, как отклонение определенных социокультурных характеристик индивидуального и группового сознания.

Нетрудно заметить определенную аналогию в описании и анализе видов и форм проявления преступности и виктимности. Так, известно, что в мировой криминологии, в зависимости от идеологических установок, уровня и задач исследования [1], преступность рассматривается не только как социальное явление, общественный институт, выполняющий в обществе и мире определенные функции (crime), — социальный уровень обобщения, но и как элемент функционирования общины и определенных социальных общностей — социально-психологический уровень анализа и оценки (crime in the media), и как проблема понимания индивидуального отбора преступников и их моральных установок в сравнении с правопослушными гражданами — морально-психологический уровень (criminality).

Нередко эти уровни анализа пересекаются, переплетаются; закономерности, выявленные для одних форм проявления, редуцируются на другие. Однако это вполне объяснимо.

С одной стороны, руководствуясь как марксовым, так и позитивистским подходом, мы привыкли анализировать массовые социальные явления только через проявления индивидуальной активности, нередко впадая в "грех" переноса индивидуальных качеств и свойств поведения личности на масштабные социальные процессы. Однако в теории системотехники прекрасно известно, что "коллективный разум формируется и развивается по иным законам, чем индивидуальный, из-за количественного (информативности) и качественного (физической природы) различия языка связи..." [2].

С другой стороны, отрицание психологических составляющих в криминологических исследованиях порой вело к вульгарному социологизму и упрощенчеству при криминологическом моделировании.

Указанное обстоятельство объясняется как молодостью криминологической науки, так и непрекращающимся процессом познания новых закономерностей взаимодействия преступности и общества, происходящим сквозь призму междисциплинарного , синергетического подхода. Иного пути попросту нет.

"Междисциплинарный синтез,— как верно заметил В.В. Агеев, справедливо указавший на сходные проблемы, возникающие в социальной психологии при анализе больших социальных групп, — блестяще доказавший свою плодотворность в естественных науках, возможен только на основе осознания принципиальной предметной и методической специфики, и означает он как раз нечто прямо противоположное междисциплинарной размытости и аморфности" [3].

Рассмотрение виктимности как формы отклонения от норм и правил безопасного поведения предполагает, во-первых, возможность классификации форм виктимной активности в зависимости от интенсивности такого отклонения.

Впервые такую попытку предпринял Д.В. Ривман, указавший, что существует нулевой уровень виктимности, нормальная, средняя и потенциальная виктимность всех членов общества, обусловленная существованием в обществе преступности. Индивид не приобретает виктимность, он просто не может быть не виктимным [4].

Не возражая в принципе против выделения потенциальной виктимности общности в целом, детерминируемой генетическими связями виктимности и преступности на уровне социального целого, отметим, что на индивидуальном уровне особый интерес представляет рассмотрение тесноты связи виктимности и преступного поведения как классификационного критерия виктимной активности.

Указанное обстоятельство подтверждается ролью и значением анализа виктимности при оценке характеристик механизма преступного поведения. Выше мы уже упоминали о значении связи детерминации между преступлением и виктимной активностью, когда носящее предметный характер преступление объективно предваряет процесс виктимизации жертвы либо сопутствует ему. Сама жертва, соответственно, осознает свой специфический социально-правовой статус, возникший как в связи и по поводу совершения в отношении нее преступления, так и в связи со своей специфической активностью, предваряющей процесс совершения преступления.

В этой связи выдающийся японский виктимолог Коити Миядзава выделял как общую виктимность, зависящую от социальных, ролевых и гендерных характеристик жертвы, так и специальную, реализующуюся в установках, свойствах и атрибуциях личности. Причем, по утверждению К. Миядзавы, при наслоении этих двух типов друг на друга виктимность увеличивается [5].

Представляется, что по степени связи с преступным поведением виктимность может проявляться в двух основных формах:

а) эвентуальная (от латинского "эвентус" — случай) виктимность;

б) децидивная (от латинского "децидо" — решение) виктимность. [6]

Предлагаемая классификация форм виктимности основана на известном положении о том, что социальная активность (в том числе отклонения от безопасных форм поведения) может "побуждаться разными обстоятельствами. Она может быть причинно обусловленной, т.е. вытекающей из сложившихся условий, которые являются непосредственно причинно-порождающими для данной деятельности. Она может расцениваться как причинно-сообразная, т.е. сообразующаяся с кругом породивших ее условий-причин, но уже не прямо и непосредственно вытекающая из них. Она может быть целесообразной, т.е. в качестве главной ее характеристики, согласованной, с заранее поставленными целями. Наконец, она может быть целеобусловленной, т.е. по преимуществу определяемой, производной от цели. Понятно, что в первых двух случаях (причиннообусловленности и причинносообразности) источник деятельности локализуется в прошлом, в уже сложившейся ситуации; в двух остальных случаях (целесообразности и целеобусловленности) — в будущем, в том, что предстоит" [7].

Эвентуальная виктимность (виктимность в потенции), означающая возможность при случае, при известных обстоятельствах, при определенной ситуации стать жертвой преступления, и включает в себя причинно обусловленные и причинно сообразные девиации. Естественно, что характеристики эвентуальной виктимности в основном определяются частотой виктимизации определенных слоев и групп населения и закономерностями, присущими такой виктимизации.

Например, Г.И. Чечель, пытаясь представить всеобъемлющую классификацию жертв преступлений в зависимости от деятельностного критерия — степени выраженности антиобщественного поведения потерпевших, на самом деле определил закономерности распределения виктимизации потерпевших.

Согласно данным вышеуказанного исследования, невиновная (идеальная) социально активная жертва была выявлена в 8,7 % изученных случаев, невиновная (пассивная) жертва — в 10,9 %; жертва с неодобряемым поведением — в 4,3 %; жертва с неосмотрительным поведением — в 12 %; жертва с аморальным поведением — в 15,2 % случаев; жертва с провоцирующим поведением — в 17,4 % случаев; жертва с преступным поведением — в 31,5 % случаев изученных преступлений, связанных с причинением тяжких последствий личности [8].

Децидивная виктимность (виктимность в действии), охватывающая стадии подготовки и принятия виктимогенного решения, да и саму виктимную активность, соответственно, включает в себя целесообразные и целеобусловленные девиации, служащие катализатором преступления [9].

Так, по мнению психологов, люди, сознательно или бессознательно избирающие социальную роль жертвы (установка на беспомощность, нежелание изменять собственное положение без вмешательства извне, низкая самооценка, запуганность, повышенная готовность к обучению виктимному поведению, усвоению виктимных стереотипов со стороны общества и общины), постоянно вовлекаются в различные криминогенные кризисные ситуации с подсознательной целью получить как можно больше сочувствия, поддержки со стороны, оправданности ролевой позиции жертвы [10].

Например, согласно результатам исследований Дж. Сутула, приведенным в работе Б.Л. Гульмана, классический портрет жертвы изнасилования включает черты фатализма, робости, скромности, отсутствие чувства безопасности, выраженную податливость внушению [11].

Трусость и податливость могут сочетаться с повышенной агрессивностью и конфликтностью жертв-психопатов, истероидов, избирающих позицию "обиженного" с целью постоянной готовности к взрыву негативных эмоций и получению удовлетворения от обращения негативной реакции общества на них, усилению ролевых свойств жертвы.

Рассматривая виктимность как психическую и социально-психологическую девиацию (патологическая виктимность, страх перед преступностью и иными аномалиями), следует отметить особую роль страха перед преступностью как основной ее формы проявления на индивидуальном и групповом уровне.

Обычно мы определяем страх как эмоцию, возникающую в ситуациях угрозы биологическому или социальному существованию индивида и направленную на источник действительной или воображаемой опасности [12].

Один из выдающихся психологов Фриц Риман, рассматривая с точки зрения теории синергетики страхи как форму реализации противоречия между человеческими стремлениями к устойчивости, определенности бытия и индивидуальными потребностями в переменах, утверждает, что в основном страхи, являясь органичными составляющими нашей жизни как биологических и социальных существ, напрямую связаны с "соматическим, душевным и социальным развитием, с овладением новыми функциями при вступлении в общество или содружество. Страх всегда сопровождает каждый новый шаг по пересечению границ привычного, требующий от нас решимости перейти от изведанного к новому и неизвестному" [13].

Страх естественно присущ нашему бытию и является его неизбежной принадлежностью, служа условием приобретения опыта социального взаимодействия. Будучи также отражением коллективного и личного опыта, страх с помощью механизмов социализации, социально-психологического заражения, внушения, подражания и конформизма [14] возникает всякий раз, когда мы оказываемся в трудной ситуации.

Страх может быть выраженным как в форме специфической боязни определенных ситуаций или объектов (страх перед незнакомцем, насильником, темнотой), так и в форме генерализованного и расплывчатого состояния, определяемого воздействием коллективного опыта виктимизации (боязнь преступности вообще), коллективного поведения (массовая паника, страх перед терроризмом), воздействия средств массовой информации (страх перед эрзац-преступностью: "маньяками, мафией и наркоманами").

Страх напрямую связан с нашими психическими установками, самочувствием, системой ценностей и опытом социального общения. По Ф. Риману, основными формами страха являются:

* страх перед самоотвержением, переживаемый как утрата "Я" и зависимость;

* страх перед самостановлением (стагнацией "Я"), переживаемый как беззащитность и изоляция;

* страх перед изменением, переживаемый как изменчивость и неуверенность;

* страх перед необходимостью, переживаемый как окончательность и несвобода [15].

Как правило, люди в состоянии достаточно легко преодолевать те или иные страхи, за исключением ситуаций кумуляции определенных страхов с детства, подпитываемых личным опытом виктимизации, рикошетным заражением от знакомых, соседей и близких и некритическим восприятием средств массовой информации. В таких случаях естественной реакцией субъекта на страх перед любым объектом может быть паника, невроз, реактивное состояние психики.

Криминогенное значение подобных реакций достаточно велико и будет рассмотрено несколько позже. Здесь же отметим, что страх перед преступностью, в отличие от элементарных правил предосторожности, как правило, иррационален и проявляется во всех выделенных Ф. Риманом формах, приводя к истерическим паническим реакциям, застревающим ступорным состояниям, депрессивному "молчанию ягнят", агрессивно-шизоидным фобиям.

С виктимологической точки зрения определенный интерес представляет рассмотрение также и уровней страха перед преступностью (от нормы к патологии). Здесь, думается, мы можем выделить:

1. Общее состояние страха перед преступностью. Практически это связанный с опытом социализации и с социально-психологическим состоянием общества в целом сигнал, предупреждающий о приближающейся угрозе и мотивирующий определенные и естественные защитные реакции. В норме они выражаются в ситуативной профилактике возможных криминогенных ситуаций, в принятии защитных мер безопасности личности, имущества, семьи. Патологический страх перед преступностью выражается в панике, навязчивых фобиях стать жертвой, в восприятии любого окружения как социально опасного, в неадекватных агрессивных реакциях. Формирование массовых патологических реакций достаточно важно для политической элиты, поскольку именно оно обусловливает принятие любых законопроектов, ограничивающих права и свободы граждан в угоду общественной безопасности, отводит глаза народа от реального состояния дел, позволяет манипулировать общественным сознанием [16].

2. Культурные состояния страха перед преступностью могут определяться как рикошетной виктимизацией близких, членов референтных групп и связанными с этим стрессами и невротическими состояниями (синдром виктимной субкультуры), так и вызванной нарушением прав человека политикой угнетения определенной расы, нации, народности (боязнь злоупотребления властью, отверженность, синдром париев). В наиболее острых формах могут проявляться в беспомощности и подавленности и связанных с ними депрессивных состояниях: уход от социальных контактов, печаль, раздражительность, страдания, ослабление интересов и способностей, аморфность поведения, алкоголизация, наркотизм, неадекватные реакции, суицидальная активность.

3. Детерминированные опытом виктимизации личностные виктимные фобии. В норме выражаются в накопленном негативном опыте общения с правонарушителем, рациональном поиске выхода из нее и определенных опасениях попадания в сходные криминогенные ситуации. Патологическое развитие влечет за собой неврозы, психотические состояния, дифункциональность реакций при попадании в ситуацию, хотя бы мельком напоминающую ситуацию виктимизации, опасения вновь и вновь стать беспомощной жертвой, параноидальный бред преследования.

4. Острые состояния страха в критической ситуации. В зависимости от состояния психики, темперамента и иных личностных качеств, опыта разрешения конфликтных ситуаций могут варьироваться от попыток поиска рационального выхода из конфликта до героических поступков и патологической трусости.

Как видим, страхи наши достаточно многообразны, как и виды реакций на них. Однако именно преодоление страхов, рациональное осмысление своего пути, места человека в этом мире дает возможность его дальнейшего развития и самосовершенствования. Обратная же дорога, кумуляция страхов, ведет к стагнации, снижению адаптивных черт и качеств личности и ухудшению криминогенной обстановки.

К числу психических девиаций виктимного характера нами были отнесены и определенные расстройства психической деятельности, затрудняющие социальную адаптацию и в определенных случаях носящие патологический характер (мазохизм, садизм, эксгибиционизм, патологический эротизм-нимфомания). Не останавливаясь подробно на анализе указанных форм виктимных девиаций, рассматривающихся обычно в работах по психоанализу и психиатрии [17], отметим, что садистско-мазохистские комплексы порой находят свое выраженное проявление в среде жертв преступлений, могущих, с определенной долей допущения, быть отнесенными к рецидивным жертвам.

Так, Колин Уилсон [18] описывает случай, когда банковский клерк из Штутгарта Марлен Пантстух на протяжении нескольких лет приезжала в Италию в отпуск с целью найти молодого мускулистого любовника, который связывал бы ее, избивал и резал ножом в любовной игре. Так продолжалось несколько лет до тех пор, пока она не встретила мужчину — "покорителя женских сердец", обладавшего явно выраженным садистским комплексом, который однажды, по ее просьбе нанося ей удары ножом, в процессе соития перерезал М. Пантстух горло. Убийца и прирожденная жертва нашли друг друга [19].

Вместе с тем для рецидивных "прирожденных" жертв свойственны не только виктимные девиации психики.

"Прирожденная жертва чаще всего оказывается лицом, страдающим от дефицита жизненности, человеком, который очень опасается, что его невезучесть является его виной, не пытаясь это никак изменить. Такое лицо предпочитает жить в мире собственных фантазий, прячась от реалий современного мира, поэтому стороннее воздействие, столкновение с действительностью, когда оно происходит, зачастую бывает фатальным" [20].

Здесь мы подходим к описанию третьей формы реализации виктимности — виктимных моральных отклонений. Выше мы уже отмечали, что интериоризация виктимогенных норм, правил поведения виктимной и преступной субкультуры, виктимные внутриличностные конфликты могут играть значительную роль в формировании провоцирующего поведения. Поведения, связанного с усвоением и воплощением в образе жизни субъектов виктимных стереотипов и состояний. Поведения, связанного с оценкой самого себя как жертвы, переживанием собственных бед и неудач как детерминированных исключительно личностными качествами либо, наоборот, — враждебным окружением.

"Когда понятие невиновности истребляется даже в сознании невинной жертвы, над этим обреченным миром окончательно воцаряется культ силы. Вот почему омерзительные и страшные ритуалы покаяния так распространены в этом мире, где разве что камни избавлены от чувства вины", — писал Альбер Камю, характеризуя социально-психологические истоки терроризма и злоупотреблений властью в социальных системах [21].

Эта цитата как нельзя более точно подчеркивает социальную опасность переживания чувства виновности жертвы, моральной оценки жертвы обществом как заранее виновной в совершении преступления. Помимо эскалации страха и враждебности, самоотчуждения и взаимного отчуждения, такое состояние влечет за собой аномию и увеличивающуюся агрессивность, войну "всех против всех".

В этой связи осознание себя жертвой, виновной в причинении ей вреда, покаяние и переживание этого состояния не могут не признаваться определенными отклонениями от нормативов безопасного поведения, ведущих к виктимным поведенческим реакциям.

Проблема самостигматизации себя как жертвы правонарушения, не бывшей в состоянии нормально адаптироваться к существующим условиям социального развития, определенным образом связана с состоянием внутриличностного конфликта. Сходные зависимости возникают и в восприятии и в воплощении в соответствующем поведении виктимных правил и норм соответствующей субкультуры.

Следует отметить, что проблема внутриличностных конфликтов не получила своего адекватного воспроизведения и оценки в криминальной виктимологии. Определяя конфликт как дезинтеграцию приспособительной деятельности, возникающую в результате столкновения самостоятельных ценностей, внутренних побуждений, специалисты исследуют его в рамках теории психоанализа и когнитивной психологии, интеракционизма и бихевиоризма [22].

Внутриличностный конфликт как переживание, вызванное столкновением различных структур внутреннего мира личности, может приводить к снижению самооценки, сомнениям, эмоциональному напряжению, негативным эмоциям, нарушениям адаптации, стрессам. К основным видам внутриличностного конфликта специалисты в области конфликтологии относят: мотивационный конфликт (между стремлениями к безопасности и обладанию), нравственный конфликт (между моральными принципами и личными привязанностями), конфликт нереализованного желания или комплекса неполноценности (между желаниями и возможностями), ролевой конфликт (между ценностями, стратегиями или смыслами жизни), адаптационный конфликт (при нарушении процесса социальной и профессиональной адаптации), конфликт неадекватной самооценки (при расхождениях между притязаниями и реальной оценкой своих возможностей), невротический конфликт (невозможность выхода из состояния фрустрации, порождающая истерии, неврастении и прочие психические заболевания) [23].

Во многом возникновение внутриличностных конфликтов имеет виктимологическое значение только тогда, когда они перерастают в жизненные кризисы и ведут к виктимным поведенческим реакциям. Так, при негативном развитии событий неспособность человека справиться с экстремальной ситуацией, личный опыт боязни правонарушителей, собственной слабости и беспомощности может кумулироваться, скрываясь от сознания и проявляясь в изменениях реакций, постоянных стрессах, эмоциональном ступоре, необоснованных, неадекватных действиях при попадании в сходную ситуацию. Умение же справиться с бедой как самостоятельно, так и с помощью общества, друзей и близких ведет к укреплению личности, ее нравственному совершенствованию.

Нереализованные и неразрешенные внутриличностные конфликты ведут к формированию связанных с психическими и физиологическими реакциями организма, а также с отторжением жертвы своим ближайшим окружением виктимных комплексов:

а) комплекса мнимой жертвы (трусость, паникерство, предположения о наличии постоянных угроз безопасности со стороны окружающих);

б) комплекса притворной жертвы (своим нытьем и страхами притягивающей беду).

Ролевые межличностные конфликты, по нашему мнению, могут приводить к формированию следующих специфических виктимных комплексов, при стечении обстоятельств реализующихся в деструктивном поведении:

а) комплекс жертвы-дитяти (воспроизводство депрессивных состояний посредством провоцирования межличностных конфликтов своим поведением при полном "детском" нежелании ничего исправлять, а только далее и далее играть роль жертвы в межличностных отношениях — "пожалуйста, не пинайте меня, я не виновата, так получается");

б) комплекс жертвы-подкаблучника (коллекционирование депрессивных состояний в силу осознания своей беспомощности, немочи, несостоятельности, загнанности обстоятельствами и собственными обязательствами — "я не о'кей, я такой слабый");

в) комплекс безвинной жертвы (самооправдание, непогрешимость и невиновность — вот основные черты такого состояния, приводящего к чувству вины со стороны окружающих и постоянному контролю над ними — "это все из-за тебя").

Список подобного рода состояний можно продолжать до бесконечности. Специалисты по трансакционному анализу утверждают, что, эксплуатируя свои комплексы и манипулируя другими, люди провоцируют других и играют определенные роли с целью потакания себе в чувствах вины, боли, страха, возникавших ранее в сходных ситуациях [24]. Конечно, если такое поведение имеет целью перестройку ценностей и свойств личности и выход из внутриличностного конфликта, это может быть оправдано.

В противном же случае кумуляция виктимных свойств и обид ведет к нарастанию напряженности и соответствующим поведенческим реакциям, вплоть до совершения преступлений. Недаром специалисты в области семейной криминологии отмечают криминогенность ущемления мужского авторитета при женоубийствах [25]. Думается, что анализ внутриличностных конфликтов как форм проявления виктимности может способствовать более глубокому познанию причин отклоняющегося поведения и разработке мер по его коррекции. Однако эта проблема требует дальнейшего глубокого и всестороннего междисциплинарного исследования.

Говоря о роли восприятия и воплощении в соответствующем поведении виктимных правил и норм соответствующей субкультуры, следует отметить определенную значимость конфликтов между требованиями двух систем морали: первой, отстаивающей необходимость и дозволенность безопасного поведения, и двух других, выражающих точки зрения социальных групп аутсайдеров: групп, стремящихся к повышенному риску в собственной жизни ("экстремалы"), и групп, стремящихся спрятаться в "башню из слоновой кости", отгородиться и переждать.

К основным состояниям, связанным с интериоризацией норм подобных групповых субкультур, могут быть отнесены:

а) гипервиктимность (стремление к бездумному, ничем не контролированному риску, достижение эйфории от преодоления чересчур опасных препятствий, провоцирование критических и конфликтных ситуаций);

б) гиповиктимность (обеспечение повышенной безопасности, закомплексованность, ограниченность общения и социальных контактов, уход от трудностей и реалий современной жизни).

Специалисты отмечают, что в моральных конфликтах такие внеморальные нормы выходят на первый план, определяя основные характеристики жизнедеятельности субъектов. "Отклоняющаяся от нормы "донкихотствующая" личность в лучшем случае погружается в бездну разочарования и отчаяния, как это произошло с героем Сервантеса, а в худшем случае носитель конфликта просто уходит из жизни, не имея сил справиться с ее противоречиями" [26].

Комплексный анализ компонентов виктимности, ее форм и проявлений в различных сферах социальной жизни позволяет глубже понять социальные и психологические корни отклонений от безопасного поведения, "создающих" жертв преступлений, определить особенности взаимодействия жертвы и преступника в механизме преступного поведения.

При таком понимании основными компонентами виктимности, подлежащими анализу при дальнейших разработках, являются:

* ситуационный (социально-ролевой) (описывающий виктимность с точки зрения соотношения виктимогенной ситуации и личностных качеств потенциальной жертвы, а также типичные реакции людей в конкретной виктимогенной обстановке);

* интеллектуально-волевой (описывающий характеристики сознательной, целесообразной и целеобусловленной виктимности);

* аксиологический (описывающий ценностно-ориентационные, потребностные характеристики виктимности);

* деятельностно-практический (описывающий типовые формы поведенческой активности типичных жертв, формы, природу и закономерности взаимоотношений между жертвами и правонарушителями);

* эмоционально-установочный (описывающий психологические факторы, сообразующиеся с виктимностью);

* физико-биологический (описывающий основные природные детерминанты виктимности).

В частности, опыт изучения особенностей виктимности населения Украины свидетельствует, что основными характерными чертами виктимности современных жертв преступлений [27] является совокупность нижеперечисленных показателей.

Расстройства эмоционально-установочной и аксиологической сферы. Эти расстройства выражаются как в нарушении потребности в обеспечении безопасности (как гипервиктимность, приводящая к бездумному риску, так и гиповиктимность, выражающаяся в застревающем стремлении к обеспечению повышенной безопасности), так и в формировании под влиянием особенностей личностных характеристик жертв преступлений препятствия в реализации потребности в обеспечении безопасности.

К последним относятся виктимные комплексы (комплекс жертвы-дитяти, супруга-подкаблучника, супруга-насильника), патологическая страсть к приключениям, оценка окружения как враждебного (синдром провокационности окружения), общее состояние страха перед преступностью (как сигнала, предупреждающего о приближающейся угрозе и мотивирующего защитные реакции) [28], детерминированные опытом личностные виктимные фобии, острые состояния страха в критической ситуации, культурные состояния страха перед преступностью (синдром виктимной субкультуры), наконец, околосонные виктимные иллюзии (характеризующие поведение субъектов, эмоциональное состояние которых детерминировалось особенностями прошедшего сна и боязнью того, что сон сбудется, — "не с той ноги встал").

Нарушения норм безопасного поведения, реализующиеся как на ситуационном, так и на деятельностно-практическом и интеллектуально-волевом уровнях. Формами проявления такой виктимной активности служат различного рода комплексы неполноценности, связанные с психологическими и соматическими дисфункциями организма (психическими аномалиями, заболеваниями), а также с отторжением жертвы своим ближайшим окружением и формированием у нее комплекса мнимой жертвы (трусливо предполагающей наличие постоянных угроз ее безопасности) и/или притворной жертвы (своим нытьем и страхами притягивающей беду).

В указанную группу включаются также типичные виктимные отклонения (мазохизм, садизм, эксгибиционизм, патологический эротизм-нимфомания) и нетипичные виктимные девиации (проституция, алкоголизм, гомосексуализм), как правило, отягощенные виктимными тенденциями социогенного характера (социально-демографические и социокультурные особенности личности и поведения жертв преступлений). Наконец, сюда же относится наиболее изученная форма виктимной девиации — преступность.

Достаточно сказать, что по данным представительных криминологических исследований агрессивность, грубость, неуживчивость, склонность к употреблению спиртных напитков характерны для большинства потерпевших от тяжких насильственных преступлений.

Стало уже аксиомой, что около половины жертв убийств, потерпевших от нанесения телесных повреждений, сорок девять процентов жертв изнасилований своим неосторожным, неправомерным, отрицательным или провоцирующим поведением создавали определенные условия, способствующие преступному посягательству.

Практически из примерно тридцати трех тысяч человек, ставших жертвами тяжких насильственных преступлений в Украине за последние 12 лет, многие остались бы живы и здоровы, если бы не их собственное неумение, а то и нежелание вовремя выйти из нарастающего конфликта. Страшная статистика.

Однако она станет еще страшнее, если мы укажем, что и сегодня, в годы разгула экономической преступности, большинство тяжких насильственных преступлений произрастает на бытовой почве. И оказывается, что типичный убийца — не какой-нибудь киллер-профессионал или маньяк типа Чикатило, а обычный гражданин, нервозный, распущенный, взрывчатый, ставший от трудностей жизни достаточно озлобившимся на всех и на все, порой злоупотребляющий алкоголем, словом, человек, живущий рядом и среди нас. И в значительной части случаев его тяжкое преступление явилось результатом острого либо длящегося конфликта с потенциальным потерпевшим, в 60 — 70 % случаев являвшимся родственником или знакомым преступника.

В 80-е годы нам довелось опрашивать группу лиц, осужденных за совершение тяжких насильственных преступлений в Юго-Западном регионе Украины [29]. Оказалось, что около 90 % из них характеризовалось повышенным участием в различного рода агрессивных конфликтах, связанных с применением угроз насилием и оскорблений либо физического насилия. В среднем за трехлетний период, предшествовавший совершению преступления, 28 % осужденных применяли насилие минимум два раза, 22 % — от двух до четырех раз, 10 % — от четырех до шести раз и 7,1 % преступников более шести раз участвовали в избиениях и драках. Не случайно из 84 % насильственных преступников, ранее участвовавших в драках и избиениях, 47,1 % совершили тяжкое преступление в процессе обыденного конфликта, сопровождавшегося применением физического насилия. При этом 78 % опрашиваемых преступников оценили предшествующее преступлению поведение потерпевшего как провоцирующее, обидное, унижающее, создающее нетерпимую обстановку в семье и в быту [30].

Попытки анализа жизни привычных преступников свидетельствуют, что они, начиная с раннего возраста, подвергались унижениям, издевательствам и эксплуатации, были предоставлены самим себе. Практически большинство насильственных преступников происходило из того же круга, что и их будущая жертва, да и сами они неоднократно в прошлом становились жертвами преступлений. Во многом именно отсутствие должной реакции общества на факты жестокого отношения к человеку озлобляло будущих преступников, приучая их к мысли о вседозволенности и возможности применения любых средств для достижения поставленной цели. Конфликтно-агрессивные стереотипы поведения становятся типичными для таких людей. В особенности это касается лиц, впоследствии совершающих преступления с особой жестокостью [31].

В этой связи культивируемый в обыденных представлениях образ убийцы-чужака ("врага из-за угла"), оказывается, имеет столь же мало сходства с действительностью, сколько представление о том, что земля плоская. Гораздо большее значение здесь играет само поведение потенциального потерпевшего.

По сути дела, подобные преступления (впрочем, как и большинство остальных) теснейшим образом связаны с самим потерпевшим: его личностью, поведением, предшествующим совершению преступления, взаимоотношением между преступником и потерпевшим, возникшим задолго до совершения преступления либо непосредственно ему предшествующим.

Вместе с тем очевидно, что вызываемые виктимным поведением кризисные ситуации порождены отнюдь не самой преступностью, а, как уже указывалось ранее, гомеостатическим взаимодействием преступности, виктимности и иных социальных факторов и процессов в конкретно-исторических условиях. Дальнейшая проработка данного вопроса в указанном направлении позволит более четко и ясно определить движущие силы различных видов виктимности, содействуя тем самым повышению эффективности профилактики преступлений.

---

1. См.: Crime and criminal justice in Europe and North America 1986-1990 / Еd. Kristina Kangaapusta. — Helsinki, 1995. — Р. XXV-XXVIII; Бабаев М.М. Социальные последствия преступности — М., 1982; Вицин С.В. Системный подход и преступность. — М., 1980; Джекебаев У.С. Преступность как криминологическая проблема. — Алма-Ата, 1974; Изменения преступности и проблемы охраны правопорядка. — М., 1994; Латентная преступность: познание, политика, стратегия. — М., 1993; Матти Лайне. Криминология и социология отклоненного поведения. — Хельсинки, 1994; Остроумов С.С. Преступность и ее причины в дореволюционной России. — М., 1980; Преступность и правонарушения: Стат. сб. — М., 1992; Преступность в Украине // Бюллетень законодательства и юридической практики Украины. — 1994. — № 2; Лунеев В.В. Юридическая статистика: Учебник. — М.: Юристъ, 1999. — С. 343-370.

2. Дружинин В.В., Конторов Д.С., Конторов М.Д. Введение в теорию конфликта. — М.: Радио и связь, 1989. — С. 97.

3. Агеев В.С. Межгрупповое взаимодействие: социально-психологические проблемы. — М.: Изд-во МГУ, 1990. — С. 103-104.

4. Ривман Д.В. О содержании понятия "виктимность" // Вопросы теории и практики борьбы с преступностью. — Л.: ВПУ МВД СССР, 1974. — С. 25-27.

5. См.: Уэда К. Преступность и криминология в Современной Японии: Пер. с япон. / Под ред. Н.Ф.Кузнецовой, В.Н.Еремина. — М.: Прогресс, 1989. — С. 64-65.

6. См.: Туляков В. Виктимность и ее выражение // Юридична освiта i правова держава: Зб. наук. праць. — Одеса, 1997. — С. 224-232.

7. Братусь Б.С. Аномалии личности. — М.: Мысль, 1988. — С. 31.

8. См.: Чечель Г.И. Жестокий способ совершения преступлений против личности. — Ставрополь, 1995. — С. 129-139.

9. См.: Бестужев-Лада И.В. Нормативное социальное прогнозирование: возможные пути реализации целей общества. — М.: Наука, 1987. — С. 11.

10. См.: Багрiй-Шахматов Л.В., Туляков В.О. Виктимнiсть як криминогений чинник // Вiсник Академii правових наук України. — 1994. — № 6. — С. 53; Малашок С. Хватит быть неудачником — станьте победителем // Ведомости Daily. — 1996. — 23 нояб. (№ 216). — С. 4.

11. См.: Гульман Б.Л. Сексуальные преступления. — Х., 1994. — С. 43. См. также: Merenyi Kalman. A szexualis eroszak (Kutatasi bezsamolo). — Budapest, 1987. — Р. 296-300.

12. Краткий психологический словарь / Под ред. А.В. Петровского, М.Г. Ярошевского. — М.: Политиздат, 1985. — С. 344.

13. Риман Ф. Основные формы страха / Пер. с нем. Э.Л. Гушанского. — М.: Алтейа, 1999. — С. 16.

14. О роли данных механизмов в социализации личности делинквента см. работы В.Н. Дремина. Например: Дремин В.Н. Изучение криминогенного влияния ранее судимых лиц на несовершеннолетних // Проблемы соц. законности: Межвуз. сб. науч. трудов. — Х.,1982. — Вып. 9. — С. 142-145.

15. Риман Ф. Основные формы страха. — С. 24.

16. См. обзор реакций жителей России на теракты в Москве в 1999 году, а также жителей иных государств на подобные ситуации в подборке статей: Топография страха // Итоги. — 1999. — 21 сент. — С. 12-31. Аморфность и бессистемность воззрений, готовность согласиться с любыми крайними мерами правительства по защите личной неприкосновенности, формирование образа врага — вот далеко не полный перечень типичных состояний, детерминированных страхом перед терроризмом.

17. См., например: Старович З. Судебная сексология. — М.: Юрид. лит., 1991. — С. 68-70; Кон И.С. Введение в сексологию. — М.: Медицина, 1989. — С. 180-184, 226.

18. Colin Wilson. The Mammoth book of true crime. — London, 1988. — P. 605.

19. Относясь достаточно скептически к феномену "прирожденных" жертв, нельзя не отметить, что эта проблема требует достаточно тщательного и длящегося исследования, а отнюдь не забвения и абсолютного отрицания, как это порой бывает с идеями, не вписывающимися в традиционную научную парадигму.

20. Colin Wilson. The Mammoth book of true crime. — P. 608.

21. Камю А. Бунтующий человек. — М., 1990. — Цит. по.: Психология человеческой агрессивности: Хрестоматия / Сост. К.В. Сельченок. — Минск: Харвест, 1999. — С. 349.

22. См.: Василюк Ф.Е Психология переживания. — М.: Изд-во МГУ, 1984. — С. 42-44.

23. Анцупов А.Я., Шипилов А.И. Конфликтология: Учебник для вузов. — М.: ЮНИТИ, 1999. — С. 292-299.

24. Джеймс М., Джонгвард Д. Рожденные выигрывать. Трансакционный анализ с гештальтупраждениями: Пер. с англ. / Общ ред. и послесл. Л.А. Петровской. — М.: Издательская группа "Прогресс", 1995. — С. 210.

25. См., например: Шестаков Д.А. Семейная криминология. — С.Пб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1996. — С. 13.

26. Анисимов С.Ф. Мораль и поведение. — М.: Мысль, 1985. — С. 98.

27. При определении данных видов виктимной активности была использована классификация девиаций, приведенная в работах З. Старовича. См.: Старович З. Судебная сексология. — М.: Юрид. лит., 1991. — С. 10-16.

28. См.: Хекхаузен Хайнц. Мотивация и деятельность. — М.: Педагогика, 1986. — Т. 1. — С. 134.

29. Объем выборки — 174 субъекта, осужденных по ст.ст. 93, 94, 101 УК Украины.

30. См.: Туляков В.А. Уголовно-правовые и криминологические аспекты участия в драках // Вопросы борьбы с преступностью. — М., 1987. — Вып. 45.

31. См.: Преступления, совершаемые с особой жестокостью. (Науч. обзор результатов исследования) / Кол. авт. под рук. А.П. Закалюка. — К., 1989. — С. 20-21.