РАЗДЕЛ 3. ЖЕРТВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ

3.1. Понятие и содержание определения жертвы преступления

3.1.1. Понятие жертвы преступления

В современной юридической и социологической литературе достаточно долгое время шли дебаты об определении понятия жертвы преступления.

Ряд авторов, основываясь на положениях действующего уголовно-процессуального законодательства и материального права, утверждал, что жертвой преступления может быть только физическое лицо, которому преступлением причинен моральный, физический или имущественный вред (т.н. узкое, операциональное определение жертвы) [264].

Например, канадская ученая М. Бариль определяет жертву как лицо (или группу лиц), перенесшее непосредственно посягательство на свои основные права со стороны другого лица (или группы лиц), действующего сознательно [265].

Поляк Ежи Бафия рассматривает виктимологию как “часть криминологии, занимающуюся участием физического лица-жертвы в формировании криминогенной ситуации преступности” [266].

В одной из последних работ, выполненных по виктимологической проблематике в Украине, О.Н. Мойсюк определяет жертву преступления как человека, которому в результате субъективного желания преступника или из объективно складывающихся обстоятельств причиняется физический, моральный или имущественный ущерб [267].

Другие, принимая во внимание комплексность и междисциплинарность виктимологических исследований, инструментальность и операциональность понимания жертвы в виктимологической теории, определяли жертву как любого человека или социальную общность, которой преступлением был причинен вред (т.н. широкое, общетеоретическое определение жертвы) [268].

Так, Эмилио Виано определяет жертву преступления как любое лицо (социальную группу, институт, общность), которому причинен вред или повреждения другим лицом, которое ощущает себя потерпевшим, сообщает об этом публично, нормативно верифицировано как потерпевший и, следовательно, имеет право на получение помощи от государственных, общественных или частных служб [269].

Подобное понимание жертвы преступления обосновывается следующими соображениями.

Во-первых, в Декларации основных принципов правосудия для жертв преступления и злоупотребления властью под термином «жертвы» понимаются лица, «которым индивидуально или коллективно был причинен вред, включая телесные повреждения или моральный ущерб или существенное ущемление их основных прав в результате действия или бездействия, нарушающего действующие национальные уголовные законы государств-членов, включая законы, запрещающие преступное злоупотребление властью... Термин «жертва» в соответствующих случаях включает близких родственников или иждивенцев непосредственной жертвы, а также лиц, которым был причинен ущерб при попытке оказать помощь жертвам, находящимся в бедственном положении, или предотвратить виктимизацию [270].

Во-вторых, основной аргумент противников концепции широкого понимания жертвы преступления об отсутствии использования понятия «потерпевший» в отношении юридических лиц или иных социальных общностей в действующем материальном и процессуальном праве ныне снят благодаря вводимым законодателями новеллам.

Так, в соответствии с Законом Украины «О внесении изменений и дополнений в Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы Украины» от 20 ноября 1996 года, УК Украины был дополнен ст. 198-2, в соответствии с которой уголовной ответственности подлежат преступники, понуждающие потерпевшего к выполнению или невыполнению гражданско-правовых обязательств под угрозой насилия при отсутствии признаков вымогательства.

Согласно диспозиции ст. 198-2 УК Украины, потерпевшим от преступления признается любой субъект гражданско-правовых обязательств [271]. Учитывая, что субъектами установления, изменения или прекращения гражданских прав и обязанностей являются не только граждане, но и юридические лица [272], думается, нет резона говорить о невозможности признания юридического лица (иной социальной общности в случае совершения преступления геноцида или иных злоупотреблений властью против отдельных социальных, этнических групп и меньшинств) потерпевшим от преступления [273].

По указанному пути идет современная процессуальная наука. [274] Возможно, именно поэтому определение потерпевшего от преступления, предложенное в подготовленном рабочей группой Кабинета Министров Украины проекте Уголовно-процессуального кодекса Украины, включает в себя и юридических лиц, которым преступлением причинен имущественный или моральный ущерб [275].

Как показывает развитие теории права, юридическое лицо, его активность могут быть оценены и проанализированы в бихевиоральном смысле. Фактически юридическое лицо — объективная, самостоятельная социально-правовая форма, имеющая свою «волю» и ведущая себя соответствующим образом, с точки зрения своих личных предпринимательских самостоятельных интересов и корпоративных ценностей. Естественно, что посягательства на юридических лиц как корпоративных целостностей имеют свои особенности.

Подобные особенности имеют и посягательства на отдельные социальные группы и общности, в особенности в случаях злоупотребления властью. Вместе с тем особый социально-ролевой статус потерпевших от значительного количества преступлений в сфере экономики, преступлений международного характера связан именно с корпоративностью таких потерпевших, несводимых только и исключительно к отдельным физическим лицам.

«Учреждения, корпорации, коммерческие предприятия и группы людей могут быть также виктимизированы и законно приобрести статус жертвы», — писал в одной из своих последних работ Э. Виано [276].

Наконец, в-третьих, включение социальных общностей и организаций в понятие жертвы преступления детерминировано комплексным характером виктимологических исследований, оперирующих понятием жертвы как основным инструментом в познании закономерностей взаимодействия преступности и виктимности [277].

Структурно определение жертвы преступления состоит из следующих элементов: объекта, объективно и субъективно связанного с ним источника причиненного вреда и самого вреда.

Ранее было выяснено, что жертвой преступления могут выступать как физические, так и юридические лица (социальные общности), которым непосредственно был причинен ущерб преступлением, девианты в преступлениях без жертв (первичная жертва), а также члены семьи, близкие лица, родственники, иждивенцы первичных жертв (рикошетные жертвы) [278].

Представляется не только ненаучным, но и попросту безнравственным, исключать рикошетных жертв и субъектов преступлений без жертв из совокупности объектов, охватываемых понятием «жертва преступления» по тем основаниям, что первые только опосредованно связаны с преступлением, а вторые, мол, сами своим поведением создали неблагоприятные последствия, приведшие к криминальному результату (например, преступления, связанные с немедицинским употреблением наркотиков).

Рикошетные жертвы испытывают такие же страдания и проявляют такие же симптомы психологических затруднений, как и первичные жертвы. Члены семей жертв убийств, партнеры и супруги изнасилованных женщин, родители ограбленных подростков, родственники потерпевших от краж и иных преступлений описывают сходные психологические симптомы от непрямой виктимизации так же, как и прямые жертвы.

Возможно, это связано с эмоциональными и поведенческими реакциями на причинение вреда субъекту, к которому привязана рикошетная жертва, возможно, — с обычными человеческими представлениями о безопасности и справедливости окружающего мира, нарушаемыми преступлением, возможно, — с ощущением страха и незащищенности, не покидающим нас с момента столкновения с неизвестным, возможно, — с викарным подкреплением, возникающим при обучении типичным выходам из стрессовой ситуации, принятым в той или иной культуре. Психологи до сих пор еще спорят об этом [279].

Однако посттравматический стресс, гнев, униженность, страх и депрессия являются спутниками виктимизации рикошетных жертв точно так же, как и прямых жертв. И не помнить об этом, декларируя принципы защиты гражданских прав и свобод в государстве, нельзя.

Субъекты преступлений без жертв [280], причиняя вред общесоциальным ценностям как охраняемому уголовным законом благу, одновременно причиняют вред и себе, травмируя свое психическое здоровье [281].

Таким образом, с криминологической точки зрения, в круг лиц, относимых к жертвам преступлений, следовало бы также включить не только субъектов, которым был непосредственно причинен ущерб преступлением, но и тех, чье законное благо было поставлено преступлением (или покушением на него) под угрозу [282].

Вообще, согласно данным ученых криминалистов, число предусмотренных уголовным законом преступлений, причиняющих ущерб психической неприкосновенности личности, составляет около 70 % [283]. Известно, что психологические последствия преступления могут носить непосредственный, краткосрочный и долгосрочный характер.

Непосредственные реакции жертвы на совершенное в отношении нее преступление выражаются в шоке, отрицании, гневе, озлоблении, депрессии и ощущениях незащищенности, изолированности, никому ненужности (т.н. синдром посттравматического стресса). Эти симптомы обычно длятся от нескольких часов до нескольких суток. В течение нескольких недель после пребывания жертвой потерпевшие указывают на изменения сознания, фобии, боли, переполненность негативными эмоциями.

Жертвы зачастую указывают на переполненность чувством вины, потерю самоуважения, снижение самооценки, беспомощность, депрессию. Они также могут испытывать вновь ощущение участия в преступлении в форме кошмаров или маний. В течение этого периода жертвы описывают возникающие у них страхи одиночества, боязнь быть похищенным, а также ощущение того, что преступление в отношении них вновь совершится.

Несмотря на то, что большинство из этих симптомов исчезает с течением времени, многие жертвы свидетельствуют о наличии у них долгосрочных психологических реакций на преступление: заниженной самооценки, депрессии, тревожности, трудностей в интимных отношениях [284].

Аналогичным образом и имеющая сложные биопсихосоциодуховные предпосылки болезненная зависимость наркоманов от психостимуляторов реализуется у них в идентичных для большинства потерпевших от иных преступлений психических переживаниях, эмоционально-волевых расстройствах, психических болезнях, фобиях.

По данным немецких виктимологов, у лиц, ставших жертвами ограблений или краж со взломом, наблюдаются такие симптомы: нервозность — 86 % и 81 %; истерический плач — 78 % и 60 %; страх — 75 % и 70 %; шок — 50 % и 38 %; нарушения памяти — 20 % и 5 %; гнев — 38 % и 42 % [285].

Сходные психологические реакции наблюдаются и у рикошетных жертв. Так, телефонный опрос 12500 респондентов жителей США показал, что 2,8 % выборки были членами семьи жертв убийства, 3,7 % были отдаленными родственниками убитых, а 2,7 % — близкими друзьями убитых.

Таким образом, 9,3 % выборки составили лица, явившиеся рикошетными жертвами умышленных убийств. Анализ психологических реакций этих рикошетных жертв показал, что 23,4 % из них испытывали полноценный синдром посттравматического стресса, около 40 % соответствовали показателям синдрома посттравматического стресса хотя бы по одному диагностическому критерию [286].

3.1.2. Содержание определения жертвы преступления

С точки зрения криминальной виктимологии, жертвой преступления признается только лицо, пострадавшее от запрещенного национальным уголовным законом деяния (действия или бездействия).

«Связанность» понятия жертвы преступления формальными рамками уголовно-правовых явлений четче ограничивает предмет криминальной виктимологии. Это позволяет проникнуть в сущность проблемы жертв преступлений, сочетая анализ многоаспектных поведенческих, психологических и соционормативных проявлений человеческой активности с комплексной, междисциплинарной оценкой феномена жертвы преступления.

В свое время в криминологической литературе появлялись предложения расширить предмет изучения криминальной виктимологии всеми типами жертв социально опасных проявлений.

Так, Матти Йотсен, анализируя в своих ранних работах феномен изменчивости преступности и его связи с жертвами преступлений, предлагал вслед за группой разработчиков первого варианта Декларации основных принципов правосудия для жертв преступлений и злоупотреблений властью включить в понимание жертвы как жертв традиционных (конвенциональных) преступлений, так и жертв т.н. «неконвенциональных» преступлений (злоупотреблений властью, нарушений трудового законодательства и прочих, тесно связанных с преступностью, но некриминализированных проявлений отклоняющегося поведения) [287].

Не отрицая теснейших взаимосвязей между различными типами виктимизации и виктимности, предполагающими их комплексный, системный анализ, подчеркнем все же, что углубленное изучение отдельных элементов предмета виктимологических теорий среднего уровня содействует познанию глубинных закономерностей виктимологии в целом.

Именно поэтому впоследствии в Декларации основных принципов правосудия появилось специальное определение жертв злоупотребления властью как лиц, «которым индивидуально или коллективно был причинен вред, включая телесные повреждения или моральный ущерб или существенное ущемление их основных прав в результате действия или бездействия, еще не представляющего собой нарушения национальных уголовных законов, но являющегося нарушением международно признанных норм, касающихся прав человека» [288].

Преступник, преступление и жертва связаны друг с другом сложной системой взаимоотношений.

С одной стороны, виктимизация жертвы может быть определена самим состоянием и/или отклоняющимся, провоцирующим поведением жертвы. В теории уголовного права справедливо отмечается, что обязательным структурным элементом любого общественного отношения является социальная связь, которая «справедливо рассматривается и как содержание самого отношения. Такой вывод обусловлен тем, что социальная связь является как бы зеркалом внутренней структуры общественного отношения, в ней отражаются его сущность и основные свойства» [289].

Анализ связей взаимодействия, контроля, отношений [290] между преступником и его жертвой помогает выяснить сущность и содержание отдельных элементов механизма преступного поведения, определить основные поведенческие характеристики виктимности.

«Жертву преступления следует рассматривать как фактор, генетически и динамически влияющий на преступность», — писал Ежи Бафия [291].

В настоящей части работы нет необходимости анализировать приводимые суждения относительно общей социолого-психологической характеристики взаимосвязей между преступником, преступлением и жертвой. Отметим, однако, что именно эти конститутивные черты социальных связей между преступником, преступлением и жертвой определяют особенности виктимологической профилактики преступлений.

С другой стороны, в формально-логическом определении понятия жертвы речь может (и должна) идти не столько об объективно-субъективной характеристике социальной связи, сколько о связи детерминации, когда носящее предметный характер преступление объективно предваряет процесс виктимизации жертвы либо сопутствует ему, а жертва, соответственно, осознает свой специфический социально-правовой статус, возникший в связи и по поводу совершения в отношении нее преступления.

«Виктимизация поражает сферу «самости» жертвы. Включенными здесь являются не столько индифферентные и тривиальные черты, сколько личный мир жертвы и иных лиц, тесным образом связанных с жертвой. Готовность преодолеть стереотипы, оценивая себя как жертву и признавая чью-то виктимизацию, важна по другому существенному основанию: она служит предпосылкой начала восстановительного процесса. Понимание растворяет шок и смятение и открывает путь для преодоления трудностей» [292].

Именно эти фиксированные и подлежащие формализации элементы подлежат отражению в определении жертвы преступления.

Взаимосвязь между преступлением и жертвой с неизбежностью приводит к определенным последствиям (причиняемому жертве и системе связанных с ней отношений вреду). В юридической литературе все виды преступного вреда, в зависимости от характера и механизма нарушения общественного отношения, подразделяются на несколько типов.

Так, вызываемые преступным действием изменения С.В. Землюковым подразделяются на четыре типа.

«Первый тип вредного изменения объекта посягательства характеризуется утратой материального или нематериального блага. Это вредное изменение возникает при совершении разрушающего действия. Второй тип вредного изменения состоит в определении вредного состояния, положения. Третий тип вредных изменений объекта посягательства состоит в осуществлении запрещенной законом деятельности, результатом которой является создание (производство) вредных для общества запрещенных продуктов. Четвертый тип вредного изменения состоит в недостижении (ненаступлении) общественно-полезного блага...» [293].

Соответственно, при преступном бездействии первый тип «состоит в том, что воздержание лица от совершения результативного общественно-полезного действия не приводит к появлению общественно-полезного результата, определенного обязанностью. Ненаступление общественно необходимого блага как объекта соответствующего общественного отношения приводит к тому, что отношение теряет свою социальную значимость, прерывается. Второй тип вредных изменений происходит при воздержании субъекта отношения от совершения сохраняющих, подавляющих и пресекающих действий. Этим допускается возникновение вредных изменений либо продолжение их развития. Вследствие этого происходит утрата или повреждение общественно полезного блага как объекта этого отношения» [294].

Указанные изменения могут быть связаны с причинением ущерба физическому здоровью жертвы, материальными потерями, с психическими травмами, с дезадаптацией и десоциализацией жертвы преступления.

Проблема причинения вреда физическому здоровью, телесной и психической неприкосновенности жертвы, анализ характеристик материального ущерба достаточно глубоко исследованы в теории уголовного права и криминологии [295].

Так, физический ущерб, помимо причинения вреда телесной неприкосновенности лица, подвергшегося криминальному нападению, может включать: увеличение адреналина в крови жертвы, повышение давления, судороги, слезливость, сухость во рту, переживание событий в замедленном темпе, ухудшение работы органов чувств, потерю аппетита, мускульного тонуса, насморк, снижение либидо...

Соответственно, типичный финансовый ущерб от преступления включает: восстановление поврежденной (украденной) собственности, установку средств безопасности, обращение к медицинским учреждениям, участие в деятельности системы уголовной юстиции, привлечение профессиональных консультантов (адвокатов, психологов, психоаналитиков), уменьшение количества продуктивного рабочего времени и связанное с этим сокращение заработка, расходы на похороны, проблемы с последующим трудоустройством у ролевых жертв [296].

В наиболее общем виде подвергались криминологическому анализу и такие моральные последствия преступления, как психические переживания, психологический стресс, посттравматические стрессовые расстройства (эмоционально-волевые расстройства: чувство утраты, беспомощности, безнадежности, чувство унижения, опущенности, ощущение неадекватности происшедшего потребностям и установкам потерпевшего), психические болезни и акцентуации.

Например, в психиатрии и теории обращения с жертвами преступлений является аксиомой тот факт, что любая жертва, как правило, страдает от посттравматического стрессового расстройства, основными симптомами которого являются [297]:

а) рекуррентное постоянное и беспокоящее переживание травмы через неприятные воспоминания, сны, навязчивые действия и чувства, как будто бы событие повторялось (перепроживание травм, иллюзии, галлюцинации, внезапные, яркие и реалистичные, вспышкообразные возвращения травмирующих переживаний);

б) постоянное избегание стимулов, которые напоминают о травме. Например, пациент избегает мысли и чувства, ассоциирующиеся с травмой, избегает ситуации и сферы деятельности, которые пробуждают травматические воспоминания;

в)психогенная амнезия;

г) снижение интереса к значимым видам деятельности (который присутствовал до того, как травма произошла). Например, пациенты проявляют уменьшенный интерес в значимых сферах жизнедеятельности; они могут чувствовать отчужденность (отстраненность) от других людей; набор их реакций может быть ограничен либо они могут чувствовать отсутствие будущего, снижение спектра эмоций;

д) постоянные симптомы повышенного возбуждения, которое включает в себя раздражительность и вспышки гнева, проблемы с концентрацией внимания, гиперактивность, неадекватное реагирование; они проявляют физиологическую реакцию на события или ситуации, которые отображают в символической форме или походят на травму;

е) расстройство вызывает значительный дисстресс или дезадаптацию в социальной, профессиональной и других важных областях жизнедеятельности;

ж) пациент должен был испытывать данную симптоматику не менее одного месяца, после чего можно диагностировать наличие у него посттравматического синдрома.

По данным американских психиатров, всего лишь 10 % жертв сексуального насилия не проявляют никакого нарушения своего поведения после совершения преступления. Поведение 55 % жертв умеренно изменено, и деятельность 35 % жертв сопровождается серьезной дезадаптацией.

Спустя несколько месяцев после нападения 45 % женщин каким-то образом способны адаптироваться к жизни; 55 % жертв испытывают длительные воздействия травмы.

Согласно данным немецких криминологов, «жертвы переживают три стадии травмирования:

1) реакция на происшедшее и ее развитие;

2) осознание понесенного ущерба;

3) поиск выхода.

Для первой стадии травмирования характерны шок, сомнения и т.п., для второй — страх, огорчение, гнев. На третьей стадии жертва «вытесняет» нанесенный ей психический вред, направляя свою энергию на другие сферы деятельности» [298].

К сожалению, в отечественной литературе проблемы дезадаптированности жертвы преступления, которая не в состоянии ни с чем справиться после совершенного на нее нападения, привлекали несколько меньшее внимание.

Так, психологическая адаптация служит условием формирования побуждения к совершению значимых действий. В процессе адаптации человек формирует свой социальный статус, выражающийся в воплощенной в его деятельности системе отношений к определенным нормам и ценностям. Соответственно, поломка механизмов адаптации ведет к невыработанности необходимых для нормальной жизнедеятельности социальных качеств, к ухудшению взаимоотношений жертвы и общности, жертвы — с системой уголовной юстиции, к совершению неадекватных, дезадаптивных аморальных проступков [299].

В юридической и социологической литературе неоднократно отмечалось: «Чем дальше психологическая установка адресата норм и его мировоззрение от официально выраженных в законе позиций, тем ниже качество и объем правомерного поведения» [300].

Немудрено, что дезадаптивное отклоняющееся поведение является как предпосылкой и следствием виктимности, так и предтечей будущей криминальной активности индивида. В дальнейшем мы подробнее остановимся на месте и роли дезадаптации в генезисе виктимного поведения. Сейчас же отметим: приобретаемый опыт жертвы в социальных конфликтах ведет не только к рецидиву виктимности, но и к последующему преступному поведению. Не случайно в семьях несовершеннолетних, совершивших агрессивные преступления, наблюдается высокая доля родителей, грубо относившихся к своим детям: около 80 % правонарушителей выросли в семьях, где им не уделялось должного внимания [301], в 39 — 46 % случаев в подобных семьях отмечались неоднократные агрессивные конфликты, сопровождавшиеся ссорами, оскорблениями, избиениями, применением телесных наказаний к подросткам [302].

За исключением физического вреда, связанного с нарушением телесной неприкосновенности и причинением повреждений здоровью и безопасности человека, в наиболее общем виде остальные перечисленные виды негативных воздействий преступления на жертву могут быть охарактеризованы как материальный и нематериальный вред, причиняемый жертве преступления.

По мнению С.В. Землюкова, «материальный преступный вред — это изменение общественных отношений, регулирующих материально-предметную деятельность людей в сфере производства, распределения, потребления материальных благ, состоящее в уничтожении, повреждении, утрате материальных благ (ценностей) либо связанное с производством и распределением запрещенных вещей, предметов, веществ.

Нематериальный преступный вред — это изменение общественных отношений в политической, правовой и духовной сферах общества, связанное с уничтожением, ущемлением, ограничением нематериальных благ (ценностей) либо с производством и распространением антиобщественных идей, взглядов, форм морали» [303].

Указанные обстоятельства, как правило, изучаются при криминологическом исследовании «цены» преступности и ее составляющих.

Вместе с тем вред, причиняемый жертве преступлением, не ограничивается только прямым и непосредственным ущербом, наступившим в результате первичной виктимизации. Не меньшее значение имеют и последствия вторичной виктимизации, связанные с отношением к жертве преступления лиц из ближайшего социального окружения, органов социального контроля, врачей, адвокатов правонарушителей и т.п. [304].

Предубежденность значительного числа работников системы уголовной юстиции в виновности жертвы, оскорбительные, а порой и унизительные процедуры, которым подвергается жертва после обращения ее в органы уголовной юстиции, несбалансированность прав жертвы и обвиняемого в уголовном процессе, некорректное поведение медицинских работников, журналистов, отчуждение близких и родственников, винящих жертву в происшедшем, — вот далеко не полный перечень стрессовых факторов, способствующих усилению дезадаптации жертвы, ухудшению ее морального состояния, ее деградации.

Подытоживая изложенное, отметим, что анализ науковедческих, статусных, поведенческих, нормативно-правовых оснований и характеристик определения потерпевших от преступлений дает основание утверждать, что жертвой преступления признается любое физическое лицо (социальная общность, организация), которому преступлением причинен физический, материальный или моральный ущерб.

3.2. «Вина жертвы» преступления

3.2.1. От вины к девиации

В процессе изучения вклада жертвы в совершение преступления посредством анализа взаимосвязей и взаимозависимостей между преступником, жертвой и ситуацией совершения преступления многими виктимологами на протяжении значительного количества времени выделялось понятие «вины жертвы».

Ранее уже отмечалось, что проблема внедрения термина «вина жертвы» в систему виктимологических знаний являлась не более чем попыткой редукции уголовно-правовых понятий и закономерностей в не связанный формальными рамками правового поля социологический по природе аппарат виктимологии. Это естественно.

Развитие науки, создание нового научного направления волей-неволей предполагало заимствование терминов у смежных учений. К сожалению, практика свидетельствует о неспособности понятийного аппарата формально-правовой науки выполнить операциональные задачи аппарата социально-правового учения.

Нет нужды говорить о тех неприятностях и сложностях, которые возникли у правоведов при попытке использования собственно криминологических понятий «организованная преступность», «коррупция» при создании законодательства по социальному контролю над названными явлениями. Оказывается, сознательно допускаемая криминологами диверсифицированность, многозначность данных понятий, связанная с необходимостью системного, всеобъемлющего исследования названных явлений, не может быть применена в уголовно-правовой практике правоприменительной деятельности. Противоречие между формальной определенностью уголовно-правовой нормы и изменчивостью массовых социальных подсистем, каковыми и являются организованная преступность и коррупция, заранее приводит к неэффективности подобных социально-превентивных актов.

Имеющие место попытки уголовно-правовой борьбы с явлениями, а не с конкретными актами поведения, при этом носят скорее политический (популистский), чем реалистический характер.

Аналогичным образом противоречивость понятия «вина жертвы», его логическая неопределенность, несоответствие формально-правовым критериям характеристик используемых синонимичных понятий в отечественной цивилистике и уголовно-правовых науках привела к постепенному отторжению этого понятия из сферы собственно виктимологических терминов.

Авторами «Курса советской криминологии» был подробнейшим образом описан процесс преобразования понятия «вина жертвы» в понятие «отрицательного поведения потерпевшего» и описания существенных различий между ними [305]. Указанная трансформация понятия была вполне объяснима.

Признавая термин «вина жертвы» в качестве одного из основополагающих в виктимологической теории и руководствуясь необходимостью создать ее основы, исследователи постепенно вышли на общую проблему влияния отклоняющейся (в том числе отрицательно оцениваемого обществом поведения) активности личности жертвы на механизм преступного поведения и гомеостаз преступности и виктимности в целом.

С другой стороны, отрицательное поведение потерпевшего — лишь частный случай проявления виктимности, стереотипно выделяющийся в качестве основного ее элемента даже в некоторых современных работах. Например, отмечая, что только около одной трети преступлений были либо совершены при содействии потерпевшего, либо им спровоцированы, авторы учебника «Криминология» под редакцией В.Э. Эминова и В.Н. Кудрявцева (1995) писали, что «для нужд криминологии условно вполне можно говорить о вине потерпевшего, поскольку речь идет о вполне определенных формах поведения одного из участников преступления, а не о его ответственности в уголовно-правовом смысле» [306].

3.2.2. Характеристика «вины жертвы» преступления

Если в оперирующей с понятием преступления криминологии совокупность социально-психологических свойств, характеризующих отрицательное отношение личности к охраняемым уголовным законом общественным интересам и ценностям, которые выражаются в общественно опасном, противоправном деянии, и рассматривается как содержательная характеристика вины правонарушителя [307], то в виктимологических исследованиях содержание понятия «вина жертвы» можно подразделить на три группы относительно самостоятельных явлений.

Первая, описывающая комплекс социально-психологических субстанциональных и функциональных переменных, способствующих превращению лица в жертву преступления (эмоции, мотивы, психическое отношение к совершенному деянию и его последствиям), — по сути дела, охватывается понятием виктимности и рассматривается в рамках изучения указанного свойства.

Вторая, характеризующая оценочную сторону виктимной активности с точки зрения ее соответствия господствующим в обществе социальным нормам и ценностям и самосознанию индивида, — может характеризовать степень т.н. «виновности» жертвы.

Виновность жертвы определяется в зависимости от идентификации лица как жертвы преступления как со стороны общества, так и со стороны самой жертвы.

Понятно, что определение «виновности» жертвы, имея под собой достаточно мощные корни в обыденном сознании и представлениях, на самом деле является практически целинным участком научных исследований.

Переживания жертвы, ее самооценка и самоидентификация, ролевая жертвенность, с одной стороны, вторичная виктимизация со стороны общины («сама виновата») и/или норм и правил поведения референтной жертве группы, а также и представителей органов государственной власти, контактирующих с жертвой, — вот далеко не полный перечень вопросов, подлежащих разрешению для организации помощи в выходе жертвы из кризиса.

Справедливости ради отметим, что в некоторых странах специально делается упор на разрешение подобного рода психологических проблем, на усиление психокоррекционной работы, тогда как предметно ориентированная отечественная криминальная виктимология содействует не решению вопроса «как жертва преступления выходит из кризиса?», а вопроса — «как потенциальной жертве не попасть в такой кризис?». В принципе большинство указанных проблем логически охватываются и освещаются в процессе изучения роли и значения виктимизации и нейтрализации ее негативных аспектов, хотя, безусловно, проблема анализа самооценки, самоидентификации жертвы имеет непосредственно прямое значение для понимания виктимологической проблематики.

Наконец, третьей формой выражения вины потерпевшего, наиболее тесно связанной с процессом виктимизации и полностью соответствующей традиционным виктимологическим представлениям о роли некоторых потерпевших в механизме преступного поведения, является отрицательное поведение потерпевшего, способствующее совершению преступления.

Указанная форма «вины жертвы» характеризует поступки и поведение потерпевшего, «причинно связанные с совершенным в отношении него преступлением, объективно причинившие вред обществу при наличии в них элементов, содействующих зарождению преступного намерения у другого лица или его осуществлению» [308].

Так, по данным Д.В. Ривмана, негативное виктимное поведение жертв умышленных убийств составляет 70 %, причинения тяжких телесных повреждений — 61,8 %, изнасилования — 52,3 %, заражения венерическим заболеванием — 86,7 %, традиционного криминального мошенничества — 74 %, криминального аборта — около 100 % [309].

Естественно, что описание и характеристика процесса влияния потерпевшего на механизм преступного поведения, как правило, осуществлялись (да и осуществляются) с учетом степени выраженности отрицательных характеристик виктимогенной активности жертвы преступления. Нельзя не отметить огромного значения полученных результатов для практики криминологических исследований механизма конкретных преступлений и организации социального контроля.

Достаточно сказать, что негативное виктимное поведение потерпевшего может оказать влияние на изменение квалификации преступления, на смягчение уголовной ответственности и наказания, на освобождение от уголовной ответственности с заменой наказания мерами административного либо общественно-правового воздействия, наконец, — на полное освобождение от уголовной ответственности при рассмотрении дел частного обвинения [310].

В последнее время в юридической литературе встречаются предложения рассматривать виктимное поведение потерпевшей от изнасилования в качестве основания ограничения субъективного вменения при привлечении виновного к уголовной ответственности [311].

Представляется, что исследования подобного феномена как негативное отклоняющееся поведение жертвы должны и будут продолжаться.

Однако свойственное ряду криминологических исследований широкое использование нравственно-психологических оценок таких потерпевших, как провокаторов, агрессоров смещает акцент с изучения социальных закономерностей, определяющих особенности гомеостаза преступности и виктимности, на носящие индивидуальный характер негенерализованные свойства конкретной личности [312]. Поэтому можно предположить, что отрицательное поведение потерпевшего является одним из частных проявлений виктимности (своеобразная «злая воля» жертвы) и в этом ключе и будет рассматриваться нами далее в процессе анализа основных закономерностей виктимности и взаимосвязей между преступниками и их жертвами.

3.3. Классификация жертв преступления

3.3.1. Задачи и виды классификации жертв преступления

Классификация жертв преступления, с точки зрения теории криминальной виктимологии, на современном этапе должна способствовать:

— во-первых, пониманию места и роли жертвы в механизме преступного поведения, уточнению круга причин индивидуального и группового преступного поведения;

— во-вторых, оценке значимости групповой виктимной активности для детерминации массовой виктимизации;

— в-третьих, организации эффективной профилактической политики и политики обращения с жертвами преступлений, сориентированной на конкретные виктимологические группы.

«Классификация потерпевших имеет принципиальное значение, так как позволяет судить в полном объеме о поведении потерпевшего, ситуации, предшествовавшей преступлению, взаимоотношениях с преступником, роли потерпевшего в механизме совершенного преступления, условиях, способствовавших совершению преступления, о путях и способах защиты жертвы преступления, о способах предупреждения преступления», — писал по этому поводу Г.И. Чечель [313].

Отметим сразу: задача выделения наиболее существенных характерных черт жертвы (общности жертв преступлений) раскрывается в данной работе в плане определения общих теоретических направлений последующего виктимологического исследования личности жертвы преступления.

Во многом это связано с тем, что если криминология, изучая «мир в миниатюре», пытается выделить существенные характеристики, отличающие тип преступника от непреступника, то изучение нормальных граждан с виктимной отклоняющейся активностью в рамках виктимологических исследований с трудом позволяет говорить о существовании отдельного, обособленного типа личности жертвы преступления (за исключением, пожалуй, жертв-мазохистов).

В лучшем случае виктимологи пытаются посредством наблюдения частот встречаемости виктимизации у различных групп населения выделить определенные группы потерпевших, наиболее подверженных риску виктимизации. Такова, например, была упоминавшаяся ранее классификация жертв преступлений у фон Хентига (дети и молодежь; женщины; престарелые; лица, страдающие психическими заболеваниями или имеющие аномалии психики; иммигранты; представители национальных или расовых меньшинств; олигофрены-дебилы; лица, находящиеся в депрессивном состоянии; приобретатели (жертвы-провокаторы); распутники; одинокие и убитые горем; мучители, садисты; блокированные (фрустрированные), освобожденные и борющиеся [314].

Учитывая «связанность» криминальной виктимологии рамками уголовно-правовых и криминологических исследований и генетическую зависимость виктимности от преступности, ее определения и видов в работах советских виктимологов жертвы преступлений подразделялись в зависимости от избранных классификационных критериев на следующие группы:

а) по содержанию субъективной стороны преступления (жертвы умышленных и неосторожных преступлений);

б) по направленности и особенностям правового регулирования преступного посягательства (жертвы определенных видов преступлений; жертвы преступлений с однородным объектом; жертвы злоупотреблений властью и транснациональных преступлений);

в) по виду и кратности причиненного вреда (жертвы, которым преступлением был причинен физический, моральный или имущественный вред, первичные и рецидивные жертвы);

г) по характеру взаимоотношений с преступником (случайные жертвы, неопределенные заранее, предопределенные жертвы);

д) по роли жертвы в генезисе преступления (нейтральные, соучастники, провокаторы);

е) по иным социальным характеристикам (полу, социальным связям и отношениям жертвы с преступником);

ж) по психологическим критериям (жертвы с психическими отклонениями, жертвы-симулянты, мнимые жертвы, добровольные жертвы и пр.);

з) по биофизическим характеристикам (пол, возраст, национальность, физическое состояние в момент совершения преступления) [315].

Нетрудно заметить, что в большинстве отмеченных случаев речь идет, скорее, не о классификации жертв преступлений, а о выделенных показателях структуры виктимизации, дополняющих структурную характеристику преступности. Данное положение вполне естественно, поскольку оно объясняет естественную тенденцию исследователей к генерализации полученных знаний посредством накопления эмпирического материала.

Развитие и совершенствование теории механизма преступного поведения повлекло за собой создание классификаций, в которых личностные качества и характеристики потерпевших рассматривались во взаимосвязи с их влиянием на детерминацию конкретного преступления.

Так, А.Д. Тартаковский классифицировал потерпевших от преступлений в сфере семейно-брачных отношений на жертв, не содействующих совершению преступления, содействующих и провоцирующих потерпевших [316].

Сходная классификация потерпевших была разработана и Г.И. Чечелем, подразделявшим жертв в зависимости от поведения, предшествовавшего совершению преступления, на:

— невиновных активных;

— невиновных пассивных;

— жертв с неодобряемым (осуждаемым) поведением;

— жертв с неосмотрительным поведением;

— жертв с аморальным поведением;

— жертв с провоцирующим поведением;

— жертв с преступным поведением [317].

Соответственно, в зависимости от ведущих видов деятельности, приводящих жертву к фатальному результату, Д.В. Ривман делил потерпевших на следующие группы:

1. Агрессивных, намеренно создающих конфликтную ситуацию.

2. Активных, способствующих совершению преступления или причиняющих вред самим себе.

3. Инициативных, поведение которых носит положительный характер, но приводит к причинению вреда.

4. Пассивных, не оказывающих сопротивления преступнику по тем или иным причинам.

5. Некритичных, становящихся жертвами преступлений в результате своей неосмотрительности.

6. Нейтральных, которые никак не способствовали совершению против них преступления [318].

Нетрудно заметить, что перечисленные классификации потерпевших в зависимости от степени и нравственной оценки виктимной активности определенным образом повторяют классификацию жертв по Б. Мендельсону (полностью невиновные жертвы; жертвы с минимальной виной; жертвы, столь же виновные, сколь и преступник; жертвы, более виновные, чем преступник; исключительно виновные жертвы; симулянты, или «воображаемые» жертвы) [319]. Нет нужды говорить и о том, что они перекликаются с хрестоматийной в отечественной криминологии классификацией преступников по А.Б. Сахарову (в зависимости от степени и глубины антиобщественной направленности личности подразделявшему последних на особо злостных, злостных, неустойчивых, ситуативных и случайных преступников) [320].

3.3.2. Основание классификации жертв преступлений

При всей значимости использования названного «деятельностного» подхода при классификации жертв преступлений отметим, что в последнее время в литературе все чаще встречаются упоминания о необходимости определенной коррекции данной классификации. Предлагается анализировать не столько ведущие типы деятельности, не всегда отражающие реальные личностные характеристики субъектов, сколько содержание внутренней позиции личности (мотивационную окраску ее поведения), более предметно воспроизводящую характеристики взаимодействия определенных типов ситуаций и типов личности как жертв преступлений, так и самих преступников [321].

«Личность как субъект деятельности — понятие прежде всего психологическое. Юридическая классификация преступлений вряд ли может быть положена в основу криминолого-психологической классификации личности. По-видимому, решение этой проблемы должно опираться на исследования психологов», — писал по этому поводу А.Ф. Зелинский в своей работе «Криминальная психология» [322].

Далее в этой же работе А.Ф. Зелинский, основываясь на анализе динамической стороны процесса человеческой мотивации, классифицирует преступников на рассудочных, слабовольных, импульсивных и эмоциональных личностей, выделяя, в зависимости от уровня регуляции психической деятельности, ряд подвидов (расчетливых эгоистов, лицемеров, апатичных, неприспособленных, беспорядочных, аффективных, сосредоточенно жестоких, энергичных, озлобленных) [323].

Не возражая в принципе против приведенной классификации преступников, которая воспроизводит в определенной степени характерные черты акцентуированных личностей, отметим, что в современной психологической литературе мотивация деятельности рассматривается как единство содержательного (описывающего основные феноменологические черты человеческих побуждений) и динамического (описывающего энергетику мотивации, развитие и взаимодействие побуждений) ее аспектов и реализующих мотивацию психологических механизмов, преобразующих отдельные структурные элементы процесса формирования мотива в новые прогрессивные (или регрессивные формы).

Человеческая мотивация, как отмечал В.К. Вилюнас, «служит родовым понятием для обозначения всей совокупности факторов, механизмов и процессов, обеспечивающих возникновение на уровне психического отражения побуждений к жизненно необходимым целям, т.е направляющих поведение на удовлетворение потребностей. На основе психического отражения регулируется не весь процесс удовлетворения биологических потребностей, а только те его звенья, которые предполагают активность в изменчивой среде и требуют ситуативной выработки реакций» [324].

Изложенное предполагает возможность построения классификации жертв правонарушений исходя не только из мотивационной окраски их ведущей деятельности, особенностей взаимодействия со средой, уровней психического отражения действительности, но и из особенностей самих механизмов формирования и развития человеческой мотивации в фило— и онтогенезе.

Нельзя не отметить: подобный подход, интегрирующий воедино содержательную и динамическую стороны мотивации и сами процессы их взаимодействия и развития, уже встречался в криминологической литературе.

Основанием для построения такой классификации служило известное положение о том, что «характерная мотивация преступного поведения может быть свойственна определенному уровню направленности личности преступника и, в то же время, тот или иной уровень направленности личности преступника отражается в содержании мотивов преступного поведения» [325].

При этом анализ динамических характеристик развития мотивационных процессов в онтогенезе привел Ю.М. Антоняна и В.В. Лунееева к выводу о последовательной рационализации преступного поведения в процессе формирования антиобщественной направленности личности преступника и преобразования его из одного типа в другой [326].

В целом же «в последовательном ряду поступков, из которых слагается единая линия поведения, всегда имеется внутренняя логика, свой (осознанный или не осознанный личностью) «план». Какой-нибудь поступок может показаться случайным. Но эта случайность снимается, когда в линии поведения прослеживается определенная однотипность форм поведения в сходных жизненных ситуациях, т.е. проступает некая статистическая закономерность, в которой проявляется личный характер. Понятна ирония бравого солдата Швейка по поводу «случайности» поведения одного его знакомого: «Если что и произошло, так это лишь чистая случайность и «промысел божий», как сказал старик Ваничек из Песьгржимова, когда его в тридцать шестой раз сажали в тюрьму» [327].

3.3.3. Генезис отклоняющегося поведения

В 1986 году мы попытались с позиций системного анализа на материалах исследования агрессивных девиаций раскрыть особенности развития антиобщественной активности личности в онтогенезе (путем описания взаимодействия деструктивных-ситуативных и рациональных-предумышленных проступков). Было установлено, что это выражается в зависящем от ситуативных и личностных факторов становлении и развитии устойчивых типов антиобщественного поведения, дифференцируемых по характеру их мотиво— и целесообразности на:

— импульсивные;

— утилитарно-ситуативные;

— установочные;

— рациональные проступки.

В наиболее общем виде генезис агрессивных девиаций проявлялся как становление устойчивых типов агрессивного поведения, затем их дезорганизация в форме недостаточности для удовлетворения актуализируемых потребностей субъекта, которая выступает условием перехода к становлению иного, качественно отличного по мотивационному характеру и целевой направленности типа девиации.

Этапами генезиса, соответственно, были названы:

— дезадаптивная маргинальная активность — совершение импульсивных девиаций, находящихся под потенциальным контролем сознания;

— формирование готовности к агрессивному поведению, усвоение агрессивных норм и правил поведения среды обитания, дезадаптивное конфликтогенное поведение — утилитарно-ситуативная агрессивная активность как средство выхода из типичного повторяющегося межличностного конфликта;

— безнаказанное совершение утилитарно-ситуативных проступков, активное утверждение ранее усвоенных и подкрепляемых насильственных обычаев и правил поведения в повседневной деятельности субъекта — формирование агрессивно-установочного варианта поведения;

— преобразование установки на агрессию как самоцель жизнедеятельности личности в рациональное агрессивное поведение, отличающееся целесообразностью, независимостью от конфликтной ситуации и инструментальной направленностью.

При этом каждый вид агрессивных девиаций определялся соотношением степени деформации личности (глубины ее социально-психологической дезадаптации или степени десоциализации) и характеристикой наличного воздействия социальной среды (в форме фрустрационной, конфликтной или иной критической ситуации) [328].

Впоследствии в 1989 году на заседаниях Всесоюзной школы молодых ученых и специалистов, проводимых МВД СССР, ЦК ВЛКСМ и Академией МВД СССР в Минске, данная классификация была дополнена еще одним видом активности: ретретистским поведением («уход в себя», суицидальная активность, алкоголизм, наркотизм), характеризующим особую степень дезадаптации личности, возникающую как результат вытеснения рациональности человеческой активности с целью поддержания гомеостаза «личность-среда обитания». По Р.Мертону, одной из заслуг которого в развитии теории аномии явился подробный анализ реакций субъектов на фрустрационные ситуации, ретретизм «отличается отрицанием как целей, одобряемых обществом, так и институциональных средств их достижения» [329]. Таким образом, генезис девиантного поведения можно попытаться выразить в виде циклограммы (cм. рис. 3).

Импульсивные девиации как форма реакции на крайне негативные раздражители внешней среды, по сути дела, имеют природные предпосылки. «С начала культурной эволюции у человека в противоположность агрессивным и защитным действиям развился интерес к неизвестному. Оценка неизвестного как угрожающего или интересного является продуктом архаических реакций конечного мозга... Если господствуют спонтанные страхи, то сигналы промежуточного мозга подчинят и вытеснят физиологически более слабые процессы конечного мозга. Поэтому сочувствие, терпимость, компромиссное поведение и другие положительные социальные приобретения могут быть не реализованы из-за чувства небезопасности, социального давления, страха и стрессов всех видов, возникающих во время угрозы» [330]. Отсюда потребность в личной безопасности, детерминируемая оборонительным рефлексом (бессознательный уровень психической активности), в критической, конфликтной ситуации (представляющей реальную или мнимую угрозу для субъекта) может реализовываться в экспрессивных девиантных действиях, практически не обдумываемых субъектом.

<…>

Впоследствии, при частоте повторяемости однотипных критических ситуаций, безнаказанности актов девиантного поведения, сопровождающихся усвоением субъектом диктуемых культурой его общности правил разрешения конфликта, индивид начинает использовать конкретные девиантные способы разрешения конфликта в конкретной жизненной ситуации.

Девиация становится утилитарной формой реакции индивида на конкретную жизненную ситуацию. Так, избалованные дети, пытаясь получить что-либо от своих родителей, ведут себя неадекватно (громкий плач, истерика, замещенная агрессия и пр.) в случаях, когда знают, что именно эта форма поведения вызывала требуемые реакции от реципиентов девиации.

Если вызванное дефектами социального общения отчуждение личности от положительных норм и принципов поведения влечет за собой переход к усвоению утилитарных нравов, рассматривающих девиацию как инструмент для разрешения критической ситуации, то интернализация указанных норм снижает избирательность и самоконтроль сознания в регуляции поведения личности.

При попадании в стандартные критические ситуации указанное лицо, не задумываясь, поступает в соответствии с правилами девиантного поведения его микросоциальной среды, рассматривающими девиацию как наиболее удобный, утилитарный способ разрешения конфликта.

При накоплении опыта использования отклоняющегося поведения как средства разрешения и/или нейтрализации конфликта любые ситуации межличностного взаимодействия могут оцениваться субъектом как стимулы к демонстрации собственного привычного девиантного поведения, выступающего средством самоутверждения себя самого. Тогда же утилитарное использование девиаций может вызвать и отрицательную реакцию сообщества, ведущую к дезадаптации субъекта и, при определенных условиях, к усилению девиантных тенденций.

«Даже ребенок, с которым никто не хочет играть, стремится вступить в общение со своими сверстниками через драку или поддразнивание их... Подростки, страстно желающие выглядеть не хуже других, избивают и заставляют унижаться тех, кто им кажется выше по престижу» [331].

Длительность, безнаказанность и частота повторяемости девиаций ведет к усвоению полезности девиантного поведения уже не в связи с необходимостью обороны или позитивного разрешения конкретного конфликта, а в связи со сформировавшейся у лица установкой на девиантные действия как самоцели собственной деятельности (психология хулигана, домашнего тирана, готовых «взорваться» по поводу любых внешне не значимых посягательств на их самость — вот типичные формы реализации установочных девиаций). Такая девиация приобретает «личностный смысл» (А.Н. Леонтьев).

При дальнейшем подкреплении девиантных тенденций в образе жизни индивида вполне возможным является формирование у лица отношения к девиантному поведению не только как к вынужденному способу разрешения конфликтной ситуации либо как к самоцели жизнедеятельности, но и как к инструменту для достижения любой цели.

Готовность субъекта к применению девиации в качестве инструмента удовлетворения любой потребности способствует завышенной самооценке личности, стремлению к лидерству в негативном смысле этого понятия.

С психологической стороны подобное поведение характеризуется наличием сознательного расчета в целевом использовании девиации, полным отрицанием социально-приемлемых способов разрешения поставленной задачи, удовлетворения определенной потребности.

Совокупность указанных качеств является субъективным стимулом осознанного отклоняющегося поведения и свидетельствует о достаточно сформировавшейся антисоциальной направленности личности, ищущей в девиации способ удовлетворения любого рода потребностей вне зависимости от желательности или нежелательности такого поведения для общества.

Рациональное девиантное поведение является высшим этапом генезиса девиаций, объединяя в себе как крайнюю осмысленность и бездуховность девиантных проступков, так и значительную степень десоциализации личности, ее практическую оторванность от социально-одобряемых связей и отношений. В общественной жизни подобные лица характеризуются крайним рационализмом, подсчитывая выгоду от своих поступков и действуя в соответствии с собственными правилами поведения «сильной» личности.

Вместе с тем рационализация человеческой активности имеет и свое продолжение. Используя свойство человеческой психики к вытеснению (З. Фрейд), рациональная личность, руководствуясь социокультурными установками общества, стремится к «снятию» аккумулируемых психических результатов рациональной активности. Возникает психологическая готовность к очищению, к подавлению собственных деструктивных тенденций их обращением на себя. Возникает ретретистская форма девиантной активности, реализующаяся в алкоголизации, наркотизме, суицидальных тенденциях и пр.

Так, теории психологии агрессии известен один из компонентов агрессии, носящий ретретистский характер: дефицитарная агрессия. «Дефицитарная агрессия характеризуется низким уровнем активности, снижением возможностей человека к творчеству, а также формированием астенических и депрессивных состояний, обсессивно-компульсивных расстройств, аутоагрессивных феноменов» [332].

Усиление ретретистских форм социальной активности, ведя к деградации психики и личности в целом, понижает пороги торможения, ломая устоявшиеся запреты и стереотипы, приводя, соответственно, к усилению импульсивности и иррациональности человеческих девиаций.

Круг замкнулся. Хотя, если точнее, в онтогенезе мы встречаемся не столько с циклом, сколько со спиралью: каждая новая форма девиаций, «порождая» следующую, служит отрицанием предыдущей и компонентом новой формы активности. «При этом наблюдается постоянное влияние высших форм на более простые, и в то же время происходит закрепление сложных форм саморегуляции в более простых, стереотипичных формах» [333].

Вместе с тем признание наличия генетических связей порождения между различными по своей мотивосообразности формами девиаций не может охарактеризовать достаточно полно все многообразие связей и взаимозависимостей между ними.

Так, в криминологическом плане определенное значение имеет выявление связей детерминации, когда девиации, имея общую психологическую природу, способствуют возникновению сходных себе проявлений на более высоких уровнях самоорганизации личности (и, кстати, наоборот). Указанное обстоятельство подробно было раскрыто в концепции иерархических установок (диспозиций) личности, получившей определенное распространение в современной криминологической литературе [334].

Так, детерминируемое бессознательным психическим импульсивное поведение связывается с социально приобретенным в результате стереотипизации девиантной активности установочным. Установочная девиация при длящейся деградации личности порождает ретретизм как сопутствующую форму мотивировки. Ретретизм, обеспечивая гомеостаз субъекта со средой, предполагает использование определенных видов девиаций для достижения поставленной цели (утилитарных проступков), которые, в свою очередь, способствуют рационализации человеческой активности. Рациональные девиации, многократно повторяясь и стереотипизируясь, ведут к увеличению импульсивности и т.д. Имея под собой общую основу (невозможность удовлетворения потребностей социально приемлемыми способами), указанные формы девиантности взаимодействуют и взаимопроникают друг в друга, способствуя антиобщественному развитию личности.

Естественно, что данная схема лишь в наиболее общем (и, нужно сказать, чересчур упрощенном) виде описывает особенности развития девиантной активности и, как любое теоретическое описание многообразия человеческой активности, является в определенном смысле усеченной и ущербной. Однако следует отметить, что указанные положения отразили общие тенденции стратификации криминальной активности в современной криминологической литературе.

Например, анализируя агрессивную преступность в Украине, О.М. Литвак выделяет инструментальные и импульсивные агрессивные преступления [335].

Соответственно, авторский коллектив под руководством А.И. Долговой, осуществляя структурный анализ преступности, определяет сегодня в общем ее массиве системно взаимосвязанные между собой:

— предумышленную (рациональную);

— актуально-установочную (характеризующуюся мгновенным избранием лицом преступного варианта поведения в подходящей ситуации);

— виктимно-ситуативную (характеризующуюся определенной виной преступника в попадании в провоцирующую ситуацию);

— случайно-ситуативную (когда ситуация совершения преступления для лица была непредсказуемой) преступность [336].

Причем, как совершенно верно отмечает А.И. Долгова: «Основой взаимосвязи выделенных подструктур преступности является сама преступная деятельность в ее развитии. При определенных условиях один вид преступности порождает другой (другие) или влияет на них» [337].

Указанное утверждение можно, по-нашему мнению, применить и к описанию взаимосвязей преступного и виктимного поведения. Используя вышеприведенную схему генезиса девиантной активности и основываясь на тезисе о взаимосвязанности и взаимозависимости различного рода отклонений [338], рассмотрим генерализованный процесс взаимосвязи виктимных и преступных девиаций.

<…>

Так, установочное стремление к подавлению другой стороны в конфликте чаще всего вызывает импульсивные криминальные реакции. Провоцирующее рациональное поведение жертвы-преступника корреспондирует с утилитарно ситуативными преступлениями как средством ликвидации зачинщика конфликта. Алкоголизированная ретретистская активность жертвы служит классическим стимулом для установочных преступлений. Импульсивные страхи и подавленность — наилучший объект для рациональных преступников. Наконец, утилитарно-ситуативное навязывание моделей поведения, разрешения конкретного внутриличностного конфликта связано с ретретизмом как формой «ухода» в себя в «преступлениях без жертв». Указанные модели взаимодействий будут рассмотрены нами более подробно при анализе криминогенного значения виктимности.

Здесь же представляется возможным их использование при попытке классификации жертв преступлений. Естественно, мы понимаем, что классификация жертв по ведущей форме виктимной активности в криминальном конфликте не является оптимальной.

Значимые проявления личности в различных сферах жизнедеятельности еще не характеризуют личность как целостность. Рациональная жертва-провокатор вполне может стать рецидивной жертвой в результате импульсивных реакций страха, вызванных агрессивным воздействием. Универсальным критерием таксономии жертв преступлений являются психологические свойства и качества личности. Однако в таком случае нам пришлось бы выполнить работу Карла Линнея, классифицировав весь общественный организм в целом. К сожалению, отсутствие репрезентативных исследований психологии жертв преступлений существенным образом затрудняет эту работу.

В силу этого в зависимости от характеристики мотивации ведущей виктимной активности представляется возможным выделить следующие виды жертв преступлений:

1. Импульсивная жертва, характеризующаяся преобладающим бессознательным чувством страха, подавленностью реакций и рационального мышления на нападения правонарушителя (феномен Авеля).

2. Жертва с утилитарно-ситуативной активностью. Добровольные потерпевшие. Рецидивные, «застревающие» жертвы, в силу своей деятельности, статуса, неосмотрительности в ситуациях, требующих благоразумия, попадающие в криминальные ситуации.

3. Установочная жертва. Агрессивная жертва, «ходячая бомба», истероид, вызывающим поведением провоцирующий преступника на ответные действия.

4. Рациональная жертва. Жертва-провокатор, сама создающая ситуацию совершения преступления и сама попадающая в эту ловушку.

5. Жертва с ретретистской активностью. Пассивный провокатор, который своим внешним видом, образом жизни, повышенной тревожностью и доступностью подталкивает преступников к совершению правонарушений.

Развитие моделей поведения жертв в указанном направлении открывает, на наш взгляд, определенные перспективы исследований взаимодействия преступника и его жертвы и познания новых закономерностей виктимизации населения.

3.3.4. Социальные общности как жертвы преступлений

Проблема классификации жертв преступлений отнюдь не сводима только и исключительно к физическим лицам. Требует особого внимания и разработка классификации жертв преступления применительно к юридическим лицам, другим формальным и неформальным социальным группам и коллективам [339]. В недалеком будущем, в связи с интернационализацией криминальной активности и ростом злоупотреблений властью со стороны государственных и межгосударственных формирований, потребуется и классификация социальных общностей как жертв транснациональных и международных преступлений.

В теории социологии принято, что социальная общность представляет собой «совокупность людей, которую характеризуют условия их жизнедеятельности (экономическое, социально-статусное, уровень профессиональной подготовки и образования, интересы и потребности и т.д.), общие для данной группы взаимодействующих индивидов (нации, классы, социально-профессиональные группы, трудовые коллективы и т.п.); принадлежность к исторически сложившимся территориальным образованиям (город, деревня, регион), принадлежность изучаемой группы взаимодействующих индивидов к тем или иным социальным институтам (семья, образование, наука, политика, религия и т.д.)» [340].

Нетрудно заметить, что распределение общностей по условиям жизнедеятельности, групповому единству, территориям, социальным институтам имеет определенное значение для описания феноменологии виктимности и особенностей виктимизации отдельных групп.

Виктимность семьи, институциональной организации, общественного образования (религиозные группы, группы совместного проведения досуга, общественные организации), территориальной общности, нации, координирующих действия своих членов посредством социокультурных предписаний, — вот далеко не полный перечень вопросов, подлежащих разрешению в будущем. Особый интерес в связи с этим вызывает проблема конфликта социальных ролей, исполняемых индивидом в различных социальных общностях как фактора, повышающего виктимность. Однако это тема для отдельного исследования.

Психология современного общества во многом утилитарна, определяясь элементами общей культуры, диктуемой средствами массовой информации (а точнее, их владельцами) [341]. В ряду сидящих перед голубыми ящиками реципиентов одинаковых новостей, шоу-программ и вечеров классического балета в некоторой мере стираются классовые и культурные различия, образуется масса. Масса, легко управляемая и контролируемая.

Г.И. Шнайдер в своих работах, посвященных криминогенному влиянию средств массовой информации, показал возможности использования СМИ в манипуляции общественным сознанием и формировании уголовной политики [342]. И несмотря на отсутствие реальных репрезентативных доказательств абсолютной криминогенности (антикриминогенности) воздействия СМИ на формирование личности преступника и механизм преступного поведения, культивируемая в прессе истерия в вопросах борьбы с преступностью не может не сказаться на общественном сознании, во многом определяя состояние криминофобии, боязни преступности как чего-то неизвестного и чуждого, содействуя тем самым виктимизации граждан и социальных общностей в целом.

«Человеку страшнее всего прикосновение неизвестного. Он должен видеть, что его коснулось, знать или, по крайней мере, представлять, что это такое. Он везде старается избегать чужого прикосновения. Ночью или вообще в темноте испуг от внезапного прикосновения перерастает в панику. И одежда не дает безопасности: она легко рвется, сквозь нее легко проникнуть к голой и гладкой беззащитной плоти.

Все барьеры, которые люди вокруг себя возводят, порождены именно страхом прикосновения. Они запираются в домах, куда никто больше не может войти, и только там чувствуют себя в относительной безопасности. Боязнь грабителей проистекает не только из-за беспокойства за имущество, это ужас перед рукой, внезапно хватающей из темноты. Его повсюду и всегда символизирует рука, превращенная в когтистую лапу» [343].

Исследования психологии масс, проведенные в ХХ веке, подтверждают, что обезличивание, паралич инициативы, инстинктивные страхи, алогичность и аномия, скептицизм, пессимизм, апатия, сомнения, к сожалению, являются постоянным спутником современного массового сознания [344].

Так, видный российский политик Ирина Хакамада в одном из интервью журналистам радио «Свобода» следующим образом охарактеризовала социально-психологическую обстановку в современной России: «...полное равнодушие, страшное раздражение всеми этими перетрясками, стратегия на выживание независимо от того, что там происходит, неверие и может быть, надежда, что хотя бы себя приведут в порядок и не будут мешать. Чуда никто не ждет» [345].

В этих условиях формирование «образа врага» и виктимизация определенных социальных групп являются естественным регулятором общественных настроений, которым, кстати, успешно пользуются и некоторые политики. Ненависть к мигрантам, кавказофобия, антисемитизм, виктимизирующие определенные социальные группы, — обычное явление для современных славянских государств [346].

Представляется, что классификация социальных общностей, изучение системных связей между характеристиками общественного мнения, общественного настроения [347] и виктимизацией определенных социальных групп позволит глубже понять механизм формирования и криминогенность виктимности, исследованию которой будет посвящен следующий раздел нашей работы.

---

264. См.: Красиков А.Н. Сущность и значение согласия потерпевшего в советском уголовном праве. — Саратов, 1976. — С. 40-42; Ривман Д.В. Виктимологические факторы и профилактика преступлений. — Л., 1975. — С. 8; Чечель Г.И. Жестокий способ совершения преступлений против личности. — С. 109-114.

265. См.: Baril M. La criminologie et la Justice a l'heure de la victime // Revue Internationale de criminologie et de Police technique. — 1981. — № 4. — Р. 342. — Цит. по: Тюрин Д.П. Рассмотрение проблемы виктимологии по материалам исследований, проводимых в Канаде // Научная информация по вопросам борьбы с преступностью. — М., 1985. — № 86. — С. 60.

266. Бафия Е. Проблемы криминологии: диалектика криминогенной ситуации. — М.: Юрид. лит., 1983. — С. 106.

267. См.: Мойсюк О.М. Вiктимологiчна профiлактика порушень безпеки дорожнього руху (ст. 215 КК Украєни): Автореф. дис. ... канд. юрид. наук. — К., 1999. — С. 7.

268. См.: Курс советской криминологии. — Т.1. — С. 174.; Остроумов С.С., Франк Л.В. О виктимологии и виктимности // Сов. государство и право. — 1976. — № 4. — С. 76; Дагель П.С. Потерпевший в советском уголовном праве. — Владивосток, 1974. — С. 20. Близка к указанной и позиция М.С. Строговича, включавшего юридических лиц в состав потерпевших от преступлений. См.: Строгович М.С. Курс советского уголовного процесса. — М., 1968. — Т. 1. — С. 256.

269. См.: Viano E. Stereotyping and prejudice: crime victims and the criminal justice system // Scandinavian studies on crime and crime prevention. — 1996. — Vol 5. — № 2. — Р. 182.

270. Декларация основных принципов правосудия для жертв преступлений и злоупотребления властью. — Ст.ст. 1, 2. — С. 4.

271. О внесении изменений и дополнений в Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы Украины: Закон Украины от 20 ноября 1996 г. № 530/96 ВР.

272. См.: Гражданский кодекс Украины. — К.: Политиздат Украины, 1995. — Гл. 2, 3.

273. В настоящее время Австралийский институт криминологии и Межрегиональный институт социальной защиты провели международное исследование, касающееся основных характеристик виктимизации юридических лиц во всем мире. Проектом предусмотрено изучение виктимизации предпринимательства и в Украине в 2000 году.

274. См.: Михайленко А.Р. Расследование преступлений. Законность и обеспечение прав граждан. — К., 1999. — С. 121; Шаповалова Л. Пiдстави визнання юридичноє особи потерпiлим у кримiнальному процесi // Право Украєни. — 2000. — № 1. — С. 95-96.

275. См.: Кримiнально-процесуальний кодекс Украєни (проект за станом на 1999 рiк). — К.,1999. — Ст. 51. — С. 20.

276. См.: Viano E. Stereotyping and prejudice: crime victims and the criminal justice system // Scandinavian studies on crime and crime prevention. — 1996. — Vol 5. — № 2. — Р. 182.

277. См.: Курс советской криминологии. — Т. 1. — С. 172. См. также: Хохряков Г.Ф. Криминология: Учебник / Отв.ред. В.Н. Кудрявцев. — М.: Юристъ, 1999. — С. 390-391.

278. См.: Невалинный М. Определение понятия семьи и членов семьи потерпевшего // Право Украины. — 1996. — № 8. — С. 52-53.

279. David S.Riggs, Dean G. Kilpatrick Families and friends. Inderect victimization by crime // Victims of crime: problems, policies and programs. — London, Sage, 1990. — Р. 126-135.

280. Использование термина «преступления без жертв» есть, скорее, дань излишней метафоричности понятийного аппарата некоторых учений постольку, поскольку, с точки зрения объективного научного знания, термин «преступления без жертв» несет такую же смысловую нагрузку, как и термин «безмотивные преступления»: любое преступление, причиняя вред общественным отношениям, приводит к возникновению своей жертвы.

281. См., например: Чугунова И. Наркомания: одинокий вызов приговору // Elle. — 1997. — № 6 (февраль). — С. 84-90.

282. Кстати, процессуальное законодательство Польши, Венгрии и Югославии оговаривало, что к числу потерпевших от преступления относятся лица, законные блага которых были нарушены или поставлены под угрозу в результате совершения преступления. См.: Защита прав потерпевшего в уголовном процессе: (Сравнительное исследование). — М.: Наука, 1993. — 245 с.

283. См.: Землюков С.В. Преступный вред: теория, законодательство, практика: Автореф. дис. ... д-ра юрид. наук. — М., 1993. — С. 20.

284. См.: Freize I.H., Hymer S., Greenberg M.S. Describing the crime victim: psychological reactions to victimization // Professional Psychology Research And Practice. — 1987. — № 18. — Р. 222-315.

285. Криминология: Словарь-справочник. — С. 26.

286. См.: Riggs D., Kilpatrick D.G. Families and friends: Indirect victimization by crime // Victims of crime: problems, policies and programs. — 1990. — Р. 124.

287. См.: Joutsen M. Topic III of the Tentative agenda of the Seventh United Nations Congress on the Prevention of Crime and the Treatment of Offenders: Victims of crime — the needs of victims and priorities in victim policy // Course on United Nations criminal Justice Policy. — Helsinki, 1985. — № 6. — Р. 151-152. — (HEUNI series).

288. Декларация основных принципов правосудия для жертв преступлений и жертв злоупотребления властью. — Ст. 18. — С. 6.

289. Таций В.Я. Объект и предмет преступления в советском уголовном праве. — Х.: Вища школа, 1988. — С. 58.

290. См.: Социология / Г.В. Осипов, Ю.П. Коваленко, Н.И. Щипанов, Р.Г. Яновский. — М.: Мысль, 1990. — С. 61.

291. Бафия Е. Проблемы криминологии: диалектика криминогенной ситуации. — М.: Юрид. лит., 1983. — С. 105.

292. Viano E. Victimology today: Major issues in research and public policy // Crime and its victims / Еd. Е. Viano. — Washington, D.C., 1989; Viano E. Stereotyping and prejudice: crime victims and the criminal justice system // Scandinavian studies on crime and crime prevention. — 1996. — Vol. 5, № 2. — Р. 183.

293. Землюков С.В. Преступный вред: теория, законодательство, практика: Автореф. дис. ... д-ра юрид. наук. — М., 1993. — С. 16.

294. Там же. — С. 17.

295. См., например: Даньшин И.Н. О правовом понятии насилия // Тяжкие насильственные преступления против личности: уголовно-правовые и криминологические проблемы предупреждения: Сб. науч. трудов. — Минск, 1992. — С. 8; Назаров П.Н. К вопросу о насилии при грабеже и разбое // Труды Киевской ВШ МООП СССР. — К., 1968. — Вып. 1. — С. 92; Симонов В.И. Уголовно-правовая характеристика физического насилия: Дис. ... канд. юрид. наук. — Свердловск, 1972. — С. 93; Гаухман Л.Д. Насилие как средство совершения преступления. — М., 1974. — С. 75-91; Сабиров Р.Д. Уголовно-правовая борьба с насильственными групповыми посягательствами: Дис. ... канд. юрид. наук. — Свердловск, 1981. — С. 38-39. См. также работы М.И. Бажанова, Н.В. Кривощековой, В.В. Сташиса.

296. См.: Handbook on justice for victims. On the use and application of the United Nations Declaration of Basic Principles of Justice for Victims of Crime and Abuse of Power // Doc. E/CN.15/ 1997/CRP.11 / Rev. ed. — April 1998. — Р. 5-6.

297. Diagnostic and statistic manual for mental disorders, Vol IV (DSM IV). — Washington, D.C.: The American psychiatric Association, 1994; Danieli Y. Preliminary reflections from a psychological perspective // The right to restitution, Compensation and Rehabilitation for victims of gross violations of Human rights and fundamental freedoms / Netherlands Institute of human rights, 1992. — Special issue № 12. — Р. 196-213; Posttraumatic stress disorder: DSM IV and beyond / Eds.: J.R.T. Davidson, Е.В. Foa. — Washington, 1993; Keane T.M., Wolfe J., Taylor K.I. Post-traumatic stress disorder: Evidence for diagnostic validity and methods of psychological assessment // Journal of clinical Psychology. — 1987. — Vol. 43. — P. 32-43.

298. Криминология: Словарь-справочник. — С. 27.

299. Сходные явления, кстати, наблюдаются и при анализе генезиса преступного поведения несовершеннолетних правонарушителей. См., например: Тузов А.П. Мотивация противоправного поведения несовершеннолетних. — К., 1982. — С. 163; Андгуладзе Т.Ш. Формирование установки антисоциального поведения у несовершеннолетних правонарушителей: Дис. ... канд. психол. наук. — Тбилиси, 1980. — С. 79, 93.

300. Лазарев В.В. Выявление закономерностей правомерного поведения // Сов. государство и право. — 1983. — № 11. — С. 25; НТР и социально-этические проблемы: Сб. науч. трудов. — М., 1977. — С. 171.

301. См.: Мансуров Н.С. Социальные и общественно-психологические причины отклоняющегося поведения подростков. — М., 1974. — С. 7. См. также работы В.Н. Дремина, В.М. Кормщикова, А.И. Миллера.

302. Кормщиков В.М. Изучение механизмов влияния неблагополучной семьи на формирование личности несовершеннолетнего — важное условие профилактики правонарушений // Личность правонарушителя и проблемы предупреждения преступности несовершеннолетних. — М., 1977. — С. 61; Печенюк А.М. Особенности перевоспитания трудных подростков с отклонениями в эмоционально-волевом развитии: Дис. ... канд. педагог. наук. — М., 1975. — С. 169. См. также работы Е.И. Голубевой, Г.Н. Доронина, Л.М. Зюбина, Н.И. Мидлера, Г.М. Миньковского, В.Г. Соловьевой, Е.А. Хоршака и др.

303. Землюков С.В. Преступный вред: теория, законодательство, практика: Автореф. дис. ... д-ра юрид. наук. — М., 1993. — С. 18.

304. См.: Криминология: Словарь-справочник. — С. 27-28.

305. См.: Курс советской криминологии. — Т. 1. — С. 173-176. См. также: Минская В.С., Чечель Г.И. Виктимологические факторы и механизм преступного поведения. — Иркутск, 1988. — С. 27-28.

306. Криминология: Учебник / Под ред. В.Э. Эминова, В.Н. Кудрявцева. — М.: Юристъ, 1995. — С. 36-38.

307. См.: Гилязев Ф.Г. Вина и криминогенное поведение личности. — М.: Изд-во ВЗПИ, 1991. — С. 9.

308. Курс советской криминологии. — Т. 1. — С. 176. См. также: Минская В.С. Отрицательное поведение потерпевшего — одна из основных категорий виктимологии // Сов. государство и право. — 1980. — № 5.

309. Криминология: Учебник. — С.Пб., 1998. — С. 157.

310. См.: Кузнецова Н.Ф. Уголовно-правовая профилактика преступлений с учетом социально-значимого поведения потерпевшего // Потерпевший от преступления: уголовно-правовые, уголовно-процессуальные, криминологические и психологические аспекты: Труды по правоведению / Ученые записки Тартуского гос. ун-та. — Тарту: Изд-во ТГУ, 1987. — Вып. 754. — С. 21.

311. Так, П.А. Воробей, учитывая наличие достаточных, по его мнению, обстоятельств для ограничения вменения в вину состава преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 117 УК Украины (потерпевшая хорошо и давно знакома и своим поведением давала мужчине основания для ошибки касательно ее согласия на половой акт), предложил дополнить ст. 117 УК примечанием: «Не влечет за собой уголовной ответственности по ч. 1 ст. 117 совершение полового акта, если поведение знакомой женщины давало мужчине основания для добросовестной ошибки в отношении ее согласия на половой акт». См.: Воробей П.А. Теорiя i практика кримiнально-правового ставлення в вину: Автореф. дис. ... д-ра юрид. наук. — К., 1999. — С. 16, 30.

312. См.: Резник Г.М. Личность преступника: правовое и криминологическое содержание // Личность преступника и уголовная ответственность. Правовые и криминологические вопросы: Межвуз. науч. сб. — Саратов, 1981. — С. 35.

313. Чечель Г.И. Жестокий способ совершения преступлений против личности. — Нальчик: Нарт, 1992. — С. 129.

314. Цит. по: Schafer S. The victim and his criminal. — New York: Random House publ., 1968. — Р. 43-44.

315. См.: Франк Л.В. Виктимология и виктимность. — Душанбе, 1982. — С. 42-47; Полубинский В.И. Криминальная виктимология. Что это такое? — М.: Знание, 1977. — С. 44-45.

316. Тартаковский А.Д. Виктимологическая классификация потерпевших от преступлений, совершаемых в сфере семейно-брачных отношений // Потерпевший от преступления: (уголовно-правовые, уголовно-процессуальные, криминологические и психологические аспекты): Труды по правоведению / Ученые записки Тартуского гос. ун-та — Тарту: Изд-во ТГУ, 1987. — Вып. 756. — С. 56-57.

317. Чечель Г.И. Жестокий способ совершения преступлений против личности. — Нальчик: Нарт, 1992. — С. 129-138.

318. Криминология: Учебник. — С.Пб., 1998. — С. 158.

319. См.: Mendelsohn B. The victimology // Etudes Internationals de Psycho-Sociologie criminelle, 1956. — July-Sept. — Р. 25-26.

320. См., например: Сахаров А.Б. Личность преступника и типология преступника // Соц. законность. — 1973. — № 3. — С. 19-24.

321. См.: Ситковская О.Д. Психология уголовной ответственности. — М.: Норма, 1998. — С. 67-68.

322. Зелинский А.Ф. Криминальная психология. — К.: Юринком Интер, 1999. — С. 29.

323. См.: Зелинский А.Ф. Криминальная психология. — С. 33.

324. Вилюнас В.К. Психологические механизмы мотивации человека. — М.: Изд-во МГУ, 1990. — С. 6.

325. Ковальский В.С. Антиобщественная направленность личности и преступное поведение: Автореф. дис. ... канд. юрид. наук. — К., 1983. — С. 17.

326. См.: Криминальная мотивация. — М.: Наука, 1986. — С. 52, 150.

327. Анисимов С.Ф. Мораль и поведение. — М.: Мысль, 1985. — С. 66.

328. См.: Туляков В.А. Криминологические проблемы борьбы с социально-негативным поведением (на материалах изучения агрессивных антиобщественных проступков): Дис. ... канд. юрид. наук. — К., 1986. — С. 6, 93-94.

329. Фокс В. Введение в криминологию. — М.: Прогресс, 1985. — С. 127.

330. Анцупов А.Я., Шипилов А.И. Конфликтология: учебник для вузов. — М.: ЮНИТИ, 1999. — С. 271.

331. Скрипник А.П. Нравственные отклонения и пути их преодоления. — М.: Знание, 1986. — С. 56.

332. Антонян Ю.М. Психология убийства. — М.: Юристъ, 1997. — С. 9.

333. Архангельский Л.М. Марксистская этика: (предмет, структура, основные направления). — М.: Мысль, 1985. — С. 79. См.также: Назаретян А.П. Агрессия, мораль и кризисы в развитии мировой культуры (Синергетика исторического прогресса): Курс лекций. — М.: Наследие,1996. — 184 с.

334. См., например, работы П.П. Голубева, А.Ф. Зелинского, Ю.Н. Кудрякова.

335. Литвак О.М. Злочиннiсть, єє причини та профiлактика. — К.: Украєна, 1977. — С. 54-57.

336. См., например: Криминология: Учебник / Под ред А.И. Долговой — М.: Инфра М — Норма, 1997. — С. 82-83.

337. Там же. — С. 85.

338. См.: Социальные отклонения. — М.: Юрид. лит.,1989. — С. 242.

339. См.: Франк Л.В. Виктимология и виктимность. — Душанбе, 1982. — С. 49.

340. Социология / Г.В. Осипов, Ю.П. Коваленко, Н.И. Щипанов, Р.Г. Яновский. — М.: Мысль, 1990. — С. 60.

341. Так, Виктор Пелевин в своем романе «Generation П» прозорливо указал на роль СМИ в формировании общественного мнения и управлении коллективным разумом современного социума. См.: Пелевин В. «Generation П» — М.: Вагриус, 1999. — 302 с.

342. См.: Schneider H.J. Crime in the mass media // Eurocriminology. — Warszawa, 1989. — Vol. 2. — Р. 6-8.

343. Канетти Э. Масса и власть. — М., 1997. — Цит по: Психология масс. Хрестоматия. — Самара: Бахрах, 1998. — С. 315.

344. См.: Психология масс. Хрестоматия. — Самара: Бахрах, 1998. — 592 с.

345. Жуковский Я. Ирина Хакамада любит побеждать // Киевские новости. -1999. — 22 июня (№ 31). — С. 6.

346. См.: Нетерпимость в России: старые и новые фобии / Под. ред. Г. Витковской, А. Малащенко. — М.: Внешторгиздат, 1999. — 195 с.

347. См. об этом: Горшков М.К. Общественное мнение: История и свременность. — М.: Политиздат, 1988. — 384 с.