ГЛАВА II. ОБЩИЙ ПОДХОД К ПРОБЛЕМЕ УБИЙСТВ

5. УБИЙСТВО И СМЕРТЬ

Убийство и смерть. Эти слова совершенно естественно поставить рядом, между тем они, конечно, не означают одно и то же. Проще всего было бы сказать, что второе есть следствие первого, что убийство всегда причиняет смерть, что если смерть может приносить радость умирающему или отвечает его интересам (хотя так бывает сравнительно редко, особенно в наше время), то убийство, за некоторыми исключениями, практически никогда. Эти исключения составляют случаи, когда убийство спасает от неимоверных страданий и имеет место по просьбе страдающего или позволяет избежать бесчестья, или оно желательно по религиозным и (или) мистическим соображениям.

Я хочу сказать, что наука и практика до сих пор молчаливо исходили из того аксиоматического факта, что убийство всегда причиняет смерть и ничего существенного по этому поводу сказать невозможно. Между тем рассмотрение убийства в аспекте смерти есть часть (и весьма серьезная) огромной проблемы восприятия смерти людьми в разные эпохи, их оценки этого феномена. Поэтому можно надеяться, что обращение к соотношению убийство — смерть позволит пролить новый свет на систему мировидения и ценностей, значимых для человечества. При этом следует помнить, что смерть играет исключительно важную роль в конструировании картины мира и отношения к жизни. Наверное, поэтому необходимо выделить тех, кто сталкивается со смертью, а тем более тех, кто вызывает ее. Совершенно определенно можно предположить, что у них свое, специфическое отношение к этому явлению и особое ощущение его.

Сейчас здесь я намеренно не говорю о страхе смерти и не только потому, что это самостоятельная и чрезвычайно важная проблема. Отношение к смерти включает в себя и другие серьезнейшие вопросы, которые я попытаюсь здесь раскрыть через убийство. Повышенный интерес к смерти в современном мире, а также тенденция все наиболее значимое подвергать научному изучению привели к началу формирования науки танатологии [Сподвижник, а впоследствии оппонент 3. Фрейда В. Штекель был первым, кто использовал термин "танатос" (смерть) для обозначения влечения к смерти, который затем приобрел более широкое значение вначале среди психоаналитиков для характеристики разрушительных, в том числе саморазрушительных, тенденций].

Конечно, проблемами смерти всегда активно занимались биология, медицина, этнография, богословие и ряд других дисциплин. Выделение ее в самостоятельную науку позволяет надеяться на наращивание знаний в этой области. С. Рязанцев определяет танатологию как науку о смерти, ее причинах, процессах и проявлениях [31] (думаю, что в предмет этой науки входят и последствия смерти, в первую очередь биологические). В узком смысле слова убийство не является ее причиной, ею становятся биологические изменения, порожденные действием (бездействием) убийцы. Следовательно, само убийство находится в причинном ряду, вызвавшем смерть, и уже по этой причине не может пройти мимо внимания танатологии.

Еще рано возлагать на танатологию особые надежды, поскольку она как наука находится в самом начале своего пути. И в силу происхождения, и в силу главным образом содержания она не может не быть многодисциплинарной, т.е. опирающейся на достижения ряда наук, в частности уголовного права и криминологии. Нельзя не отметить, что сейчас быстро растет число книг и статей, посвященных смерти, ее проявлениям и уходу за людьми, страдающими от неизлечимых болезней. Увеличивается и количество конференций, семинаров и лекций по данной проблеме, при этом особое внимание уделяется поискам эффективной помощи людям, находящимся при смерти. Разумеется, в число последних входят и те, которые стали жертвами убийц, но жизнь их оборвалась не сразу. Думается, что они нуждаются в особом подходе, поскольку в подавляющем большинстве случаев нападение было для них совершенно неожиданным и психологически они совсем не подготовлены к умиранию и смерти. Их переживания будут существенно отличаться от эмоций и чувств тех, кто умирает вследствие длительной тяжелой болезни или старости и более или менее адаптированы к своему состоянию. Одним словом, требуются специфические методы и формы обращения с жертвами убийств, обреченных на смерть.

Отношение человека к смерти есть часть его отношения к природе. Отсюда следует, что и насильственная смерть, которая во всех без исключения случаях по сравнению с естественной является преждевременной, тоже выявляет отношение к природе. Однако еще предстоит выяснить, каково содержание отношения к природе в случае убийства.

В современном урбанизированном мире, по справедливому утверждению выдающегося танатолога Ф. Арьеса, смерть обществом замалчивается, вытесняется из общественного сознания. Он пишет, что с начала XX века общество психологически готово к тому, чтобы удалить от себя смерть, лишить ее характера публичной церемонии, сделав ее чисто приватным актом, в котором участвуют лишь самые близкие, а в дальнейшем от нее отстраняется и семья, когда общепринятой становится госпитализация смертельно больных. Коммуникация между умирающим или уже умершим и обществом живых сходит на нет после того, как исчезает обычай последних прощаний и наставлений. Но финальным шагом был отказ от траура [1].

Я полагаю, что к числу последних шагов можно отнести не в меньшей степени и широкую практику кремации покойников. А в целом подобное отношение к смерти вызвано тем, что она становится слишком явным противоречием обеспеченной жизни индустриальных стран Запада, она выступает как нечто, чего не должно быть при такой жизни. Поэтому, казалось бы, убийство должно осуждаться тем более безоговорочно, однако, как я уже говорил выше, этого не происходит. Приятие убийства сохраняется, как бы общественная мораль западных стран ни осуждала его. Таким образом, отношение к смерти сейчас изменилось, к убийству — нет. Однако здесь не все так просто: западный менталитет проделал очень тонкую работу, отделив убийство от смерти вследствие того же самого убийства.

Убийство — публично, смерть от него — приватна.

С. Гроф и Дж. Галифакс считают поразительным стремление западного человека избегать проблем и уклоняться от вопросов, связанных со смертью. Старение, смертельные болезни и умирание не воспринимаются им как составные части процесса жизни, но как полное поражение и болезненное напоминание ограниченности наших возможностей управлять природой [7]. Но я не вижу здесь ничего удивительного для так называемой жизненной философии, подчеркивающей значение достижений и успеха, в свете которых смерть неизбежно представляется поражением. Если старение, смертельные болезни и сама смерть не воспринимаются европеизированной личностью как часть процесса жизни, то ею же возможность смертельного насилия оценивается вполне адекватно как составная образа жизни современной ей социальной среды. Это порождает разветвленную систему защиты от агрессии. Можно даже сказать, что западный индивид воспринимает смерть чаще именно через убийства и несчастные случаи, чему особенно способствуют средства массовой информации.

Впрочем, сведения о массовой гибели людей в результате несчастных случаев и войн, равно как и соображения об апокалиптических потерях в результате ядерного столкновения, об отдельных убийствах, обладают большим эмоциональным эффектом, т.е. больше воздействуют на человека.

Если отношение к смерти — один из наиболее важных признаков цивилизации или данного общества, то и отношение к убийству — столь же важный показатель. Отношение к смерти это по существу психологическая связь с потусторонним миром, куда человек может отправиться и по воле убийцы. Тогда преступник выступает чем-то вроде посредника между живыми и мертвыми, "помогая" понять, что же находится за роковой гранью и чего мы так страшимся. Убийца принадлежит поэтому не только нашему миру, и не случайно совершенное им такое преступление существенно влияет на него самого, изменяя его жизнь, мироощущения, место в среде, контакты с окружающими и т.д., т.е. ставит на нем свою печать. Сказанное подтверждается и опытом первобытных времен, в том числе мифологическим: древние люди боялись убийц, потому что им мог нанести серьезный вред дух убитого, следовательно, они боялись того, что находилось за пределами жизни. Но дух убитого прежде всего преследовал убийцу, а значит, у последнего и была самая непосредственная связь с миром мертвых.

Отношение к убийце как делателю смерти давно изменилось. В наш век за редкими исключениями, которые составляют уж очень кровавые убийцы вроде сексуальных, убийц детей и наемных убийц, отношение к ним вполне терпимое, особенно со стороны родственников и друзей, да и другие не проявляют какого-то особого отношения. Это косвенно подтверждает ранее высказанную мысль о приятии убийства. Сравнительно редко боятся убийцы мести со стороны близких жертвы. Мне известно несколько случаев, когда после отбытия уголовного наказания виновный в таком преступлении, не испытывая никакого страха, возвращался в ту же деревню, где жили родственники погибшего от его руки. Не исключено, что отсутствие мести порождается не только современной культурой и страхом перед уголовной ответственностью, но и тем, что такой вид смерти вполне принимается некоторыми людьми.

Можно отметить много общего между убийством и смертью в несколько ином аспекте, а именно прославление и того, и другого.

Так, в некоторые эпохи смерть принимала весьма романтическую окраску, существовал самый настоящий культ смерти, когда она представлялась прекрасной и желанной. Именно культ, а не только достойное погребение, поддержание могилы усопшего, возведение некрополей и семейных усыпальниц, почитание памяти умершего и т.д.; иногда, как это было в Западной Германии в эпоху Гете, культ принимал форму самоубийств. Я имею в виду особую притягательность смерти, причем без насилия, даже моду на нее, смерть, повторяю, как нечто прекрасное и сладостное. Как раз такой она была в XVIII веке в представлении французской аристократической семьи де Ла Ферронэ, о которой рассказал Ф. Арьес.

Вот как писала о смерти юная экзальтированная Эжени де Ла Ферронэ: "Я хочу умереть, потому что хочу увидеть Тебя, Боже мой!.. Умереть — это награда, ибо это небо... Лишь бы только в последнюю минуту мне не было страшно. Боже! Пошли мне испытания, но не это. Любимая мысль всей моей жизни — смерть, при этой мысли я всегда улыбаюсь. Ничто никогда не могло сделать слово "смерть" для меня мрачным. Я всегда его вижу ясным, сверкающим. Надо родиться, чтобы узнать и полюбить Бога. Но счастье — это умереть". Здесь нет никакого намека на насилие, с помощью которого можно было бы ускорить конец жизни, она лишь кротко ждет его. Но восторженное отношение Эжени к смерти есть не что иное, как психологическая подготовка к раннему умиранию: в семье Ла Ферронэ все страдали туберкулезом легких и умирали сравнительно молодыми [1].

Этот волнующий человеческий документ — один из огромной массы подобных (художественную литературу, я, конечно, не имею в виду). Есть, по-видимому, и такие, в которых человек, выступая как частное лицо, воспевает убийство, но их намного меньше. Как правило, это люди с садистскими и садомазохистскими наклонностями, нарушениями психики и полового влечения, решающие с помощью насилия свои сугубо интимные и психотравмирующие проблемы. Наряду с этим история изобилует документами и свидетельствами, в которых государственные, политические и религиозные деятели (иногда — одиозные мыслители) призывают к уничтожению других народов, социальных или (и) религиозных групп, по существу прославляя убийство, как, например, это делали германские, испанские и итальянские фашисты и большевики. Призыв поэта Ф. Т. Маринетти "Да здравствует война!..", содержащийся в его Футуристическом Манифесте (1909 г.), тоже призыв к убийству, лишь слегка завуалированный.

Иногда культ убийства носит открытый характер (например, в призывах Гитлера уничтожить еврейский народ или в требованиях покончить с "врагами народа" в СССР) либо косвенный и замаскированный (например, в угрожающей символике гестаповской форменной одежды или в советском "обычае" называть улицы и площади именами убийц, Каляева, к примеру). Во многих временах культ убийства и культ смерти неразлучны, а в нашей истории оба они достигли пика в годы Большого террора и Великой Отечественной войны. Призывы к массовому самопожертвованию, по существу к самоубийству, во время военных действий и соответствующая практика есть прямое выражение культа смерти.

Отношение к убийству и смерти, особенно практику насильственного лишения жизни при тоталитарных режимах, неоднократно обозначали в литературе как возвращение к эпохе первобытной дикости. В своей лекции "Мы и смерть" 3. Фрейд говорил, что древний человек к смерти другого, чужака, врага относился в корне иначе, чем к собственной. Смерти другого он желал достичь, он был страстным существом, свирепым и коварным, как зверь, и никакой инстинкт не препятствовал ему убивать и разрывать на куски существо своей же породы. Он убивал охотно и не ведал сомнений, и древняя история представляет собой в сущности череду геноцидов. Смутное ощущение вины, изначально присущее человечеству, во многих религиях воплотившееся в признание исконной виновности, первородного греха, представляет собой, по всей видимости, память о преступлении, за которое несут ответственность первобытные люди. Этим преступлением было убийство, а поскольку первородный грех был виной перед Богом-Отцом, значит, наидревнейшим преступлением человечества было, очевидно, умерщвление прародителя кочующим племенем первобытных людей, в памяти которых образ убитого позже преобразился в божество.

Разумеется, это гипотеза и не более того, которую, кстати, можно отнести в основном к народам, позже принявшим христианство. Именно христианство стало рассматривать жизнь только в качестве подготовки к смерти, лишив жизнь того, что мы прежде всего в ней ценим, но, впрочем, эта попытка провалилась. Если жизнь есть лишь пролог к смерти, то именно последняя приобретает первостепенное значение и служба ей весьма похвальна, а это убедительно доказали ГУЛАГ и гестапо, а также все некрофилы, в том числе убийцы.

Убийство, как я пытался доказать, выполняло и выполняет в обществе самые разнообразные функции, совершается по самым разным причинам и поводам. С древнейших времен на свете существовало множество народов и племен, представители которых убивали, но весьма сомнительно, чтобы в каждом из них насильственно лишали жизни прародителя или главу рода. 3. Фрейд не указывает, какой из них он имеет в виду, а в целом сводить эту проблему к одному только умерщвлению прародителя нет никаких оснований. Следовательно, отношение к убийству как к одной из причин смерти неравнозначно вине перед Богом-Отцом, если, разумеется, такая вина вообще существует. Но нельзя не согласиться с 3. Фрейдом, что у нас нет никакого инстинктивного отвращения перед пролитием крови. Мы действительно потомки бесконечно длинной череды поколений убийц. Я думаю, что призыв "Не убивай" относится к числу фундаментальных и древнейших именно потому, что страсть к убийству у нас в крови, а значит, данное требование рождено острой необходимостью.

Бессознательное больше отвергает смерть, чем сознание. Убийство же в одинаковой мере приемлют обе эти сферы психики, и не случайно в фантазиях и сновидениях перед нами проносятся образы, сцены и символы не только смерти, но и убийства. Если это было во сне, то утром мы полностью забываем об этом, вытесняя из сознания, или (и) относимся к ним, как к той нереальности, которая не имеет ничего общего с нашей реальной жизнью. Во всяком случае никакой собственной вины не ощущаем (или ощущаем очень редко), что совершенно справедливо, ибо это есть тяжкое наследие, доставшееся от далеких предков, которое всегда будет сопровождать человека. Но нередко фантазии и сновидения, актуализируя наши тайные потребности, предшествуют вполне реальным убийствам. Это можно расценивать как провоцирующий шепот бесконечной цепи предков, навечно внедривших в нашу кровь убийство, но нельзя забывать, что испытывавший такие видения человек имеет дело с действительными своими сегодняшними врагами.

В упомянутой лекции 3. Фрейд утверждал, что в глубине души мы не верим в собственную смерть, но это, конечно, преувеличение, поскольку множество здравомыслящих людей вполне осознают свою естественную кончину. Точно так же одни люди без колебаний допускают, что могут стать жертвой насилия, другие исключают это или вообще не задумываются над подобными вещами. В итоге первые проявляют необходимую осторожность и гораздо реже подвергаются агрессии, чем вторые. Конечно, в жизни нередко имеет место то, что называется случайностью и поэтому самые осмотрительные могут быть объектом нападения.

Мы очень часто убиваем своих врагов. Но не ножом или топором, а только, к счастью, языком, насылая на них всякие напасти и болезни, осыпая их проклятиями и угрозами. Это и есть одно из доказательств того, что убийство въелось в нашу бренную плоть, но существует в достаточно цивилизованной форме. Однако и в этом нет ничего нового, поскольку первобытные колдуны и шаманы тоже насылали порчу и смерть на врагов или на в чем-то серьезно провинившихся людей своего племени, и это было, как и сейчас, одним из способов расплаты с ними. Как можно легко заметить, современный человек неплохо усвоил древнейший опыт сведения счетов с противниками. Впрочем, наверное, в этом есть жесткая необходимость: чтобы не уничтожить себя, он уничтожает другого, хотя бы и на словах только, тем самым сохраняя целостность своей личности.

Можно и нужно оценить значение смерти и в других аспектах, как это делал, например, М. Монтень. В своих "Опытах", главе, из которой я позволю себе привести несколько выдержек, он дал весьма красноречивое и даже парадоксальное название: "О том, что нельзя судить, счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер", немного перефразировав Овидия ("Человеку должно ждать последнего своего дня, и никто не может сказать о ком-либо, что он счастлив до его кончины и до свершения над ним погребальных обрядов"). М. Монтень писал: "...это последнее испытание — окончательная проверка и пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день — верховный день, судья всех остальных наших дней. Этот день судит все мои прошлые годы. Смерти предоставлю я оценить плоды моей деятельности, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи только из уст или также из сердца... В мои времена три самых отвратительных человека, каких я когда-либо знал, ведших самый мерзкий образ жизни, три законченных негодяя умерли, как подобает порядочным людям, и во всех отношениях, можно сказать, безупречно" [27].

Думаю, нельзя понимать буквально приведенные слова о том, что день смерти судит все прошлые годы. М. Монтень имел в виду не только то, как ведет себя человек в момент кончины, но и то, как будут оценены после его ухода из жизни плоды его деятельности. Здесь завуалировано звучит страх перед смертью, понимаемой как полное забвение, и надежда на то, что он, М. Монтень, сделал нечто такое, что не позволит забыть его имя. Но в то же время он рассказывает о трех мерзавцах, которые умерли, как подобает порядочным людям. Это последнее положение ставит ряд непростых проблем в плане, конечно, нашего исследования. Я имею в виду поведение жертв в момент убийства и преступников, когда наступает их кончина, естественная или насильственная (казнь). Об этом нет достаточно полных сведений, но те, что имеются, представляют определенный интерес.

О последних мгновениях жизни жертв у меня есть не очень систематизированные сведения, почерпнутые из уголовных дел (допросы очевидцев и обвиняемых, протоколы осмотра места происшествия), а также из бесед с осужденными за убийство. В эти трагические мгновения потерпевшие, как и все остальные люди, вели себя по-разному: одни мужественно, стойко защищались до конца (среди них и женщины) или на равных противостояли преступнику, даже когда случай решал, кто выйдет победителем; другие в шоковом состоянии сдавались на милость убийце; третьи не понимали и не ощущали ничего, так как были пьяны или спали. Эти последние относятся к "счастливцам", смерть которых наступала неожиданно и мгновенно. Самая страшная участь постигала тех, кто подвергался пыткам и истязаниям, кому наносилось множество телесных повреждений. Среди них были и дети.

Известно множество примеров несокрушимой воли и любви к жизни. Пример, который я хочу привести в этой связи, несколько необычен разве лишь тем, что такие качества были проявлены ребенком.

К. был в гостях и после обильной выпивки вышел во двор покурить. Там он заметил шестилетнюю девочку, которую решил изнасиловать; сначала затеял с ней игру, а затем обманом увлек в расположенный невдалеке лесной массив. Изнасиловав ребенка, несколько раз с целью убийства нанес несколько ударов камнем по голове (как оказалось, причинив тяжкие телесные повреждения), вырыл небольшую яму и сбросил туда тело, присыпав его немного землей, сухими листьями и ветками. Через некоторое время (уже стемнело, и преступник скрылся) девочка пришла в сознание, сумела, полузадушенная насыпанными на нее листьями и землей, вылезти из ямы и проползти около километра до шоссейной дороги, где была подобрана ехавшими в автомобиле людьми и спасена.

О том, как умирали своей смертью убийцы, в отечественной литературе сведений нет; нет их и у меня. Но есть одна любопытная цифра: из числа преступников (как правило, совершивших многоэпизодные убийства), которые были приговорены к смертной казни, двадцать один процент не подавали прошений о помиловании. Этот факт заставляет думать, что они (или большинство из них) были некрофилами: убили потому, что их преступления были своеобразной формой суицида. Не случайно прощенные и в местах лишения свободы ведут себя наиболее агрессивно и вызывающе. Можно не сомневаться, что многие убийцы свою естественную или насильственную смерть встретили вполне достойно, но это ничего не меняет в той части их личностных характеристик, которые связаны с совершенными преступлениями. Они не могли вести себя иначе по причине некрофильской своей натуры.

Возможно, что столь отдаленное самоубийство вызывается собственной нерешительностью или, скорее, бессознательным нежеланием жить и столь же бессознательным и трудным поиском ухода из жизни, в которой данный человек так и не смог адаптироваться. Люди страшатся сводить знакомство со смертью, со своей особенно, к которой они еще не готовы, а поэтому убийство другого можно расценивать и как шаг к своей. Как точно заметил М. Монтень, те, которые во время совершения казней сами стремятся навстречу своему концу, торопят и подталкивают палача, делают это не от решимости; они хотят сократить для себя срок пребывания с глазу на глаз со смертью. Им не страшно умереть, им страшно умирать.

По этому же поводу высказывался Ф. Ларошфуко в своих "Максимах": "Невозмутимость, которую проявляют порой осужденные на казнь, равно как и презрение к смерти, говорит лишь о боязни взглянуть ей прямо в глаза; следовательно, можно сказать, что то и другое для их разума — все равно что повязка для их глаз". В другой максиме Ф. Ларошфуко как бы добавляет: "Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор" [20]. Чем длительнее умирание, тем дольше смотрит человек в упор на смерть.

Для многих весьма мучительно ожидание казни, редкие люди не страшатся этого, и это особо выделяет их. Так, наиболее славными страницами в жизни Сократа М. Монтень называет те тридцать дней, в течение которых ему пришлось жить с мыслью о приговоре, осуждавшем его на смерть, все время сживаться с нею в полной уверенности, что приговор этот совершенно неотвратим, не высказывая при этом ни страха, ни душевного беспокойства и всем своим поведением и речами обнаруживая скорее, что он воспринимает его как нечто незначительное и безразличное, а не как существенное и единственно важное, занимающее собой все его мысли.

Мне неоднократно приходилось сталкиваться с теми, кто длительное время, даже много месяцев, проводил в одиночном заключении, ожидая исполнения смертного приговора или его отмены. Беседы с ними и рассказы сотрудников тюрем свидетельствуют о том, что психическое состояние большинства из них характеризуется очень высокой степенью тревожности, особенно в первое время. Отдельные же приговоренные были более или менее спокойны, причем и из числа тех, кто не просил о помиловании. Поскольку решения своей участи приходилось ждать долгие месяцы, что в одиночной камере особенно тягостно, то понемногу тревожность и беспокойство спадали, но не исчезали полностью, ютясь в потаенных уголках психики; убийцы пытались как-то наладить свое примитивное существование даже в камере, понемногу обзаводились скудным скарбом, готовили себе чай, читали, слушали радио и т.д. Об этом периоде жизни уже после помилования убийцы говорили, как об особом времени, справедливо подчеркивая его необычность, при этом совсем не рисовались и не старались приписать себе чрезмерную стойкость. Некоторые, даже еще в ожидании помилования, сваливали все на других, на обстоятельства, продолжая выгораживать себя. Отбывая пожизненное лишение свободы, многие говорили, что казнь для них была бы предпочтительней. Я не знаю, верить ли им; возможно, отдельным убийцам (пользуясь выражением М. Монтеня) страшно не умереть, а умирать.

---