ГЛАВА IV. ПРИЧИНЫ УБИЙСТВ

4. ИСТОЧНИКИ ВЫСОКОЙ ТРЕВОЖНОСТИ И ЕЕ РАЗРУШИТЕЛЬНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Можно исходить из того, что все люди в той или иной мере ощущают страх смерти, но не обязательно сознают его. При этом возникает вопрос, является ли названное отношение врожденным, обусловленным коллективным опытом умирания всех предыдущих поколений и унаследованным психикой данного человека. Если это так, то все люди, очевидно, должны рождаться с примерно одинаковой бессознательной позицией по отношению к своей неизбежной кончине или, возможно, с равными предрасположенностями сформировать такую позицию. В пользу подобного предположения говорит то, что смерть всегда необходима и неизбегаема, в то время как рождение конкретного лица во многом случайно. Если анализируемый страх наследуется, но у разных людей проявляется по-разному, либо вообще исчезает, то здесь следует думать о действии таких факторов, как состояние здоровья, особенно психического, сильное влияние культуры, в первую очередь религии, а также не забывать о роли врожденных биологических особенностей.

Нужно предполагать наличие и другого пути появления у человека высокой тревожности и ее высшего порога — страха смерти — в результате обработки индивидуальной информации, собственного опыта, субъективного освоения знаний. Неизбежно сочетание указанных путей, но в любом случае названный страх имеет весьма важное значение в формировании личности и ее адаптации, на инстинктивном уровне помогая избежать опасности и способствуя социализации человека. Страх смерти способен служить мощным стимулом и великих созиданий, и опаснейших преступлений.

Как показывают мои эмпирические и теоретические исследования, наиболее острое ощущение смерти чаще всего формируется в результате эмоционального отвергания родителями (в первую очередь матерью) ребенка, его психической депривации в семье, лишения эмоционального тепла. Как известно, человек больше всего нуждается в психологической защите, попечении и любви именно в детстве, в период своей абсолютной беспомощности. Если соответствующее отношение родителей отсутствует, у ребенка не возникает уверенности в своем праве на существование, в своей самоидентичности, автономии Я от не-Я, а также, что очень важно, чувства безопасности. Напротив, он бессознательно ощущает себя очень уязвимым и беззащитным, поскольку его оставили те, которые самой природой определены быть главными попечителями. Поэтому начинают вызывать страх самые разные явления и лица, круг которых даже трудно обозначить.

Проведенное мною (совместно с Е. Г. Самовичевым) в 80-х годах исследование личности и поведения убийц показало, что среди них желанным ребенком в семье считают себя 58% опрошенных, в то время как в контрольной группе (законопослушных граждан) таковыми считают себя 82%.

Из обследованных мною (в разные годы) убийц около 80% испытывали дефицит тепла в детстве, в первую очередь со стороны матерей. По рассказам опрошенных, матери редко ласкали их, недостаточно или так сказать формально заботились о них и мало уделяли им внимания, почти никогда не рассказывали и не читали сказок, не всегда интересовались их школьными и иными делами. Но надо отметить, что упреки в адрес матерей лишь иногда носили ярко выраженный характер, хотя в ряде случаев раздавалась очень резкая и даже яростная критика в их адрес. Чаще всего звучали такие фразы:

"Я не знаю, любила ли меня мама"; "может быть, мама и любила меня"; "не уверен, что мог бы найти у мамы понимание"; "у мамы не было на меня времени"; "о ласках говорить не приходится, главное, что она старалась накормить нас"; "са своими детьми я бы обращался мягче, чем моя мать" и т.д. Нередко об отношениях с матерью говорилось только хорошее, однако в результате тестирования выявлялась совершенно противоположная картина. Характерно, что после тестирования и рассказы об отношениях с отцом и матерью становились иными.

Другой особенностью отношений убийц с родителями является то, что у них, как оказалось, были более доверительные и близкие отношения с отцами, чем с матерями. Но такое, конечно, случалось лишь в тех семьях, где был отец и он не пьянствовал постоянно, не избивал сына и не выгонял его из дома. К сожалению, таких отцов в нашей выборке было не более 30%. Еще в некоторой части родительских семей будущих убийц отцы не играли в доме существенной роли и в таком своем мужском статусе не являлись образцом для сына, во всем подчиняясь диктату жены. В этих случаях отношения ребенка (подростка) с матерью были однозначно негативными, а отец не был в состоянии защитить сына от доминирования своей жены. Схема — "доминирующая мать" и "подчиненный, пассивный отец" весьма характерна для раннесемейной ситуации будущих убийц.

Проведенное в 80-е годы под нашим руководством исследование" сексуальных убийц, совершивших внезапные нападения на незнакомых женщин, показало, что большинство из них как раз и состояло из тех, у кого была властная, доминирующая мать. Мотивация насильственных действий подобных лиц заключалась в бессознательном стремлении "скинуть" груз прошлого психологического давления, освободиться таким путем от ее суперопеки.

Высокая тревожность и особенно страх смерти могут приводить к распаду целостного ощущения Я. Поэтому внешние факторы, порождающие такой распад, отвергаются ребенком, который оказывается неспособным их принять, включить в свое Я, поскольку он сам недостаточно включен в структуру той социальной среды, которая это Я создает, и прежде всего семьи.

Отвергаемые семьей ребенок и подросток ощущают себя ненужными и непринятыми, и этим закладываются основы их дезадаптации в будущем. Особенно тяжелым оказывается положение несовершеннолетних, страдающих психическими аномалиями и болезнями, поскольку такие расстройства психической деятельности сами по себе являются серьезным дезадаптирующим фактором. В сочетании с эмоциональной депривацией в семье они способны привести к катастрофическим последствиям, в том числе к тягчайшим общественно опасным действиям и преступлениям.

Отвергание ребенка родителями в детстве порождает реакцию тревожности и страха, что-связано со стремлением психики приспособиться к таким условиям, которые никак не соответствуют потребностям данного периода развития. Напротив, в этот промежуток времени человек, как и другие виды живых существ, максимально нуждается в поддержке и защите, без чего не может быть обеспечено его нормальное развитие и функционирование. Со временем, если отношение родителей к нему не изменяется, ребенок начинает приспосабливаться к данным обстоятельствам, но это не снимает тревоги и страха, которые в связи с отверганием не принимают социализированной формы. Срыв в виде насильственных действий, даже в детстве, как раз и свидетельствует об этом. Можно сказать, что период совершения подобных действий характеризуется крайним истощением субъективных адаптационных возможностей.

Эмоциональное отвергание родителями ребенка порождает крайние и наиболее опасные формы страха смерти. Именно эти формы порождают кровавое насилие.

Особо тяжкие последствия наступают тогда, когда эмоциональное отвергание дополняется физическим, т.е. ребенка (подростка) постоянно бьют, оскорбляют, унижают, лишают пищи, выгоняют из дома. Я изучил немало фактов, когда такие поступки родителей через много лет породили ответную реакцию — "возвращение ударов", когда взрослый сын (чаще всего это был он) убивал своих родителей.

Бочаров, двадцати пяти лет, ранее привлекавшийся к уголовной ответственности за хулиганство и нанесение телесных повреждений, был осужден за убийство своих родителей и жены. О нем известно, что он постоянно пьянствовал, конфликтовал с женой и родителями (они жили все вместе), бил жену. О себе Бочаров рассказал следующее:

"Моя жизнь проходила трудно. Во всем. С жильем, с работой, с женой. Отец работал токарем, домой денег приносил мало, из-за чего они с матерью ругались почти каждый день. Меня били часто, даже очень часто: мать ремнем, отец за уши таскал, хотел меня куда-нибудь сплавить, даже в психбольницу. Отец еще бил мать, а мать его. Меня они не ласкали, сказок не рассказывали, подарки, правда, дарили, пару раз водили на елку. О том, что родители неродные, мне сказала жена, на что я ответил: "Я чувствовал это". Они участкового подговаривали, чтобы он меня куда-нибудь дел; жена была с ними заодно. Она мне много раз говорила, что изменяет мне, а говорила потому, чтобы посадить меня, поскольку за такие признания я ее бил.

В милицию меня брали часто, один раз дали десять суток, когда пожаловались родители. Я предлагал жене разойтись и уйти к своим родителям, но она отказалась. Думаю, что так сговорилась с моей матерью.

В тот день родителей дома не было. Мы с женой легли в постель, а когда встали, она сказал, что найдет себе другого парня. Я разозлился, схватил топор и ударил им ее по голове. Вскоре пришли мои родители, я и их зарубил.

Теперь мне все равно, все надоело. И суд не хочу смягчать".

Отвергание родителями ребенка не всегда приводит к появлению бессознательного страха смерти. Зависит это, по-видимому, от силы негативного отношения родителей, его конкретных форм и способов реализации и в не меньшей степени от прирожденных качеств индивида, состояния его здоровья, прежде всего психического, от его устойчивости. Но во всех случаях тревожная личность, а тем более переживающая страх смерти, совершенно иначе видит мир, воспринимает внешние воздействия и реагирует на них. Можно полагать, что тревожность может быть разного уровня. Если она достигает уровня страха смерти, то человек начинает защищать свой биологический статус, свое биологическое существование — отсюда совершение насильственных преступлений как способ защиты от мира, субъективно воспринимаемого как опасный. Тревожность может сформироваться и сохраниться на уровне беспокойства и неуверенности как свойств, внутренне присущих данной личности. В этих случаях она может защищать свой социальный статус, социальное существование, свою социальную определенность путем совершения корыстных и корыстно-насильственных преступлений.

Опасность постоянного ощущения страха смерти заключается не только в том, что он включает в себя крайнее беспокойство, субъективное ощущение своей уязвимости, незащищенности, личностной неопределенности. Этот страх детерминирует и специфическое, точнее, соответствующее мироощущение, восприятие окружающей среды — тоже как неопределенной, расплывчатой, неясной, чуждой и даже враждебной. Поэтому непонятны и чужды ее нормы, предписания и запреты, перестающие играть регулирующую роль. Именно совокупность этих двух моментов образует высокую тревожность не только как состояние, но и как устойчивую психологическую черту, личностную позицию, формирующую в конечном итоге дезадапти-рованность индивида как его отношение к миру. Очень важно подчеркнуть, что тревожная личность со страхом смерти бессознательно проецирует свои состояния и переживания на среду и воспринимает ее уже таковой.

Конечно, многие будущие убийцы не были лишены родительского тепла и не изгонялись из семьи даже психологически. Такие лица дома с детства наблюдали насилие и "принуждение, которые они усваивали в качестве естественного и правильного пути разрешения всех проблем и противоречий. Сфера другой жизненной практики за рамками семьи у детей и подростков по понятным причинам сужена, родители являются главным образцом для подражания, особенно если с ними есть необходимый эмоциональный контакт. К тому же чаще всего у соседей, знакомых и товарищей в том же социальном слое общества нравственно-психологическая атмосфера в семье примерно та же, т.е. очень многие люди вокруг ведут себя аналогичным образом.

Будучи вытолкнуты из семьи, подросток естественным образом стремится к обретению иного круга общения и признания, иных групп, которые могли бы взять на себя функции его социально-психологической защиты. Их он находит среди таких же, как он, сверстников, либо отвергнутых семьей, либо воспитывающихся в антиобщественной семье. Они, объединенные в группы, начинают играть для него роль коллективного отца, тем более, что группами чаще всего руководят молодые люди старших возрастов. Отныне он полностью предан этому своему неформальному окружению, ценности последнего становятся правилами его поведения. Здесь кулак, грубая сила являются наиболее веским аргументом в любом конфликте, и к ним он будет прибегать тем чаще, чем сильнее у него желание идентифицироваться с группой и занять с ней прочное положение.

Прочное положение в группе способно снизить общую тревожность и даже страх смерти, если подобные переживания есть у подростка. Участие в совершаемом группой убийстве может мотивироваться стремлением отдельных ее членов полностью идентифицироваться с группой, либо снизить высокую тревожность и страх смерти, либо тем и другим.

Проблема страха смерти — проблема огромного нравственного значения, но не потому, что, страшась ее, человек воздерживается от аморальных поступков. Вряд ли такое вынужденное поведение может быть названо безупречно нравственным, и в данном случае не играет существенной роли, религиозен человек или нет. Мне представляется прежде всего необходимым рассмотреть названную проблему в аспекте того, что страх смерти способен выступать в качестве мощного стимула самых безнравственных действий, в том числе тягчайших преступлений.

Как уже говорилось выше, у личностей, испытывающих угрозу бытию, страх смерти способен преодолеть любые нравственные преграды. Именно потому, зная о нравственных запретах, человек попросту не принимает их во внимание, не реализует их в своем поведении. Социальные нормы, регулирующие отношения между людьми, в силу указанных особенностей и отсутствия целенаправленного воспитания не воспринимаются ими. Конечно, в принципе возможна компенсация указанных черт с помощью целенаправленного, индивидуализированного воздействия с одновременным, если это нужно, изменением условий жизни. Если такое воздействие имеет место, оно снимает страх смерти и общую неуверенность в себе и своем месте в жизни. Однако чаще всего этого не происходит, и поэтому преступное поведение отчужденных личностей становится реальностью. Воспитание может быть неэффективным и по той причине, что оно, в частности, не дает возможности преодолеть страх смерти и тревожность в целом.

Сказанное позволяет считать, что защита своего бытия является глубинным личностным смыслом преступного насилия. При этом не имеет значения, действительно ли имело место посягательство (в любой форме и любой силы) на это бытие, важно, чтобы какие-то факторы субъективно воспринимались как угрожающие. Значимо в первую очередь то, что, совершая убийство, субъект таким способом защищает самого себя.

Сказанное прежде всего относимо к убийцам потому, что для них особенно характерны импульсивность, ригидность, застреваемость аффективных переживаний, подозрительность, злопамятность, повышенная чувствительность в межличностных отношениях. Они бессознательно стремятся к психологической дистанции между собой и окружающим миром и уходят в себя. Эти данные можно интерпретировать как длительное разрушение отношений со средой, которая начинает выступать в качестве враждебной, разрушительной в то же время часто непонятной силы, несущей угрозу для данного человека. С этим, несомненно, связаны подозрительность, злопамятность, повышенная чувствительность к внешним воздействиям, непонимание среды, что повышает и поддерживает общую высокую тревожность и страх смерти.

Этот страх заставляет быть постоянно готовым к отпору, причем очень часто угроза нереальна и существует лишь в представлении субъекта. Но главное — это защита от того, что угрожает его существованию, а поэтому допустимы все средства обороны, причем желательно, чтобы действия обороняющегося носили упреждающий характер.

Жестокость при применении насилия тоже берет свое начало в страхе смерти, который, как отмечалось, порождает неуверенность и беспокойство по поводу своей определенности и своего статуса. Поэтому жестокость выступает в качестве средства утверждения и самоутверждения. Терзая, пытая, уничтожая другого, принося ему неимоверные страдания, без остатка порабощая его, преступник ощущает всю полноту и значимость своей личности, подтверждает свое место в жизни. Жестокие пытки, применяемые, например, при вымогательстве, часто мотивируются не столько желанием получения ценностей, сколько потребностью утверждения своей безраздельной власти.

Сейчас, уничтожая другого, иногда в буквальном смысле слова пытаясь втоптать его в землю или сжечь, т.е. стереть без остатка, субъект стремится компенсировать все те страдания, а подчас и унижения, которым ему, как он субъективно ощущал, пришлось подвергаться ранее. Он, не думая об этом, мстит всем своим обидчикам, тем, которые заставляли его пережить свое бессилие, а поэтому хотел бы доказать свою силу, в которой другие, как им чувствовалось, очень сомневались. Он таким путем хотел бы преодолеть и свой страх смерти.

Существенно еще раз подчеркнуть, что в большинстве своем убийцы — это в детстве отвергнутые своими родителями люди, их страх берет свое начало именно в том периоде. Но это страх, выходящий за рамки нормального, т.е. присущего всем индивидам, как живым существам. Как раз по этой причине он и приводит к кровавому насилию.

Можно предположить, что самоубийц, как и убийц, отличает особое, присущее только им отношение к смерти, которое непонятно им самим. Вообще самоубийцы входят в довольно обширную категорию лиц, которых притягивает смерть. В эту категорию в ходят религиозные и политические фанатики, готовые ради идеи принять любой мученический венец, люди — "снаряды" типа камикадзе, лица, склонные к чрезмерному риску в спортивных и военных делах, те, кто игнорирует опасность смертельных заражений или, тяжко заболев, не обращается за медицинской помощью, кто длительное время злоупотребляет алкоголем или наркотиками и т.д. Но нет оснований думать, что смерть несет самоубийце какие-то надежды, что он всегда ценит ее выше, чем жизнь, и что смерть для него привлекательна только потому, что несет в себе утешение и освобождение от мирских страданий. Другие, не менее мощные силы, толкают его к роковом шагу.

Оценка личности, прожитой жизни и конкретных поступков самоубийц позволяет предположить, что среди них весьма значительна доля лиц, отличающихся постоянной и повышенной тревожностью, которая является проявлением субъективного неблагополучия. Она состоит в неизменной склонности испытывать беспокойство в самых различных жизненных обстоятельствах, в том числе и таких, которые объективно к этому совсем не располагают. Поскольку тревожность представляет собой беспредметный страх, обусловленный также неосознаваемостью источника опасности, она побуждает к поиску и конкретизации этого источника — в поступках окружающих и своих собственных, в общей атмосфере в обществе, даже в своем теле, в каких-то третьих, потусторонних силах и т.д. Тревожность может проявляться как ощущение беспомощности и бессилия перед неопределенной, но мощной силой. Одиночество, переживания безысходности и несостоятельности, тупиковости и бессмысленности существования, весьма характерные для самоубийц, есть порождение их неадаптированности и отчуждения от жизни. Но все эти тяжкие переживания постоянно повышают уровень тревожности, доводя его до критической точки.

Предметная неопределенность тревожности субъективно выражается в ее мучительности и непереносимости. Но как бы мучительная она ни была, как бы ни опустошала человека, он, как уже говорилось, стремится не к покою, а к его противоположному психологическому состоянию — к установлению источника тревожности, т.е. к ее опредмечиванию. Логика развития тревожности состоит в неудержимом влечении к страху, в результате чего обнаруживается причина тревожности.

Что конкретно может искать самоубийца, вновь и вновь переживая тревогу? Логично предположить, что такие всеохватывающие, постоянные и изнуряющие состояния рождаются и нарастают в том случае, если существует нечто, субъективно воспринимаемое как реальная угроза основам существования, самому бытию индивида. Этим "нечто" выступает смерть. Самоубийца, пытаясь обнаружить источник тревоги, неизбежно находит его в смерти, ведь страх перед ней и есть причина тревоги. Он прячется в смерти, как в безопасном месте, где нет конфликтов и ничто ему не угрожает, где не нужно искать свое место в жизни и где можно избавиться от изматывающего переживания тревоги. Многие самоубийцы зачарованы смертью, и именно этим объясняется то, что некоторые террористы, которые после покушения остались в живых, продолжали стремиться к гибели.

Зачарованность смертью и мощное влечение к ней позволяют понять повторные суицидальные попытки — ведь повышенная тревожность осталась. Однако есть и такие, которые после первой попытки не возобновляют усилий окончательно расстаться с жизнью:

скорее всего, оказался чрезмерным шок от того, что человек заглянул в бездну.

К особо разрушительным последствиям приводит страх смерти в тоталитарном обществе, которое можно назвать таким и по той, в частности, причине, что страх в нем носит тотальный характер и является одной из главных его черт. Парализующий страх пронизывает здесь все слои населения и все сферы жизни. От кровавого насилия не огражден никто: ни на вершине власти, где могут убить ради ее упрочения или чтобы продемонстрировать силу и тем самым устрашить соперников и врагов, ни на самой низшей ступени социальной иерархии, где могут уничтожить в ходе реализации какой-нибудь человеконенавистнической программы. Страх смерти в тоталитарном обществе можно назвать страхом убийства.

Всеохватывающий страх убийства при тоталитаризме становится причиной крайней деморализации людей, таких деструктивных явлений, как эпидемия доносительства и готовность идти на самые крайние унижения и на самые отвратительные подлости ради сохранения собственной жизни. Пятаков, охваченный паническим ужасом перед грозящей ему расправой, просил разрешить ему лично расстрелять "врагов народа" и в том числе свою жену.

Тоталитаризм выпустил на свободу еще одно чудовище, дитя страха убийства — дремлющую в некоторых людях страсть к убийству ради убийства. Отсюда та многочисленная банда палачей, которая смогла уничтожить в большевистском СССР и в нацистской Германии несколько миллионов людей. Многие стали душегубами, чтобы не погибнуть самим. В охваченной жаждой крови толпе тех, кто требовал уничтожения "врагов народа", "изменников Родины", "вредителей" и т.д., были и простодушные идиоты, искренне верившие в их вину, и те, которые таким путем пытались построить свою карьеру, и те, которые своим участием хотели отвратить от себя расправу. Все они не отдавали себе отчета в том, что следующей жертвой обязательно должен быть кто-нибудь из них.

Страх смерти в массовом сознании способен к удивительным превращениям. Например, в тоталитарном обществе (фашистском или большевистском), где все подчинено служению Системе и Идее, официальная доктрина пытается снять или хотя бы нивелировать, снизить этот страх, пытается сделать его излишней роскошью миллионов. Это тоталитаризму не удается даже отчасти, поскольку в деспотическом государстве страх носит тотальный характер и его наведение относится к числу главных целей политики. Но в этой Системе всегда находится множество фанатиков, постоянно переживающих экстатические состояния и готовых сложить голову ради Идеи или Вождя, ее носителя. Однако дело, наверное, не только в специфике их психики или массированном наступлении на нее тиранического государства. Можно высказать догадку, что, жертвуя собой, подобные люди тем самым очень смутно надеются на субъективно и своеобразно понимаемое бессмертие — в глазах толпы или близких, или тех, чей авторитет для них весьма значим. А это означает не что иное, как попытку преодоления все того же своего страха смерти. Разумеется, подобную попытку вряд ли можно назвать расчетом, с ним она имеет мало общего, и соответствующее поведение чаще конструируется на бессознательном уровне.

В том тоталитарном обществе, которое создали большевики, для страха смерти вроде бы оставалось мало места и по той причине, что основная масса людей терпела острую нужду и на абстрактные раздумья у них не оставалось ни времени, ни сил. Это кажется тем более верным, что одновременно изгонялась религия. Однако страх смерти отнюдь не плод раздумий, он имманентно, спонтанно присущ людям, его не изгнать никакой идеологической или психологической подготовкой, ни резким снижением уровня и качества жизни.

У массы населения в силу государственного разбоя и реальной угрозы жизни в условиях разгула беззакония такой страх неимоверно возрос.

Подводя итоги анализа столь сложного явления, как страх смерти, хотелось бы отметить следующее.

Как ни велика роль смерти в жизни, все-таки не она должна определять наше бытие. Ее значимость не надо ни абсолютизировать, ни преуменьшать, перед ней не следует испытывать панического, парализующего страха или, напротив, влекущего к небытию благоговения. Естественное для человека стремление к познанию таинства смерти обязано стать стимулом жизни и не должно вести к мистике, часто рождающей новые страхи, или превращаться в засасывающее и вечно тревожащее болото, в темной и густой массе которого якобы как раз и лежит то, о чем так страстно хочется узнать. Впрочем, эти пожелания в полном объеме вряд ли реализуемы применительно к современному цивилизованному человеку, особенно если он воспитывался в западной, европейской культуре. Ее блага, в том числе материальные, велики, а религиозность, включая веру в загробную жизнь, скорее формальна, чем реальна и во многом представляет собой дань традиции. Поэтому западный человек страшится смерти, при наступлении которой он теряет все.

Разумеется, не все так просто, поскольку не только урбанизированный западный человек, но и любой бедняк теряет все. Но люди, живущие в странах с низким уровнем развития, в традиционных ("глубинных") сельских районах, а тем более в первобытных культурах, действительно больше привержены религиям магиям, примитивным верованиям, почти каждое из которых содержит концепцию о жизни после смерти, причем жизни, намного лучшей, чем нынешняя земная. Эти счастливые люди значительно ближе к природе, между нею и ими меньше барьеров, и с ней они общаются не урывками и фрагментарно, а все время и всей своей личностью.

Можно сказать, что люди всегда, а теперь особенно старались и стараются изменить неприемлемый порядок вещей, пытаясь продлить жизнь путем повышения ее уровня и качества, развития медицины и других сопричастных с ней наук, улучшения медицинской помощи населению, охраны природной среды и т.д. Возможности продления жизни неисчерпаемы, хотя люди с помощью войн, убийств, разрушения природы, массовых болезней и голода, казалось бы, делают все наоборот. Однако вера в такие возможности отнюдь не означает убежденности в конечном преодолении смерти и, следовательно, страха перед ней. Образно говоря, он появился с первым человеком и уйдет с последним. Никаких оснований думать иначе не дает ни история человечества, ни современная наука, ни даже религия, если иметь в виду земную жизнь человеческой плоти.

Несмотря на самое гуманное и оптимистическое просвещение по поводу смерти, несмотря на все религиозные схемы о бессмертии души, воздаянии в иной жизни или переселении душ, невзирая на любые попытки и обещания увековечения памяти за труды, подвиги или творческие свершения, человек все равно будет бояться смерти. Ибо такова его смертная сущность и особое отношение к своей неизбежности он унаследовал от бесконечной вереницы невспоминаемых предков, которые тоже так страдали, иногда надеялись и в конце концов ушли. Но страх индивида в предвидении необходимой кончины должен быть нравственным в том смысле, чтобы не толкал его на аморальные поступки. А это достигается воспитанием, отношением к нему прежде всего родителей, других людей, заботой и защитой со стороны, обеспечением его психического здоровья и жизненного благополучия.

Каждая культура вырабатывает свою систему ценностей, в которой осмысливаются проблемы жизни и смерти и отношения к ним. Тем самым создаются нужные психологические механизмы обеспечения стойкости людей перед лицом извечной неизбежности. Они черпают в этих механизмах необходимые для себя представления и стандарты, среди которых наиболее важно знание о смысле и предназначении жизни, о недопустимости ее сведения к уходу в небытие. Как раз это позволяет снизить до минимума (или, скажем, до цивилизованного уровня) страх и особенно ужас перед смертью, создавая в психологии конкретного человека систему образов и идей, поддерживающих его земное существование. Его психологическое равновесие нуждается в постоянном подкреплении и поддержке. Чем индивидуализированное человек, чем выше его ценность как личности и чем больше он оторван от среды, тем сильнее может ощущаться им хрупкость своего существования и огромность потери всего при наступлении кончины. В тех общностях, где утверждены противоположные взгляды, конечная неизбежность способна восприниматься как то, что не очень резко отличается от жизни, и даже как ее продолжение.

Очень важным в любой культуре является формирование должного отношения к самому факту собственной смерти. Взгляды и правила на этот счет имеют несомненное мировоззренческое, этическое и психологическое значение. Они учат достойно встретить свою кончину, без унижения и напрасной мольбы. Известны руководства по наиболее полной реализации процесса умирания и встречи с вечностью ("Египетская книга мертвых", "Тибетская книга мертвых"). Особенно нужны они тем, кто верит в загробную жизнь.

Э. Фромм считал, что есть только один способ действительно преодолеть страх смерти — это не цепляться за жизнь, не относиться к жизни как к собственности. Страх смерти это не страх, что жизнь прекратится, поскольку, говорил Эпикур, смерть не имеет к нам никакого отношения, ибо "когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет" (Диоген Лаэртий). Можно, конечно, бояться страданий и боли, которые, бывает, предшествуют смерти, но этот страх отличен от страха смерти. Страх смерти — это страх потерять то, что я имею: свое тело, свое Я, свою собственность и свою идентичность; это страх "потерять себя", столкнуться с бездной, имя которой — небытие. Даже в смертный час он может быть ослаблен, если воскресить чувство привязанности к жизни, откликнуться на любовь окружающих ответным порывом любви. Исчезновение страха смерти начинается не с подготовки к смерти, а постоянных усилий, уменьшить начало обладания и увеличить начало бытия. Советы о том, как умереть, — это фактически советы о том как жить [39].

Ведь можно же верить, что смерть всего лишь бесконечный сон без сновидений... Эти слова не очередная попытка дать афористическое определение смерти, хотя выраженный в них подход вполне возможен, как, впрочем, и юмористический, который я считаю в данном случае, как ни покажется странным на первый взгляд, самым здоровым. Смех над смертью — разве можно представить себе ее более полное поражение!

---