Психологическая библиотека

Мышление и речь

Лекция 36. Мышление и деятельность

Товарищи, у нас сегодня сложилась особенная ситуация. Она заключается в том, что на прошлой лекции я получил несколько записок с чрезвычайно существенными вопросами, поэтому я принял решение (и я думаю, это правильно) сегодня посвятить наше время ответам на вопросы.

Дело в том, что записки все существенные, и у меня создалось впечатление, что они требуют развернутого ответа, а может, даже и некоторых дополнительных вопросов, которые вызовут ответы. Нужно сделать небольшую паузу и немножко осмыслить тот материал, который был мной передан. Я принял такое решение из педагогических, прежде всего, соображений, вот и позвольте мне начать сегодняшнее занятие с ответов на эти вопросы.

Я привел вопросы, которые получил, в некоторую систему. Одна из записок гласит: «Вы дали следующее определение мышлению: мышление — это процесс, с помощью которого мы можем опосредствованно судить о том, что скрыто от нашего чувственного восприятия. Нет ли, — спрашивает товарищ, — в этом определении порочного круга? "Мыслить" и "судить" — термины, определяемые друг через друга. Нет ли в этом определении формальной логической ошибки: определение неизвестного через неизвестное?»

Вопрос очень существенный. Он существенен сам по себе как вопрос об определении мышления. Он также существенен, как вопрос об определениях вообще.

То определение, которое было мною дано и которое я процитировал по записке, — это одно из возможных определений мышления. Когда речь идет об определениях вообще, то надо иметь в виду, что в любом определении — что бы мы ни определяли — содержится некоторое высказывание, которое не может исчерпать существа определяемого. С этой точки зрения оказываются справедливыми и такие определения, как например: «мышление представляет собой особенный вид деятельности» (правильно?) или: «мышление есть функция мозга субъекта». Правильно? Правильно. «Мышление есть — теперь определение познавательное — процесс перехода от незнания к знанию». Правильно? Правильно.

Я сформулирую простую общеизвестную мысль: определение не может исчерпать существа предмета. И имеет (добавлю от себя) смысл только в отношении некоей решаемой задачи. Какую же задачу решало данное определение, то, которое я процитировал по записке? Это определение отвечает конкретной задаче: специфицировать, то есть указать особенности этого класса процессов отражения реальности. С самого начала был поставлен вопрос о мышлении как об отражении. Надо специфицировать, следовательно, этот вид или класс отражательных процессов в отличие от другого, очень широкого, класса процессов психического отражения, а именно, от процессов чувственного восприятия, — вы помните, с чего я начал. Когда мы говорим о психическом отражении, мы имеем дело прежде всего с непосредственно чувственным отражением. И эта форма не исчерпывает все формы отражения. Возникает еще одна форма отражения, которую мы обычно называем мысленным, мыслительным отражением, или попросту мышлением — наряду с процессами восприятия. Они чем-то отличаются от процессов чувственного отражения, от процессов ощущения и восприятия, с которыми мы имели дело в предшествующей части курса. Естественно, что нужно было найти то, что специфицирует мышление — в условиях необходимости отличить мышление от восприятия. И тогда дается ответ: мышление специфицируется своей опосредствованностью в отличие от непосредственности чувственного отражения. Значит, логического круга — определения неизвестного через неизвестное — здесь нет. Здесь есть указание на особенности данной формы психического отражения. Оно выражено в определении, которое соотносится теперь с задачей: отличить восприятие, эту форму, от мышления. Вот почему я подробно говорил: можно взять в качестве критерия участие языковых значений — это не критерий, потому что я преломляю видимое как бы сквозь призму значения, то есть передо мной не нечто черное, продолговатое и т.д., а что? микрофон, правда? белый лист бумаги? скрепка? Придание значения есть существенный момент восприятия, по крайней мере, человеческого восприятия. Значит, не это. Обобщенность? Неверно. Я не могу взять критерием обобщенность по той простой причине, что сами образы способны генерализоваться, хотя бы по типу гальтоновской фотографии, если следовать старым, наивным представлениям о чувственном обобщении: наслаивание сходного с выделением общего, существенного — одинакового в разных впечатлениях. Правда, это очень наивное представление, гальтоновское. Я его привел в качестве иллюстрации, примера. Так, конечно, никакое обобщение не происходит. Так происходит фамильная фотография по Гальтону, то есть если вы много-много родственников снимаете на одну пластинку, каждый раз снимая с недодержкой так, что сумма выдержек будет включать и чувствительность материала, и освещенность объекта, то вы в результате получите некий генерический образ — фамильную фотографию — и вы увидите: что-то будет схвачено на фотографии — что-то общее в чертах лица, конфигурации (конечно, в одном масштабе надо снимать). И сотрется это индивидуальное. Ну, это, конечно, гальтоновское представление более чем наивно и не выдерживает никакой критики. Такое можно сделать, но не так строятся обобщения — не путем стирания редко представленного и усиления часто представленного. Не так ли? Это действительно некий генерический образ, но такой очень своеобразный уровень обобщения, в отношении которого можно даже ставить вопрос так: да существует ли оно, не выдумал ли его Гальтон с помощью образа фотоаппарата, снимающего с недодержками?

Значит, не обобщение, не преломление сквозь призму значений. Там еще можно найти некоторые критерии, которые можно применить. Да! Вот еще что я говорил: образ, то есть чувственное восприятие, и есть образ вещи, а мышление — отношения между вещами. Во-первых, отношение между вещами есть характеристика вещей. Интересно, что даже на ранних ступенях развития, схватывая предмет и формируя образ предмета, мы обязательно формируем, исследуем этот предмет в его отношениях; каких — это вопрос другой — но пространственных, например, обязательно, временных обязательно. Мы имеем дело, когда говорим вообще о восприятии, с предметной минимально-четырехмерной действительностью. Я имею в виду вещественную действительность, реально-вещественную действительность. Потому что мир существует не иначе, как в трехмерном пространстве, пространство и есть форма его существования и без него нет объектов, вещей, предметных вещей, вещественных предметов. И он существует также во времени или, что то же самое, в движении. Итого мы насчитали с вами уже четыре измерения: три пространственных и прибавьте к этому время, если хотите, назовите это движением.

И вы представьте себе положение (не стану говорить — человека) какого-нибудь животного, даже не очень разумного. В каком же мире оно существует? В неподвижном или движущемся? В движущемся — значит изменяющемся во времени, правда? Потому что такова объективная форма существования объективных вещей. И что, оно имеет дело с миром теней или трехмерных предметов? С миром трехмерных предметов. А вот когда психологи начали развертывать свои исследования в области восприятия, то излюбленным материалом для исследования стало, конечно, двухмерное изображение, изображение на плоскости. Вещь довольно трудная и вторичная по отношению к восприятию изображения в трехмерности, это известная абстракция. Подумайте, трехмерный мир, переданный на плоскости! Хитрая передача. Я укажу на маленькое исследование (я возвращаюсь теперь к человеку), оно опубликовано, но, к сожалению, по-моему, на украинском языке, да и в редком издании. Оно занимательно. Там брали совсем маленьких детей и давали им иллюстрации из книжек для таких же маленьких, а затем обсуждали с этими малышами, что изображено, направляя внимание ребенка (если говорить простым языком) своими вопросами на пространственную ориентацию предметов, и там открыли изумительные вещи: относительность более удаленного от меня — это выше, более близкого ко мне — это ниже. Это исследование было проведено очень давно, в связи с одной прикладной проблемой, проблемой социальной. Возникла проблема иллюстрирования книг для маленьких детей. Вот тогда и набрали изображения из существующих книжек, реально напечатанных в те годы в тогдашних издательствах. Это был примерно 1932 год. Мы открыли очень простую вещь: для малышей обязательно требование четкого указания пространственного размещения изображений; например, рисовать лягушку без травы — нельзя, это ничего не говорит ребенку. Надо обозначить на рисунке землю, траву, ввести условность так же, как у нас появилась условность в результате школьного обучения, что наверху на географической карте — север. Это совершенно условная вещь.

Словом, мы имеем дело с этим миром и поэтому нам надо здесь найти какой-то специальный критерий. Вот этот критерий, это различение, спецификация мышления и есть его опосредствованность. Но я опять повторяю то, что я говорил (я по памяти сейчас восстанавливаю): когда мы говорим «опосредствовано», то надо всегда указать, сразу раскрыть, в чем состоит опосредствование, потому что опосредствовано абсолютно все. Сказать: «опосредствованный процесс» — это значит ничего не сказать. Тут сразу возникает вопрос: а как непосредственный? Не найду ли я его опосредствованности? Мы постоянно имеем дело со сложно опосредствованными процессами. Значит, в чем опосредствованность? Я тогда изображал, как получается представление о твердости предмета: царапаньем одного другим. То есть надо привести один объект со свойством, недоступным для непосредственного восприятия, во взаимодействие с другим. И если окажется, что этот объект меняется воспринимаемым мною образом, то я могу судить по воспринимаемому о недоступном восприятию либо качественно, либо количественно. Это все равно. Скажем, для меня может быть непосредственно недоступна количественная оценка в случае шкалы твердости или качественная — в случае рентгеновских лучей. Значит, либо граница моего чувственного познания определяется набором рецепторов, либо их чувствительностью, порогами, диапазоном работы рецепторов. Вот как только мы эти ограничения надожили, то сразу изменяется масса недоступных вещей. Процесс мышления и есть процесс превращения непосредственно недоступного, то есть непосредственно не могущего воздействовать на наши рецепторы, в доступное через доступное. Вот двойной ход. Эта мысль ясна или нет? Тогда с определением все обстоит благополучно. Значит, здесь «опосредствованность» имеется в виду «по сравнению с непосредственностью чувственного восприятия». Хотя оно опосредствовано значением, но все-таки это в другом смысле. Поэтому, можно мое определение считать правильным (я его напомню еще раз): процесс, с помощью которого мы можем опосредствованно судить о том, что скрыто от нашего чувственного восприятия.

Можно здесь слово «судить» заменить словами «переходить от воспринимаемого к тому, что скрыто от восприятия, ощущения». Здесь ударение не на слове «судить», а на «опосредствованности». Что касается неизвестности восприятия, то вопрос здесь снят. Почему? Потому, что, если вы спросите: а известны ли процессы восприятия и известен ли полностью процесс восприятия, я отвечу так же, как если вы спросите о любой другой вещи или о любом другом процессе: нет, полностью, конечно, неизвестен и, наверное, это в бесконечность уходит, правда? Что-то мы знаем, ведь что-то мы заранее определили. Вопрос другой: верно или неверно. И мы имеем знание о восприятии и, сопоставляя эти знания, мы выясняем одну из особенностей мышления. Какую? Ту, которую обнаруживает мышление при сопоставлении с восприятием. И больше никакую другую.

Вторая записка, очень трудная. То есть не очень, нет — трудное впоследствии. Вопрос: «Не могли бы вы задать категориальные характеристики понятия "мышление" в рамках теории деятельности?»

Вопрос этот несколько труднее, чем предыдущий, вот в каком отношении: этот вопрос не очень ясен, вернее, он может быть понят в нескольких разных смыслах. Я все-таки попытаюсь ответить на этот вопрос, воспринимая записку в самом простом значении.

Самое простое заключается в том, чтобы дать некоторые характеристики мышления в рамках теории деятельности. Я, следовательно, отвлекаюсь пока от примененного автором записки понятия «категориальные характеристики». А пропуская это, я говорю сейчас о характеристике мышления так, как обычно процесс мышления выступает в системе общего представления о человеческой деятельности. Вот с этой точки зрения мы и должны прежде всего фиксировать тот факт, что мышление есть некоторая человеческая деятельность, а не прибавка к ней и не сторона ее.

Прежде всего этот вид деятельности должен получить какое-то свое означение, для того, чтобы дальше потом этим значком выделить эту деятельность, означить ее и ее иметь в виду. Естественно, это всякий понимает, и в этом заключается суть дела, но надо просто терминологически ввести, что мышление есть деятельность, деятельность особая, а именно — это деятельность, которую мы называем «познавательной». Теперь нам надо посмотреть, что же мы называем познавательной деятельностью? Чем это мышление характеризуется как познавательная деятельность?

Когда мы говорим «познавательная деятельность», то это значит, что деятельность эта отвечает тому или другому познавательному мотиву. Вот этот-то познавательный мотив и придает данной деятельности, то есть мыслительной деятельности, известный смысл для субъекта, «личностный смысл», как иногда я говорю. Значит, эта деятельность, так же как и другие виды человеческой деятельности, является сложно регулируемой, в частности, она регулируется (именно потому, что она мотивирована) и со стороны, будем говорить так, «субъективных регуляторов». Это в высшей степени условное название, и я поясню простыми словами то, что я имею в виду.

Например, в отличие от какой-то другой деятельности, она еще регулируется эмоционально, аффективно. Вот это и придает мышлению, с точки зрения психолога, характер деятельности, а не цепочки неких объективно характеризуемых процессов. Это очень серьезно. Мы все время говорим о мышлении как о деятельности субъекта, утверждающего свою жизнь, то есть живого существа. И я не буду произносить бесконечно повторяющихся афоризмов: «без фантазии (или без эмоций) не может быть искания истины», понятно? Их бесконечное множество, таких суждений философов. Они высказывались учеными, вот что самое важное, профессиональными, так сказать, «думателями». И если вы любите читать литературу о процессах научного творчества, об истории научных открытий, то, вероятно, вы обращали внимание на то, что эти описания постоянно перемежаются указаниями на какие-то эмоциональные компоненты этой деятельности развернутого мышления. Это, конечно, несомненный факт, и без этого факта нельзя понять не только конкретной динамики процесса, но даже и тех фундаментальных трансформаций, которые эти процессы познавательной деятельности претерпевают.

Таким образом, что же характеризует мышление как человеческую деятельность? Это прежде всего познавательная мотивация: ради чего эта деятельность развертывается. Когда я говорю «мотивация», я всегда имею в виду и лежащую за мотивом потребность, которая в мотиве-то и находит свое развитие, свое содержание, содержательную характеристику.

Вы, вероятно, знаете, какое значение придавал Павлов ориентировочному рефлексу и какое значение вообще придается в современной психологии ориентировочно-исследовательской деятельности у животных. Павлов писал, что из этого рефлекса ориентировки и вырастает вся наука.

Что это значит? Ведь ориентировка, ориентировочно-исследовательская деятельность (появилось что-то новое, надо узнать, что это за новое, — покатать, приблизить, понюхать, попробовать, порвать, передвинуть, что-то еще сделать), говорил Павлов, бескорыстна. Что это значит? Нет потребности половой, пищевой, еще какой-то другой. Она, эта деятельность, имеет другую мотивацию. Это мотивация познавательная.

Вы понимаете? Это подготовка, ознакомление с полем возможного действия. Что такое появилось? Оно встретилось на пути, а что оно такое? Надо же ближе узнать, а чтобы ближе узнать, надо что-то сделать. Надо деятельность какую-то проявить, и вот эта деятельность и называется «ориентировочной». Будет ли она в элементарной форме представлена, вернее в элементной: в виде ориентировочного рефлекса, будет ли она представлена в виде того, что Павлов называл «исследовательско-ориентировочной», будет ли она называться как-то иначе, но она существует, и это реальность жизни, реальность живых организмов. Только она, эта реальность, развивается качественно, приобретает новые черты, возникают собственно познавательные мотивы, которые, в свою очередь, способны к развитию и развитие которых порождает развитие специально познавательного поведения, к нему относится и мышление.

Вы можете мне сказать, что тут, наверное, нет различия между восприятием и мышлением. Я скажу, что тут нет различия в классе, по общему типу тут мотивация познавательная. Но есть и некоторые особенности, которые в ходе развития познавательных мотивов приводят к развитию мышления.

Значит, я сейчас сказал: «которые в ходе порождения мышления приводят к особенностям этой мотивации и трансформации этих мотивов». Мышление, это опосредствованное познание, впервые выступает не в форме деятельности, а в форме действия. То есть раньше выступает не познавательный мотив, он там есть где-то вообще в диффузной форме, он может присутствовать где-то, но, прежде всего, возникает познавательная цель. Порождение мышления и есть порождение целей, целеобразование, но только целей каких? Познавательных. И лишь вторым ходом эта цель, а соответственно, и действие, отвечающее цели, может повышаться, так сказать, в иерархическом ранге, то есть превращаться в мотив. Цель начинает приобретать мотивирующую функцию. Сначала деятельность практическая, в ней вычленяется некоторая предварительная, не исполнительная часть, компонент, момент, лучше сказать, потому что деятельность — вообще неаддитивное образование в принципе. Момент, который может и необходимо становится некоторой познавательной целью в недрах какой-то другой деятельности, практической, допустим.

Вот и возникает, порождается познавательная цель. Значит, порождается мышление сначала в ранге действия, в ранге целенаправленного процесса и в недрах практического действия. А затем мотив сдвигается на цель, может быть, именно путем иррадиации и фиксации аффекта, который управляет деятельностью в целом согласно этой цели (так, вероятно, и происходит, и это очень хорошо клинически подтверждаемо), и это новое движение, отсюда возможна трансформация действия в самостоятельную деятельность: со своим мотивом, который может занимать очень высокое место в общей иерархии мотивов человеческой жизни, а иногда и первое место, главенствующее, одно из главенствующих, правда? Это все те люди, которые посвящают себя бескорыстному знанию, бескорыстной науке. Кстати, наука не бывает бескорыстной, она тогда не наука. Корысть научной деятельности состоит лишь в том, что она требует необходимых условий для себя, в том числе не только условий в смысле лабораторного оборудования, но и устроение себе спокойной жизни, правда? Но ради чего? Ради какого-то дела своей жизни, которое в данном случае есть дело научное (не всегда и не для всех, а для кого-то). В противном случае эта научная деятельность с чисто познавательной мотивацией исчезает, и происходит — это клиника показывает — распад сущности познавательной деятельности. Это понятно? Она трансформируется еще раз. Она становится утилитарной, средством жизни. И поэтому страшно снижает свою потенцию. Наконец, в деятельности, в анализе деятельности есть еще одно очень любопытное движение, трансформация, опять подпадающая под общие законы трансформаций, наблюдаемых в ходе развития, становления или угасания деятельности. Происходит трансформация действий не только «вверх», когда действие превращается в деятельность, да еще иногда в центральную для человека, то есть самую важную. А бывает и трансформация «вниз», снижение ранга. Действие (и познавательное действие) способно превращаться по общему закону в операцию, то есть в способ выполнения некоего другого действия — либо тоже познавательного, либо практического. Действие-то практическое, а способы какие? Ну, будем говорить, теоретические, это бывшие мыслительные действия, отработавшиеся, автоматизировавшиеся и получившие ранг способа действия, а не самого действия. Для нас с вами, для наших современников прибегнуть к логарифмической линейке для решения задачи означает что? Совершить действие или применить способ? Применить способ. Я могу им владеть или не владеть. Он может быть отработан очень совершенно или менее совершенно.

Я никогда не забуду картину с логарифмической линейкой, которую я наблюдал. Землемер-техник работает на поле, а я иду мимо и наблюдаю следующее: с одной стороны, он поглощен тем, что кокетничает с девицей, которая держит рейку, а с другой стороны, он быстро перемещает движки и записывает, то есть делает то, что я не могу сделать и, наверно, хороший математик тоже не может, потому что это должно быть уже отработано, затехнизировано до операций; надо всю жизнь двигать логарифмическую линейку, чтобы превратить это все в железный нераспадающийся автоматический навык, так же, как вы пишете письмо. Это же не действие, это для вас действие записывания, а акт писания букв есть способ выполнения действия записывания. У вас набита рука, это у вас идет очень гладко. Орфография у вас по Буслаеву, настоящая. Кстати, вы знаете, что Буслаев (он вообще был замечательным ученым) говорил об орфографии? Есть у него записка по русской грамматике, где сказано следующее: «Кого же надо считать грамотным? Нет, не человека, который может написать грамотно. Надо грамотным считать человека, который не может написать неграмотно, потому что практически мы не можем думать, это должно превратиться в способ, в операцию. Размышления по поводу написания не должны занимать наши мысли, оно так должно делаться само». Значит, видите, действие может понижаться до ранга операции, причем операции практического действия (вот что самое интересное) и туда входить в качестве его исполнительного элемента. Мышления, видите, как бы и не остается, правда?

А подумайте, ведь оно же генетически, формально ничем не будет отличаться от мышления. Никто не считает каким-то уж очень творческим мышление, когда вы обращаетесь в наши дни к высшей математике на ее самом элементарном уровне, если можно говорить об элементарном уровне высшей математики. Но во времена, когда делались первые шаги, это ведь было проблемой, открытием, творчеством. А теперь где оно, открытие, творчество? В начале обучения, а затем? А затем моментальное понижение в ранге. И так это понижение в ранге может идти до бесконечности.

Что это за операции, которые мы называем операциями мыслительными? Это в широком смысле слова логические операции, а значит, также и математические, правильно? Мы можем не различать математические и логические операции, это мыслительные операции во всех случаях. Это логические операции, это способы выполнения мыслительных действий.

Смотрите, какие трансформации мышления и как выступает мышление сквозь призму этой деятельности. Когда мы говорим о мышлении как об операции, то это одна система задач и проблем, которые ставятся здесь; когда мы говорим о познавательных действиях, то это другой ряд вопросов, которые ставятся перед нами. Но когда мы говорим о деятельности мышления, здесь совсем уже другая проблематика. Сейчас мы эту проблематику называем творческой. И в этом трудность проблемы. Если мы потеряем это движение, мы ничего не скажем. Мы будем его отыскивать в действиях и не найдем его, мы будем его отыскивать в операциях и не найдем тоже. Значит, нам нечего искать там, значит, нужно искать в деятельности. И тогда мы увидим: и роль мотивации, и роль эмоций и т.п. раскрываются перед нами в проблематике творческого мышления.

Вот почему важно понять, преломить это мышление сквозь призму человеческой жизни, включить концептуальный аппарат деятельности, иначе оно ничего не получает в своем конкретном развитии. Вы видите, я начинаю сейчас защищать свою теорию деятельности, еще раз, в сотый раз доказывать эвристичность этой теории для исследования таких сложных процессов, как мышление.

Но монотонность (всюду деятельность, действия, операции и, наконец, функции-реализаторы) нарушается вот чем: особенность мыслительного действия состоит в том, что оно происходит при неполных условиях. У меня не все условия налицо. Это очень характерная черта, которая специфицирует мыслительную деятельность.

В действии мышления, как и в целом в мыслительной деятельности, существует очень интересная ситуация, которой мы с вами будем заниматься и которая специфицирует, нарушает монотонность, о которой я сейчас говорил: действие, реализация операции... Тут нас ждут неожиданности, и мы попробуем разобраться в этих неожиданностях, и такой раздел я задумал специально. Вот почему я не хочу торопиться с мышлением, мне хочется сделать мышление психологическим, а не физиологическим и не логическим и не философским. Тут суть в том, что в познавательных задачах существуют два решения: одно решение — открытие условий, другое — их использование и выполнение решения.

Эта очень сложная динамика резко отличает деятельность мыслительную, нарушает монотонность. Тут масса возвратов, есть два решения и они повторяются на разных уровнях: на суперуровне мыслительной деятельности, деятельности мышления; на уровне мыслительных актов, действий. Только на уровне операций они не могут повториться. Проиллюстрирую, что я хочу сказать. Вы, вероятно, знаете, что есть задачи программирования. Так вот, я хочу обратить ваше внимание на то, что при составлении программ имеются два разных программирования: одно — его можно так и назвать — это программирование для программиста; а другое — программирование для машины программистом. Вам понятна разница? Вторая программа — это про мышление или про операции? Про операции. А только первая программа есть познавательная. Программа для программиста не имеет вида программы. Она не той формы, какова программа для машины. Эта одна из иллюстраций, а я могу таких иллюстраций привести десятки. Я только хочу в связи с этим сказать: а что выполняет мыслящая машина? На каком уровне познавательные процессы идут в мыслящих логически машинах? Логические — это вычислительные, это компьютеры, и т.д. Ну, что же логические машины делают? Думают они все-таки или не думают? Эти споры и дискуссии, вы, наверное, знаете, ведутся уже лет пятнадцать-двадцать. От первых логических машин. Это же терминологические дискуссии, они пусты и нелепы. Если бы наука регулировалась правилами игры, жестко фиксированными, то я бы ввел среди этих правил одно: прекратить всякую дискуссию о том, думают ли машины. Стройте машины и не спорьте о том, думают они или нет.

Теоретики машин давным-давно — лет десять тому назад — дали очень четкую формулу. И она не может быть опровергнута никакими эвристическими программами, никакими другими дальнейшими шагами в развитии компьютеров. Вы всегда имеете дело с выполнением операций. Операций. Вот и все. И если вы теперь подумаете о всяких других программах, то это программы операций и машины их выполняют. Когда вы задаете программу отыскания операции, то это тоже «операция по отысканию операции». Это непрерывный способ. Откуда же берутся эти программы? Операции могут быть экстериоризированы, внешне выражены. В этом внешнем виде они передаются машинам. Вы, конечно, знаете, что машины не телепаты? Узнать ваши мысли они не могут, они вне парапсихологии, бедные машины этого не умеют. Значит, им можно передать это только во внешнем виде. Неважно, в какой форме.

А дальше там все интериоризируется. Вы же не видите ничего, правда? Внешние и внутренние машинные процессы — это всегда сначала трансформация в операцию, а потом передача. И тут — я знаю — некоторые математики, логики очень агрессивны по отношению к идее операции и сами при этом используют этот термин, абсолютно однозначно определяя его и применяя.

Вот тогда и начинается разговор явный: а что же мы, таким образом, отдаем машине? Всю ее исполнительную, так называемую операционную, часть, с которой она справляется лучше, чем наша голова, потому что у нас медленный процесс и всякая дрема бесконечная. Она тоже врет, но меньше. Она нас вооружает. Но дело в том, что, по мере того как она нас вооружает, она высвобождает мышление, а мышление начинает прогрессировать и, таким образом, порождать новые операции. И передача будет происходить постоянно. Они все время будут умнеть, эти машины. А благодаря тому, что они все время будут усовершенствоваться, то мы будем от этого тоже все время умнеть и сочинять все новые и новые задачи и способы решения. Вот и идет движение.

А это движение, вы думаете, новое? Открытое в эпоху логических машин? Нет. Это движение всегда существовало, но только, конечно, без этой техники, и поэтому на другом уровне.