Классики юридической психологии

Часть VII. ПРАВО.

Судебное решение

Выяснение фактической стороны дела никогда не является конечной целью судопроизводства. Это только вспомогательное средство для достижения главной цели — разрешения в духе законов спора сторон или нарушения права и проведения решения при помощи государственных принудительных мер. Психология здесь отступает на задний план, уступая первое место логике юриспруденции. Однако в некоторых местах они соприкасаются; и не исключается возможность, что и здесь также, хотя и в гораздо более ограниченных пределах, могут оказать услуги экспериментальные методы. В известном смысле судье должна прийти в голову мысль о психологических факторах уже в тот момент, когда он подумает о своих собственных функциях. Перед ним известный состав преступления, он должен вынести решение, применяясь к законам, и все это в его душе является его свободным действием, а не механически протекающим психическим процессом. Его чувство ответственности основывается на этой свободе. И все-таки, несмотря на это, его действия и сами также могут рассматриваться с психологической точки зрения, и его решение может быть объявлено продуктом причинной зависимости психологических процессов. С этой точки зрения становится ясным, что все его усилия, как судьи, находятся в зависимости от психологических условий, в которых скрывается немало источников для заблуждений.

Так, например, судье предоставляется в широких границах свобода устанавливать размер наказания. Закон предоставляет ему широкий простор, чтобы можно было принять в расчет совокупность факторов. Но статистика показывает, что судьи в общем, согласно известному психологическому закону, предпочитают определенные числа, а некоторые из них, кроме того, подчиняются особенной тенденции психического механизма. Таким образом, при назначении наказания прибавляются целые годы тюремного заключения, потому что индивидуальный психологический механизм судьи автоматически предпочитает то или иное число. Судья, знакомый с этим интересным психологическим явлением, будет скорее в состоянии пробудить в своем сознании противоположные тенденции и с большим беспристрастием соразмерит наказание с отягчающими или смягчающими обстоятельствами. Приблизительно то же самое можно сказать и о других психологических тенденциях в душе судьи, хотя тут факты не могут быть доказаны с такой же статистической точностью. Предрассудки по отношению к известным сословиям или профессиям, расам или религиям, пристрастие к некоторым чертам характера, антипатия к некоторым физиономиям, а главным образом недостаток понимания известных душевных состояний или профессиональных взглядов — все это может нанести тяжелый ущерб объективности судопроизводства, несмотря на наличность нормальной доброй воли со стороны судьи; и в этом случае также лучшим лекарством окажется ясное познание собственных тенденций в форме психологических понятий. Наконец, все вышесказанное остается в силе и относительно предрасположения судьи к внушению, а потому чем внимательнее судья отнесется к самому себе, избрав себя объектом своих психологических наблюдений, тем вернее он сумеет оградить себя от всего того, что отвлекает его суждение от той цели, которую он сам для себя полагает в свободе.

Но важнее, чтобы он понял психологию обвиняемых или истцов и ответчиков и вследствие этого мог бы судить о деле не внешним образом по поступку, а внутренним, сообразуясь с правовой ценностью подсудимого. Если мы сначала ограничимся областью уголовного права, то будет ясно, что соображения по поводу вины, предварительного намерения, беспечности и т.д. предполагают понимание душевного состояния в каждом отдельном случае. Там, где душевная болезнь делает человека невменяемым, и, таким образом, в правовом смысле нет вообще даже речи о преступлении, там место специалисту-психиатру, вследствие чего юридически делу будет положен конец. Было бы неестественно, если бы и такой врачебный диагноз мы пожелали перенести в область психотехники, хотя бы это заключение врача и основывалось на психологии. Иначе обстоит дело с областью, расширяющейся с каждым днем, где право и обязанность общества наказывать преступника остаются непоколебимыми, но где при определении наказания следовало бы принимать в расчет особенные душевные слабости, недостатки и пониженную духовную одаренность обвиняемого. Вменяемость представляет бесконечное множество разнообразных градаций; и призванные отмерять наказания должны в каждом отдельном случае не упускать из виду степени ответственности. Даже там, где закон еще не примкнул к новейшему течению, требующему выделения людей с пониженной психической одаренностью в особую группу и установления особенного масштаба для их наказания, даже там, повторяем мы, всегда допускалось и допускается, при обсуждении подлежащей наказанию вины, принимать в расчет душевные наклонности и возможности. Конечно, в каком-нибудь частном случае могут оказаться основания и для того, чтобы именно менее ценного в духовном отношении и негодного в общественном смысле человека, несмотря на меньший вследствие этого размер его вины, на особенно долгий срок удалить от опасного для него искушения, отделить от общества и подчинить имеющему воспитательное значение труду в исправительном заведении; так что его, по-видимому, постигает самая тяжелая кара. Но прежде всего понижение духовной одаренности должно всегда служить причиной смягчения наказания. Мы обсуждали принципиальные вопросы, когда говорили об охранении правовой жизни. Здесь нас интересует уже не общая точка зрения, а исключительно лишь трактование частного случая. Итак, мы заняты уже не разрешением проблемы, в каком смысле мы имеем право говорить о свободе воли и вменяемости, а только тем, каким образом призванный определять размер наказания может в данном случае установить психические условия. В известном смысле мы еще и в этой главе заняты выяснением фактической стороны преступления, но только дело идет не об объективной, а о субъективной его стороне, нередко даже не о субъективном процессе сознания, а о неосознанных психических или физиологических условиях, послуживших для него основанием.

Прежде всего, для судьи остается в полной силе то, что мы говорили о законодателе, а именно, что его не должны сбивать с правильного пути умозрительные рассуждения о неизбежности причинной зависимости психических процессов. Судья не должен мысленно аргументировать в пользу того, что импульс к преступлению в данном случае неизбежным образом вытекает из имеющихся налицо психофизических свойств, за которые сам виновный не ответственен, так как он унаследовал их, и они при данных жизненных условиях должны были привести его к этому преступлению. Такое рассуждение с научной точки зрения вполне правильно, но юридически оно лишено какого бы то ни было значения, так как оно применимо не только к тому или иному особенному случаю, в котором зависимость поступка от внутреннего предрасположения или определенных внешних влияний особенно выдвигается вперед, но оно с успехом могло бы вообще быть применено к любому возможному случаю. Если бы неизбежность преступления, в смысле его причинной зависимости от ряда явлений, уничтожала его наказуемость, то наказания совсем бы не было. Итак, судья должен постоянно быть настороже, чтобы не счесть достаточным поводом для избавления виновного от наказания, если невольно напрашивается мысль, что виновниками преступления, так сказать, являются в известной степени предки и окружающая среда, а не сам подсудимый. Возможность объяснить поступок, исходя из данных условий, не имеет ничего общего с гранью, отделяющей наказуемые поступки от ненаказуемых, или действия, за которые виновный подлежит полной ответственности, от действий, за которые он подлежит меньшей ответственности. Наличие воли к преступлению, несомненно, также не является необходимым условием наказания, так как иначе судью должна была бы отпугнуть мысль о наказании проступка, совершенного по небрежности. Там, где отсутствовало необходимое внимание, мысль о возможности последствий могла вообще не возникнуть в сознании. И все-таки психический механизм ответственен за вредные в социальном отношении результаты совершенного действия, если душевные свойства, обусловливающие необходимое внимание, еще имеются налицо в нормальном размере.

Прежде всего, работа душевного механизма, требующаяся для полной вменяемости, может пострадать от наступившего во время действия временного расстройства. Таким образом, полноценный нравственно человек может в момент совершения проступка оказаться не таковым, так как находится, быть может, под влиянием химических веществ необыкновенного возбуждения и переутомления, под действием состояния, напоминающего гипноз и т.д. И здесь также невозможно установить повсюду строгую границу. Бесчувственное состояние вследствие опьянения делает поступок ненаказуемым, если оно не вызвано намеренно для совершения преступления, между тем как легкое опьянение после выпитого стакана вина вообще не влияет на наказуемость поступка. Но между этими двумя крайностями находятся самые различные степени опьянения, а психологу известно, что действие алкоголя, имеющего свойство задерживать и парализовать психические процессы, до такой степени ослабляет противодействие импульсу, что способность противостоять искушению изменяется в строгом соответствии со степенью опьянения. С другой стороны, устойчивость по отношению к действию алкоголя зависит от индивидуальности и от разнообразных побочных обстоятельств. <…> Не исключена даже, по-видимому, возможность, что в будущей психологической лаборатории при судебной палате будут психологами-экспертами посредством точных экспериментальных методов исследоваться такие вопросы, как индивидуальная реакция на алкоголь. Точно так же необходим точнейший психологический анализ, чтобы поставить в счет воздействие на душу духовного или физического утомления. Если, например, по небрежности машиниста произошло столкновение поездов, унесшее человеческие жизни, то разные кривотолки о влиянии предшествовавшего утомления и переутомления не соответствуют той необычайной научной тщательности, с которой в судебном зале разбирается, скажем, химиком и физиологом действие ядов, или хирургом — действие оружия. Приблизительно то же можно сказать и о душевных волнениях, об испуге и страхе, удивлении и разочаровании. Простейшие житейские понятия фигурируют в большинстве случаев там, где основательное знание научной психофизиологии направило бы внимание на тонкие и важные для измерения виновности различия.

Ссылка на гипноз также нередко встречается в судебном зале. Эта трудная сама по себе психологическая проблема упрощается, правда для судьи тем, что он почти всегда окажется прав, если не поверит такому утверждению. Обвиняемый обыкновенно склонен ожидать успеха от заявления, что он совершил преступление, наличия которого отрицать невозможно, под влиянием гипноза. В некоторых местностях излюбленным оправданием служат такого рода утверждения, будто некто своим гипнотизирующим взглядом подчинил обвиняемого своей власти и превратил его в безвольное орудие своих преступных намерений. <…> Мне представляется невозможным, чтобы человек, обладающий нормальным сознанием долга, мог быть превращен силой послегипнотического влияния в виновника тяжелого преступления, хотя мне не раз приходилось быть свидетелем комедий с отравлением посредством сахарной воды и с закалыванием соломенными кинжалами. Хотя эти опыты нередко весьма приближались, по-видимому, к настоящим условиям жизни, меня они никогда не могли убедить в том, что в сознании загипнотизированного не сохранялась задняя мысль о нереальности положения. Но это совершенно не исключает взаимной связи между гипнозом и преступлением; если даже человек, сознающий свой долг, с трудом может быть превращен в преступника, то тот, в сознании которого преступный импульс и без того нашел бы слабое противодействие, может под влиянием гипноза совершенно от него отказаться; кроме того, мы совершенно упускаем из виду, что загипнотизированный сам может быть объектом преступления. Но самое важное то, что между состоянием гипноза и нормальным состоянием существует столько же промежуточных ступеней, как между опьянением и трезвым состоянием. Нельзя спорить против того факта, что чаще всего окольными путями, посредством нового возбуждения, может быть создана ненормальная зависимость воли, при которой влияние, толкающее на преступление, уже не находит нормального противодействия. Так, в течение нескольких лет я наблюдал следующий выходящий из ряда вон случай: одна женщина, по непонятному ей самой внутреннему побуждению, заняла по отношению к гораздо ниже ее стоящему мужчине рабское, зависимое положение и оказалась юридически ответственной за действия, противоречившие во всех отношениях ее нормальному характеру, хотя с психиатрической точки зрения не было никаких оснований для установления у нее пониженной вменяемости. <…>

Однако постоянные факторы, обусловливающие пониженную духовную одаренность, имеют большее значение, чем временные ограничения вменяемости. Прежде всего, здесь дело идет об умственном уровне: современная наука установила, что значительная часть обитателей наших исправительных заведений принадлежит к пограничной области, расположенной между душевным здоровьем и слабоумием. <…> Мы уже сделали краткий очерк таких экспериментов, когда говорили о психогнозисе преступной души. Сообщение о последней по времени группе таких опытов было опубликовано Раулендом (Rowland). Экспериментальному исследованию были подвергнуты 35 молодых женщин в одном из американских исправительных заведений и 35 студенток такого же приблизительно возраста. Испытания носили преимущественно такой характер, что в них воспитание и образование испытуемых не играли решающей роли, а между тем практическая жизнь могла служить для них вполне достаточной подготовительной школой. Эксперименты занимались исследованием продолжительности реакции, оптической и акустической памяти, объема внимания и предрасположения к внушению. Всегда устанавливалась известная граница, ниже которой продуктивность субъекта в данной области считалась ненормальной. В общем было сделано девять опытов; для руководства было установлено, что духовный уровень заключенной должен считаться ниже нормального, если в шести из девяти опытов ее продуктивность оказалась ненормальной. Результаты были следующие: ненормально медленное функционирование реакции было установлено у 11 заключенных, а у испытываемых для сравнения студенток всего у 5. При испытании памяти ненормальная продуктивность оказалась у 17 заключенных и ни у одной студентки. При испытании внимания неблагоприятные результаты обнаружились у 19 заключенных и ни у одной студентки. Что касается предрасположения к внушению, то тут результаты оказались неблагоприятными в среднем для 16 заключенных и только для 5 студенток. В результате всех этих опытов было выяснено, что умственный уровень 11 заключенных ниже нормального, между тем как в отношении студенток все испытание в совокупности показало, что ни у одной из них этот уровень не падает ниже черты нормальных требований. Итак, около трети осужденных обнаружили пониженную ценность духовных функций, и если бы этот факт был известен судье, то он едва ли бы оставил его без внимания при определении степени вины.

Несомненно, что во всех этих опытах чувствуется еще нечто дилетантское. Они еще чересчур подчинены интересам психологической лаборатории и слишком мало приспособлены к требованиям уголовного судопроизводства. Но они указывают нам путь, на котором можно ждать успехов. При назначении наказания должен быть известен духовный уровень человека, признанного виновным, и экспериментальное исследование — единственный правильный путь для этого. Судья должен знать, обладал ли преступник вообще способностью понять более общие точки зрения и нормальным образом применять свой прежний опыт, верно оценить жизненную ситуацию, обратить внимание на все подробности окружающей его среды, обдумать заранее будущее, использовать с полным пониманием имеющиеся налицо влияния. Все то, что социологи-криминалисты зачастую определяли как характерные черты преступной души, при этом отходит на второй план. Воровской язык, или пристрастие к татуировке, или разные особенности, развивающиеся при определенных категориях преступлений и часто перечисляющиеся в психологии преступления, — все эти внешние признаки также, в сущности, представляют лишь теоретический интерес. Они связаны с преступником и годились бы для того, чтобы указать, что дело идет о преступнике. Но здесь мы рассуждаем о случаях, где само преступление уже установлено, и где должен быть выяснен особенно душевный склад преступника, чтобы иметь возможность правильно судить о размере его вины. Раз наполовину слабоумный субъект уже находится в исправительном заведении, то заметить его дефект будет сравнительно труднее, так как здесь отпадает необходимость затруднительных для него сношений с внешним миром, и строго установленный порядок жизни предъявляет небольшие требования к его психическому механизму. Все средства психопатологической диагностики должны быть призваны на помощь, когда требуется определить степень вины вменяемого в уголовном отношении преступника с ослабленной умственной деятельностью, как, например, неврастеника, истеричного, эпилептика, алкоголика, морфиниста или кокаиниста.

Все эти проблемы повторяются в области гражданского права. Соотношение между ослаблением умственной деятельности и правоспособностью, взятие под опеку, способность к показанию у психически ненормальных, обязанность вознаграждать убытки у людей с пониженной духовной ценностью и у душевнобольных, право вступать в брак при наличии психопатологических условий, развод, действие самоубийства — во всем этом скрываются вопросы из области гражданского права, имеющие глубокое значение и требующие вмешательства какого-нибудь вида психологии. Вопросы о правоспособности и завещательном праве, в особенности, могут уже и в наши дни быть поставлены в самую тесную связь с методами и выводами экспериментальной психологии. <…>

Далее, решение судьи должно считаться с формой наказания. Мы должны были уже коснуться влияний на психику разных возможных родов наказания, когда обсуждали общую проблему об охранении правовой жизни с точки зрения законодателя. Но все эти проблемы до известной степени возникают снова, когда наказание должно быть приноровлено к частному случаю. И без слов ясно, что это возможно лишь в пределах известных границ; если законодатель решил, что по психологическим или иным причинам недопустимы, скажем, телесные наказания, или смертная казнь, или условное осуждение, или бессрочное заключение, то ни судья, ни приводящий в исполнение наказание не имеют права преступить положенные им границы. Но все-таки для них в отведенных им пределах остается еще широкий простор, где они могут и фактически должны считаться, назначая наказание, с личным духовным уровнем виновного, а иначе их решение не будет соответствовать более глубокому смыслу наказания.

Не следует при этом упускать из виду, что психологию отбывающего срок тюремного заключения нельзя попросту считать совпадающей с психологией находящегося в предварительном заключении; в самое последнее время вполне справедливо подчеркивались психологические моменты именно в жизни подследственных заключенных. Такой заключенный, если он даже невиновен, не может быть уверен, что он убедительным образом докажет свою невиновность, — поэтому неудивительно, что как у виновных, так равным образом и у невиновных, душевное состояние обнаруживает сильнейшие колебания. В сравнении с ними отбывающий наказание находится в состоянии покоя. Так, Маркс, с точки зрения тюремного врача, выдвигает то обстоятельство, что обвинительный приговор, в особенности, если дело идет о неожиданно тяжелом наказании, в первый момент, действительно, вызывает сильнейшее душевное возбуждение, но что затем постепенно наступает успокоение. В доме предварительного заключения в Берлине, по поводу которого он делает свое сообщение, где постоянно от двухсот до трехсот арестантов отбывают наказание, иногда сроком в несколько лет, его всегда поражало, что лица, бывшие во время предварительного заключения довольно несносными пациентами и даже жалобщиками, во время отбывания наказания приобретали спокойствие и уравновешенность и становились усердными работниками. Вот почему подследственные арестанты страдают в чрезвычайной мере от бессонницы и других нервных явлений, и среди них сильно распространен импульс к самоубийству. В особенности после первых судебных допросов способность спокойного соображения зачастую совершенно уничтожается, и наступает состояние полнейшего умственного расстройства. При этом надо заметить, что женщины, по-видимому, легче, чем мужчины, переносят предварительное заключение как таковое. Среди них больше всего от него страдают детоубийцы. Одиночное заключение, наоборот, в общем переносится женщинами с большим трудом, чем мужчинами. Итак, душевное состояние заключенного требует тщательного внимания, если желательно избежать последствий, одинаково опасных в правовом и социальном отношениях. Для этого не потребуется особенного экспериментального анализа, а достаточно будет знакомства тюремных чиновников с психологией.

Потребность в такого рода выучке сказывается с чрезвычайной силой при сношениях с арестантами, уже отбывающими срок наказания. Так, например, полный контраст между одиночным заключением и заключением в общей камере влечет за собою, разумеется, множество психологических проблем. Зависимость от индивидуальных различий сказывается в этом случае уже в воздействии каждого рода заключения на чувство: для многих преступников одиночество является самой тяжелой частью кары, между тем как некоторые нервные заключенные, с легкой возбудимостью, чувствуют себя лучше всего, если они избавлены от трений со своими товарищами по заключению. С другой стороны, совместное заключение представляет всегда опасность психической инфекции, причем здесь внушение действует особенно сильно на субъектов с пониженной духовной ценностью, составляющих прежде всего большую часть населения исправительных заведений. Зато одиночное заключение, несомненно, очень легко становится источником более глубоких душевных расстройств, проявляющихся при наиболее острой форме в частых галлюцинаторных явлениях. Весь вопрос о наказаниях связан при этом с распознаванием различных преступных типов. Конечно, современная криминология не довольствуется не выдерживающим критики шаблоном прирожденного преступника, которого необходимо, чтобы сделать его безвредным, как заразного больного, психологически отделить от здорового преступника. Такой резкой грани между двумя обширными психологическими классами не существует, так как ненормальные душевные условия, из которых может возникнуть преступление, понижаются постепенно.

Но даже и там, где криминология, по-видимому, основывает такое подразделение на социологическом базисе, а именно на степени опасности, угрожающей правовой жизни, все-таки возникают классы, которые в конце концов совпадают с группами, при установлении которых руководствовались психологическими мотивами. Такое подразделение преступников, например, как у Ашаффенбурга, на группы случайных, действовавших под влиянием аффекта, соблазненных удобными обстоятельствами, действовавших с заранее обдуманным намерением, рецидивистов, привычных и профессионалов, может быть основано на ясных психологических различиях. Всегда дело идет об определенной склонности, о психическом предрасположении, причем первоначально оставляется в стороне вопрос, насколько это предрасположение является прирожденным, а насколько создано воспитанием, опытом и преступными переживаниями. Итак, одно и то же преступление может указывать на совершенно неодинаковые психические условия и требовать, как в индивидуальных, так и в социальных интересах, не только неодинакового наказания, но и неодинакового обращения в течение отбывания его. Точно таким же образом необходимо всегда сообразоваться с возрастом и полом; и именно в связи с юным возрастом преступника, благодаря современному развитию знания, уже установлены значительные изменения в трактовании наказания. <…>

Таким образом чиновники, в обязанности которых входит приведение в исполнение наказания, должны были бы войти в круг тех, кто в интересах правовой жизни обязан вступить в серьезные сношения с научной психологией. Но этого требования нельзя откладывать по отношению к судьям, адвокатам и прокурорам. Если здесь уместно предостережение, то только то, чтобы психологические понятия, усваиваемые юристом, не подчинялись в чересчур большой степени интересам психопатолога и психиатра. Не подлежит сомнению, что более обстоятельному и глубокому изучению психологии преступника положили начало врачи душевных болезней. Мы обязаны им самой обстоятельной работой на этом поприще во всех странах. Но необходимым следствием этого явилась некоторого рода односторонность. Для юриста больной преступник остается все-таки исключением. И нас невольно наводит на размышление, что, вследствие вполне основательной односторонности психопатолога, взгляд юриста на преступника может совершенно подчиниться этой точке зрения, так что здоровый преступник для него превратится как бы в крайний момент, где угас, постепенно бледнея, патологический элемент. Психологические сведения, необходимые юристу, прежде всего касаются здорового психически преступника; другими словами, юристу требуется научная психология нормального человека, и, только избрав ее исходной точкой, психолог-криминалист должен углубиться в исследование разных степеней пониженной духовной ценности и расстройств умственной деятельности, а также их отношения к преступлению.

---