Классики юридической психологии

Часть VII. ПРАВО.

Выяснение скрываемых сведений

При выяснении состава дела мы пожелали отделить исследование свидетельского показания от испытания показаний обвиняемого, но мы тогда уже подчеркнули, что это юридическое противопоставление для нас должно быть только указанием на психологическое противопоставление. Для нас имеет значение только линия, служащая границей между теми, у кого исследование предполагает волю к истине, и теми, у кого оно такого желания предположить не может. Вот почему мы пока оставляли в стороне свидетеля, сознательно говорящего неправду и дающего ложную присягу. Итак, новая, предстоящая нам теперь проблема заключается, в сущности, в использовании психологии для выяснения состава дела в том случае, когда мы должны разобраться в заявлениях и сообщениях индивидов, желание которых содействовать выяснению истины находится под сомнением. В сущности, здесь имеет решающее значение вопрос, можно ли при вспомогательных средствах психологии достигнуть выяснения того, что старается скрыть подозреваемый. <…>

В истории культуры никогда, правда, не было недостатка в попытках вырвать из души обвиняемого утаиваемые сведения, и нередко такие попытки характеризовали эту историю культуры как нечто крайне некультурное. Пытки и методы инквизиции всех времен в современном судопроизводстве считаются недозволенными не только потому, что они оскорбляют нравственное чувство, но отчасти и по той причине, что с психологической точки зрения неправдоподобно, чтобы они привели к цели. Боль перевешивает волю к истине, вследствие чего пытка ведет к осуждению невинных; кроме того она затемняет сознание, так что плоды фантазии снова выдаются за действительность. Нецелесообразность варварских методов обнаруживалась также нередко в неверных показаниях и в самооговорах невинных; они обусловливались отчасти тем, что будущее наказание предпочиталось настоящей пытке, отчасти же душевным расстройством, благодаря которому обвинение доносчиков рисовалось в совершенно ложном свете. Едва ли подлежит сомнению, что и в наши дни, когда уже давно отменена пытка, методы, применяемые для вынуждения сознания, в особенности низшими судебными органами, с психологической точки зрения, по вышеуказанным причинам, вряд ли пригодны для достижения имеющейся в виду цели. Все условия в их совокупности — долговременное предварительное заключение, утомительные допросы, угрозы, все время повторяющиеся внушающие вопросы — все это в душевно слабом индивиде благоприятствует возникновению иллюзорных и обманчивых представлений.

По основаниям юридически-морального характера должны быть исключены и все те методы, посредством которых с большой вероятностью могли бы быть вынуждены при известных условиях объективно верные показания; мы имеем в виду методы, использующие гипноз или состояния, подобные гипнозу. Впрочем, помимо этого соображения приходится считаться и с тем, что возможность загипнотизировать человека против его воли ограничена. Однако она не исключается совершенно, и воля может быть, при известной ловкости, подавлена, главным образом посредством метода очарования, затем посредством превращения естественного сна в гипноз и при помощи других подобных способов. Еще легче удается вызвать гипнотическое состояние в тех случаях, когда индивид не обнаруживает готовности к этому, но ничего не подозревает и не осведомлен о гипнотических приемах. Однако и в этих случаях также можно было бы только на сравнительно небольшую часть загипнотизированных повлиять так сильно, чтобы могли быть выяснены факты, утаенные в состоянии бодрствования. Сознание такого рода юридически не имело бы, понятно, никакого значения. Неоднократно обвиняемые сами соглашались подвергнуться гипнозу, чтобы дать показания в гипнотическом состоянии и таким образом доказать, что они ничего не скрывают в своей душе. С юридической точки зрения едва ли допустим и такой прием, не только потому, что было бы трудно установить, не имеем ли мы дело с симуляцией гипноза, но и потому, что человек, искусственно лишенный своей свободы воли, юридически не может дать перед судом полноценных показаний.

Конечно, вопрос был бы разрешен наиболее совершенным образом, если бы обвиняемый сам открыл все утаенные факты и сознался бы, без применения юридически недозволенных методов. Часто здесь играет роль холодный расчет. Обвиняемый отказывается от запирательства, так как убеждается, что улики против него велики, и он надеется полным признанием смягчить наказание. В этом нет для психолога ничего интересного. Но признание может быть также исповедью раскаявшегося или предательством по отношению к себе самому со стороны человека, лишившегося способности к дальнейшему сопротивлению. Признание, обусловленное раскаянием, наступает тогда, когда сделалось невыносимым внутреннее напряжение; разряжая его, чистосердечное признание приносит с собой чувство облегчения, доставляющие больше удовольствия, чем причиняет неудовольствия мысль о наказании. Несомненно, душевные условия, необходимые для возникновения такой потребности в разряжении внутреннего напряжения, могут быть усилены при помощи внешних влияний, преимущественно, при помощи возбуждения реакций совести. По-видимому, однако, здесь решающим фактором являются психические предрасположения индивида. <…> Затем — и, по-видимому, это важнее — у отдельных лиц картины прошлого возникают в памяти с большей или меньшей легкостью и отличаются большей или меньшей живостью. Крайнее место в этом направлении занимают лица, живущие только настоящим и будущим и, следовательно, руководствующиеся лишь восприятиями, рассуждениями, ожиданиями и расчетами. Картины, рисующиеся в воспоминании, совершенно затемняются ожиданием будущего; и чувство не затрагивается воспоминанием о прошлых поступках не потому, что слаба жизнь чувства, а вследствие бездействия воспоминания от таких лиц нечего ждать исповеди. Другую крайность составляют лица, сознание которых беспрестанно заполнено воспоминаниями, и которыми вся жизнь с самого детства, так сказать, постоянно ощущается, как нечто настоящее. Здесь господствующим побуждением является стремление к внутренней согласованности жизни, и разлад между преступным делом и воспоминанием о первоначальных чистых социальных отношениях становится невыносимо тяжелым. Чем с большей живостью заявляют о себе воспоминания, тем больше, по-видимому, вероятия, что виновный сознается. Если это верно, то нет ничего невозможного в предположении, что методы психологического эксперимента могут быть полезны, сразу определяя посредством испытания живости воспоминания, можно ли ждать в том или ином случае признания или нет.

Совершенно иначе складываются психологические условия, если целью ставится не исповедь измученного внутренними страданиями, а выдача тайны застигнутым врасплох. Тогда речь идет не о человеке, перестающем отрицать свою вину, потому что на него подействовали силой убеждения, а о таком субъекте, у которого, вследствие допроса и всех других психических впечатлений, наступает такое душевное состояние, когда ему медленно, а иногда и совершенно внезапно, изменяют силы, необходимые для сохранения тайны. Почти автоматически виновный сознается в том, что он до сих пор отрицал, называет имена или указывает подробности, о которых раньше умалчивал. Мы уже упоминали о влиянии, оказываемом нередко в этом направлении зачастую еще применяемыми грубыми приемами полицейских органов. Истощение от бессонных ночей и, в особенности, от голода, по-видимому, скорее всего, уменьшает силу сопротивления, но одновременно с этим в том же направлении действует все, что имеет усыпляющее влияние. Монотонная речь, равномерные чувственные впечатления, сопровождаемые возбуждающими доверие уговорами, ослабляют волю к сопротивлению. При этом психологическому наблюдению удалось вполне справедливо установить, что, главным образом, сопротивление обусловливается не страхом наказания, но известного рода тщеславием или — в конечном выводе — известного рода чувством чести. Отрицающий свою вину не хочет себе самому противоречить. Он ищет согласованности, без которой он себя, как человек, чувствует потерянным, в том, что остается верным себе даже в своей неправде и не клеймит себя как лжеца.

Очевидно, что можно достигнуть такого ослабления душевного сопротивления и благоприятных условий для автоматического сознания путем вызывания процесса продолжительного механического ассоциирования. Так, Монтэ сообщает о таких опытах в уголовных делах. Чтобы исследовать душевное состояние обвиняемого, психиатр заставил его свободно ассоциировать слова. Он должен был произносить длинный ряд слов в том порядке, как они ему приходили в голову. Через сорок минут наступили признаки утомления, количество слов, произносимых в минуту, постоянно уменьшалось, представления, имеющие отношение к убийству, становились все навязчивее, и внезапно у испытуемого вырвалось полное признание в совершенном убийстве. Но психолог никогда не должен упускать из виду, что такое состояние ослабления в душе сопротивления, благоприятствующее признанию, вместе с тем совпадает с повышенной восприимчивостью к внушению; поэтому надо всегда считаться с возможностью, что мнимое сознание может оказаться объективно неверным. В истории криминалистики не так уж редки даже такие случаи, когда, после признания обвиняемых в тягчайших убийствах, мнимые их жертвы вдруг появлялись на свет божий в целом и невредимом виде. В Чикаго однажды случилось, что был осужден и повешен человек, стоявший в духовном отношении ниже среднего уровня, и, несмотря на принесенное им полное сознание в убийстве, я задним числом мог привести убедительные факты в доказательство того, что смертная казнь была совершена над невинным. Обвиняемый, против которого имелись лишь слабые улики, в течении многих дней энергично протестовал против обвинения. Он уже находился в состоянии изнеможения, когда ослепительный световой рефлекс привел его в состояние гипноза, под влиянием которого он внезапно все, что ему внушили относительно дела полицейские допросы, воспринял как действительное переживание и выдал за описание совершенного им преступления, разукрасив его множеством подробностей, из которых некоторые фактически были невозможны. За два дня до приведения в исполнение смертного приговора он вышел из своего ненормального состояния, совершенно позабыв о том, что произошло в течение недели, когда имели место его сознание и осуждение. Невежественные в области психологии тюремные служащие сочли это симуляцией, но вся совокупность его заявлений почти не оставляет для психолога сомнений в том, что здесь мы имеем дело с не соответствующим истине сознанием.

Более широкое поле деятельности, однако, открывается для психолога там, где целью является не сознание, а уличение запирающегося. В повседневной жизни каждому представляются случаи наблюдать, как чувства без намерения или даже против намерения индивидов обнаруживаются в их невольных поступках, или в заметных для посторонних отправлениях их желез или системы кровеносных сосудов. Когда мы видим, что какое-нибудь лицо при произнесении известного имени краснеет или бледнеет, что у него на глазах выступают слезы, или отказывается служить голос, или дрожит рука, то мы все это считаем признаком внутреннего волнения, и даже без научной психологии мы нередко в состоянии определить не только вообще тот факт, что здесь налицо известное душевное движение, но и его характер, различая, например, такое чувство, как стыд, страх, надежда или печаль. <…> Может возникнуть вопрос, нельзя ли при помощи научных вспомогательных средств сделать более явными движения, ускользающие от обычного наблюдения. Теоретически это, несомненно, следует признать возможным. Пневмограф, сфигмограф, плетисмограф и другие подобные инструменты позволяют установить изменения в дыхании, в сердечной деятельности, в расширении сосудов и т.д. в тех случаях, когда простое наблюдение, практикуемое в повседневной жизни, отказывается подметить тончайшие колебания душевных движений.

Насколько все это допустимо или желательно с юридической точки зрения, пока еще, можно сказать, вообще не установлено. Само по себе не было бы несправедливо, если бы в связи с другими доказательствами было приведено и то, что обвиняемый начал громко плакать или сильно дрожать, например, во время очной ставки с известным лицом, или при доставлении его на известное место, или при произнесении некоторых слов, которые ничем не затронули бы его, если бы он действительно был невинен. Но если имеют юридическое значение такие проявления чувств, доступные нашему грубому восприятию, то первоначально кажется, что принципиально не будет разницы, если вместо них будут вскрыты более тонкие невольные движения, для восприятия которых недостаточно глаз, но которые отмечаются на барабане кимографа. Сюда относится изменение сопротивления, оказываемого гальваническому току, что обусловливается колебаниями деятельности кожных желез. Эта деятельность находится в зависимости от психического возбуждения и, таким образом, стрелка гальванометра, в то время как руки охватывают электроды, может ясно показать, что в сознании испытуемого разыгрывается душевное волнение. Как только обвиняемый соединен с электродами, проектируемые за его спиной в увеличенном виде колебания гальванометра могут дать знать всей аудитории, что испытуемый переживает глубокое волнение, которое желает скрыть. Другой метод, также не вышедший еще из пределов лаборатории, явился следствием моих опытов, касающихся моторного действия представлений. Если испытуемый смотрит на какое-нибудь безразличное для него напечатанное слово, на картинку или вещь, через несколько секунд закрывает глаза, поворачивает в сторону голову и затем открывает глаза, то направление его взгляда будет то же, что и головы, и даже часто его глаза будут смотреть еще больше в сторону. Но если слово или картинка представляют для субъекта большой интерес и сильно затрагивают его чувства, то глаза не следуют за головой; наоборот, когда при новом положении головы открываются глаза, то оказывается, что взгляд еще обращен на прежний предмет. Глаза повернулись обратно под влиянием известного представления или все время оставались обращенными на вызвавший раздражение объект. Если дело идет о безразличном предмете, то психофизическая энергия истощается коротким рассматриванием; при волнующем раздражении она продолжает свое действие после нового импульса в виде произвольного поворота головы. Здесь мы имеем перед собой еще один интересный способ для обнаружения внутреннего возбуждения. Это явление напоминает отчасти нередко наблюдавшийся факт, что преступника все снова тянет к месту его преступления.

В последнее время среди разных возможных методов наибольшим вниманием пользовался ассоциативный эксперимент, применяемый, однако, в этой области для различных целей. Дело в том, что присутствие эмоционально окрашенных воспоминаний может предательским образом влиять на ассоциативный поток представлений. <…> Наиболее употребительная схема этого метода такова: подозреваемому кидается ряд слов, на которые он должен реагировать неограниченной ассоциацией, как можно скорее. Среди бросаемых ему слов некоторые имеют отношение к преступлению, в котором его подозревают. Симптомы, подтверждающие вину, должны, главным образом, обнаруживаться в том, что при подозрительных словах ассоциативный процесс сильно замедляется, так что задержка иногда даже сказывается и при последующих словах в удлинении разделяющих их ассоциационных промежутков. Но не менее важно то обстоятельство, что сами ассоциации носят следы скрываемых фактов, так как при этом методе яркие воспоминания, живущие в сознании, стремятся вырваться наружу, чтобы или втиснуться непосредственно туда, где они даже едва ли подходят в качестве ассоциаций, или хотя бы предательским образом повлиять на особенный выбор других ассоциаций. Пустота в психике, таким образом, или заполняется рвущимся вперед содержанием, или задерживающее влияние представлений, эмоционально окрашенных, из всех возможных ассоциаций выделяет такую, которую едва ли бы выбрал человек, неосведомленный о составе преступления. Надо сказать, что все вышесказанное иногда оспаривалось при помощи всяких экспериментальных доводов. <…>

Психолог, организовавший много подобных опытов, не будет отрицать и того, что верный диагноз относительно скрытого комплекса представлений нередко напрашивается благодаря побочным факторам, хотя и обнаруживающимся при исследовании ассоциации, но не имеющим ничего общего с ассоциативным процессом как таковым. Выразительные движения или игра физиономии выдают опасное место, если даже не принимаются в расчет качество ассоциаций и продолжительность перерывов между ними. Несмотря на все это, остается еще большой круг наблюдений, которого нельзя никак отвергнуть. Исследование ассоциаций, если оно произведено умело, может без сомнения обнаружить, когда известные брошенные испытуемому слова затрагивают представления с сильной эмоциональной окраской. Конечно, до сих пор мы можем указать еще очень мало таких опытов в практической жизни, и о применении этого метода в судебном зале вообще еще не было и речи. <…>

Но ассоциативный эксперимент далеко не единственный метод, обнаруживающий скрытые воспоминания путем сдвигов, нарушающих последовательность цепи представлений. Так, я уже много времени тому назад показал, что если при помощи тахистоскопа предлагаются печатные слова, после того как вслух были громко произнесены другие слова, эти предшествовавшие словесные впечатления влияют на понимание слов, предлагаемых для прочтения. Если, например, предшествует слово надежда, то слово Frucht (плод) читается как Furcht (страх). При планомерной обработке этого метода может быть действительно обнаружено не одно содержание воспоминания, ярко живущее в сознании. В близком родстве с этим методом находится следующий: обвиняемому сообщается с некоторыми пропусками состав дела, и через некоторое время он должен повторить слышанное. Так как в его сознании сделанное ему сообщение сразу сливается с имеющимися у него более подробными сведениями по этому делу, то он при повторении слышанного, против своего желания, обнаружит отрывки своих сведений и этим себя выдаст. И при ассоциативном эксперименте позднейшее повторение того же ряда ассоциаций также считается приемом, весьма пригодным для открытия опасных подводных камней под гладкой поверхностью сообщений. На эмоционально окрашенных местах весьма подозрительным образом вставляются заменяющие ассоциации. Обвиняемый, начинающий подозревать, что этот ряд слов должен послужить против него уликой, старается при повторении сказать более невинное слово, чем в первый раз; таким образом каждое место, где встречается новая ассоциация, является указанием на утаиваемые представления.

Но может быть и другая причина такой замены. При первом произнесении ряда слов, опасное слово может вызвать у испытуемого сильное волнение, от которого страдает весь механизм, вследствие чего настоящая ассоциация не появляется. В этом случае она быстро заменяется любым представлением. Но так как последнее с произнесенным вслух словом не имеет внутренней связи, то оно быстро забывается, и при повторении его место займет какое-нибудь другое понятие. И в таком случае также изменение при повторении является подозрительным симптомом. Можно также предложить заподозренному повторить по памяти брошенные ему слова. Опыт показал мне, что это может привести к самым различным результатам. Опасные слова, как таковые, сильно запечатлелись в памяти, и ничего не подозревающий свидетель произносит их в первую очередь. Или у него является подозрение, и он намеренно избегает весьма заметным образом таких возбуждающих подозрение слов. Наряду с этим случается также, что эти опасные слова действительно исчезают из сознания, так как чрезмерно сильная эмоциональная реакция уносит содержание представления. Часто в памяти остается созданная самим испытуемым ассоциация, а не брошенное ему слово. Но фактически в большинстве случаев возможно обнаружить, основательно ли подозрение или нет, даже тогда, когда нам заранее неизвестно, какой из этих трех способов реакции у данного субъекта даст нам эту возможность.

Итак, вся обширная область ассоциативного эксперимента, развитая Вертгеймером и Липманом, а с другой стороны Юнгом, в целях судопроизводства может быть применена в различных местах. <…> Юристы не обнаруживают солидарности по поводу того, может ли этот метод, при достаточном его усовершенствовании, без дальнейших разговоров служить для судебных целей. Но психологи должны были бы быть солидарны в том, что та степень усовершенствования, которой они достигли до сих пор, для практических целей не может считаться достаточной или, вернее, может оказаться достаточной только в особенных случаях. В преобладающем большинстве случаев практической судебной жизни этот метод пока еще не мог бы установить в достаточной степени различия между волнением, вызванным сознанием вины, и вполне естественным волнением невинного, имеющего сведения о преступлении. О применении вообще этого метода можно, следовательно, говорить только в том случае, если ненормальная ассоциативная реакция является для невинного, так сказать, невозможной, т.е. если невинный вообще не знает, что здесь известные представления имеют особенное значение. Дело будущего решить, должны ли такие опыты производиться экспертом-психологом или психологически образованным прокурором.

Не следует, однако, упускать из виду, что ассоциативный эксперимент заключает в себе другие возможности, не внушающие таких сомнений. Так, например, при его помощи можно выяснить, искренен ли свидетель или утаивает известные факты. Если ему бросается ряд слов для того, чтобы вызвать известные ассоциации, и ему предварительно сообщается, что по этим словам будут установлены его тайные мысли, то можно ожидать, что он, если ему действительно нечего скрывать, будет реагировать на все слова сравнительно с равномерной быстротой. Если же, наоборот, он скрывает известные сведения, то он будет начеку и не станет автоматической ассоциацией реагировать на слова, имеющие отношение к преступлению, а будет прежде обдумывать, какая ассоциация в состоянии отклонить подозрение; в крайнем случае он будет стараться, чтобы не вкралось подозрительное слово. Таким образом, в опасных местах наступит замедление. Ясно, что здесь принцип иной, чем в типичных исследованиях ассоциации. Замедление, на которое в этом случае обращается внимание, возникает не по причине душевного волнения, а вследствие вторжения сознательного обдумывания следующей ассоциации. <…> Быть может, мы имеем право сделать общее замечание, что применение всей группы этих методов пока рекомендуется скорее там, где требуется испытать, заслуживают ли доверия показания известного свидетеля, чем там, где надо исследовать, сознает ли себя виновным обвиняемый.

Самое крайнее место во всем этом цикле вопросов занимает, наконец, психологический анализ процессов, приведших не к показаниям, а к другим действиям и проявлениям. Следы, оставленные, например, преступником, вроде отпечатков пальцев, имеют не только физический характер, исследуемый обыкновенным путем, но являются выражением определенного поведения, определенных рассуждений и предосторожностей, опасений и упущений, словом, отражением психической личности. И здесь также путем психологических сопоставлений можно многое выяснить в смысле установления личности преступника. Особенный интерес представляют рукописные документы, способные при самых различных обстоятельствах быть продуктом преступной воли и во все времена игравшие роль в судебном зале. Мы говорим здесь не о неудачных, в сущности, попытках Ломброзо и других, желавших установить особенные типы почерков преступников, отделить почерк убийц от почерка воров и т.д. Это вопросы, не имеющие отношения к выяснению фактической стороны преступления. Но к этой области относится зато вопрос, написан ли документ определенным лицом или он подделан. Здесь научная графология может действительно работать при помощи психологических представлений. Путем опыта удается установить, что письмо, управляемое волей к подражанию, выливается в формы, отличие которых от естественного непроизвольного письма становится заметным, если применить точные измерения. Раз чувство сильно заинтересовано в искусном создании определенной формы или примешивается точно приноровленное к случаю намерение создать такую форму, то естественная плавность письма страдает, и теоретически нарушение почерка может быть сравнено с нарушением ряда ассоциаций. Именно некоторые подробности письма, в которых обыкновенно не сказывается ничего намеренного, как, например, поперечная линия на t, или точка над i, или отнятие пера между двумя буквами и т.д., здесь выдает хитроумное намерение вызвать определенное впечатление этой манерой письма. И здесь также угрожает опасность чересчур поспешных обобщений, и здесь также научная психология стоит только у порога своей задачи. Но обозревая эти многообразные начатки, мы не можем оспаривать, что психологии, опирающейся на экспериментальное исследование, открыты широкие возможности в тех случаях, когда дело идет о разоблачении намеренно скрываемой истины. Но для более плодотворного осуществления этих возможностей необходимо, чтобы психология и юриспруденция, оставив в стороне взаимное недоверие, работали впредь в действительном контакте.

---