Парадокс: преступление невозможно без жертвы, но долгие годы сама жертва оставалась где-то на задворках науки и практики. Всё внимание доставалось преступнику: кто он, почему нарушает закон, как его поймать и как наказать так, чтобы уж точно больше не захотел. А пострадавший? Пострадавший в лучшем случае становился «материалом дела» — как вещдок, только живой.

Сегодня ситуация начала меняться. И это вовсе не только гуманизм в действии. Это скорее прозрение: без понимания психологии жертвы мы теряем половину картины. Ведь преступление — это не только акт насилия, кражи или обмана. Это всегда дуэт. Правда, дуэт без согласия одной из сторон, но всё же взаимодействие — между преступником, жертвой и обстоятельствами.

Актуальность темы в XXI веке только усилилась. В мире, где границы между обвинением и сочувствием стираются быстрее, чем следы на пляже после прибоя, жертву в медиапространстве легко превратить в антигероя. И тогда уже общество задаётся вопросом: «А не сама ли виновата?» — словно речь идёт не о трагедии, а о ток-шоу.

Именно поэтому в центре внимания оказывается виктимология — наука о жертве, её роли и поведении до, во время и после преступления. Слово серьёзное, но смысл предельно понятный: victima по-латыни значит «жертва». Появилось оно в середине XX века, когда стало ясно, что жертва — это не просто «слабое звено», а самостоятельная фигура в системе «преступление–правосудие». Основателями виктимологии считают немецкого юриста Ханса фон Хентига и израильского криминолога Бенджамина Мендельсона. Они первыми решились посмотреть на жертву не как на статиста, а как на активного участника драмы.

Сегодня виктимология — это не скучный набор определений, а целая междисциплинарная лаборатория, где за одним столом сидят юристы, психологи, криминологи и социологи, спорят, перебивают друг друга и всё равно пытаются понять: что же такое быть жертвой?

Прежде всего исследователей волнует вечный вопрос: кто именно оказывается жертвой и почему? Здесь нет простых ответов. Иногда всё объясняется случайностью — «не в том месте, не в то время». Но куда чаще в судьбе пострадавшего проявляются закономерности, будь то личные качества или социальная уязвимость.

Второе направление — психологические особенности жертвы. Как она воспринимает угрозу? Что чувствует в момент нападения? Почему одни люди сопротивляются до последнего, а другие словно парализованы страхом? Для психолога это не праздное любопытство, а ключ к пониманию механизма травмы и к поиску способов её преодолеть.

Не менее острый вопрос: можно ли предсказать или хотя бы предотвратить виктимное поведение? Ведь иногда человек, сам того не осознавая, словно «подсвечивает» себя для преступника: привычкой доверять, демонстративной беспечностью или просто неумением сказать твёрдое «нет». Виктимологи пытаются разобраться, где заканчивается случайность и начинается закономерность.

И, конечно, за этим следует практическая задача — как помочь человеку справиться с травмой. Ведь преступление не заканчивается в тот момент, когда преступника задержали. Для жертвы оно продолжается — в кошмарах, в тревоге, в ощущении, что мир перестал быть безопасным.

Ну и наконец — вопрос, который вызывает жаркие споры и в науке, и в обществе: может ли сама жертва своим поведением спровоцировать преступление? Здесь исследователи ходят по тонкому льду. С одной стороны, отрицать влияние определённых действий нельзя. С другой — опасно превращать анализ в обвинение: ведь слишком легко вместо понимания сказать: «сама виновата».

Так виктимология шаг за шагом строит свою непростую картину: не просто статистика и сухие графики, а живая человеческая драма, где каждое звено цепи — и преступник, и жертва, и обстоятельства — имеет значение.

Почему жертва так долго оставалась «невидимой»? Причины тут и научные, и культурные. Уголовное право всегда было сосредоточено на том, чтобы установить виновного, а не чтобы разбираться с чужой болью. Следователь ищет улики, прокурор — состав преступления, адвокат — оправдательные обстоятельства. А жертва? Жертва превращается в пункт протокола, в медицинскую справку, в голос за занавесом судебного процесса.

Есть и другая сторона. Говорить о пережитом — мучительно тяжело. Травма почти всегда несёт с собой вину, стыд, страх. Человек замыкается, не решается идти к следователю, а тем более рассказывать на публике. А общество в ответ предпочитает не вслушиваться: ведь признать наличие жертв — значит признать и собственную уязвимость. А это куда менее приятно, чем обсуждать «злодея».

Сегодня виктимология пытается вернуть голос тем, кто слишком долго молчал. Жертва — не просто объект сочувствия, но и субъект, у которого есть своя логика поступков, свои мотивы и реакции.

Особенно это важно там, где поведение кажется «неправильным»: почему она не сопротивлялась? Почему не убежала? Почему не заявила сразу? Ответы на эти вопросы лежат не в плоскости морали, а в психологии — в механизмах травмы, страха, выученных сценариев. И здесь нужно понимание, а не судейский молоток.

В криминологической формуле, предложенной ещё Хентигом, преступление рассматривается как результат взаимодействия трёх факторов:

ПРЕСТУПНИК + ЖЕРТВА + СИТУАЦИЯ = ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Преступник — с его мотивацией и возможностями;

Жертва — со своей уязвимостью или сопротивлением;

Ситуация — то обстоятельство, в котором они пересекаются.

Понимание этой формулы помогает избегать как односторонней демонизации преступника, так и слепой виктимизации пострадавшего. Она показывает: преступление — это динамика, а не просто событие.

Статистика жертв преступлений имеет неприятное свойство рушить наши уютные стереотипы. Казалось бы, жертва — это беззащитная женщина в тёмном переулке. Но цифры упрямо шепчут другое.

Начнём с мужчин. Да-да, именно они чаще всего становятся жертвами насильственных преступлений, особенно в публичных местах. Барные драки, уличные стычки, выяснение «кто на кого так посмотрел» — всё это обычно мужская «привилегия». Ирония в том, что многие из этих мужчин потом категорически отказываются считать себя жертвами. Ведь «настоящий мужик» не жалуется, а гордо демонстрирует шрам как сувенир.

Женщины, напротив, чаще сталкиваются с домашним насилием и сексуализированным насилием. Но вот парадокс: сообщают об этом они значительно реже. И не потому, что ничего не происходит, а потому что между «стыдно», «никто не поверит» и «сама виновата» выстраивается неприступная стена молчания.

Подростки же вообще ходят по минному полю. Они входят в самую высокорисковую группу по всем видам виктимизации: от школьного буллинга до вовлечения в преступления. Психологи говорят: юность — это время экспериментов. Криминальная статистика добавляет: эксперименты иногда заканчиваются в отделении полиции.

А вот люди пожилого возраста чаще всего попадаются на удочку мошенников. Телефонные звонки, «ваш внук в беде», «срочно переведите деньги» — знакомый сценарий. Но признаться в том, что тебя обманули, пенсионеру часто стыднее, чем в юности признаться в неразделённой любви. Поэтому многие молчат и делают вид, что всё в порядке, хотя пенсия уже ушла в чужие руки.

Иногда самые уязвимые — это те, кого почти не видно. А порой всё наоборот: жертва преступления может выглядеть внешне сильной и успешной, но при этом оказаться психологически беззащитной. Внешняя броня обманчива — за костюмом от дорогого бренда или за уверенной улыбкой нередко скрывается человек, которого выбить из равновесия проще, чем кажется.

В повседневной речи слово «жертва» вызывает предсказуемый набор ассоциаций: беспомощность, страдание, несправедливость. Но виктимология смотрит на это куда глубже. Здесь «жертва» — не только тот, кто «лежит в углу и плачет», а многослойное явление, требующее разглядывания под разными углами — юридическим, психологическим и социальным.

Юристы видят в жертве лицо, которому причинён вред: будь то физический, имущественный или моральный. И каждый такой вред аккуратно раскладывается по папочкам, чтобы суд мог вынести решение. Психологи же меньше интересуются папочками и больше — внутренним миром пострадавшего. Их волнует, что происходит внутри: как человек переживает травму, как справляется со страхом, что делает с чувством вины или со стыдом, который иногда накрывает сильнее, чем сам удар.

Виктимология различает несколько категорий жертв — и за каждой из них стоит своя, порой очень драматичная история.

Прямая жертва — это тот самый человек, на которого и обрушилось преступление. Его избили, ограбили, обманули или лишили имущества — словом, именно он испытал на себе всё, что обычно фигурирует в уголовном кодексе. Казалось бы, всё просто: есть пострадавший — значит, прямая жертва.

Но преступление редко ударяет только по одному человеку. Тут появляются косвенные жертвы — те, кто вроде бы и не подвергался нападению лично, но чья жизнь тоже переворачивается. Родные и близкие, друзья, родители, дети — они страдают не меньше, а иногда даже сильнее, наблюдая за тем, как разрушается привычный мир. Потеря, страх, боль — всё это накрывает их как тень от чужой беды.

И есть ещё третий, особенно неприятный вариант — вторичная виктимизация. Это когда человек, уже переживший преступление, получает второй удар, на этот раз от общества или системы. Подозрительные взгляды, обвинительные вопросы («сама виновата», «а чего в тёмное время по улице ходила?»), бесконечные допросы и пересказы трагедии — всё это превращает жизнь жертвы в нескончаемое испытание. Иногда кажется, что сама травма от преступления уже отходит на второй план, а главной болью становится отношение окружающих.

Так сухие юридические категории вдруг обретают человеческое лицо. И становится ясно: за каждой из них — не просто термин, а реальная драма, в которой первая рана наносится преступником, а вторая — равнодушием.

Десятилетиями в массовом сознании существовал образ так называемой «идеальной жертвы». Это человек, слабый, хрупкий, безупречно добропорядочный и, конечно, абсолютно невиновный. Такой персонаж словно создан для того, чтобы вызвать сочувствие: «бедняжка, пострадал ни за что». Общество в этом случае легко поднимается на защиту — тут всё ясно, всё по полочкам, эмоции правильные.

Но реальная жизнь, как всегда, любит ломать шаблоны. На практике жертвы редко соответствуют этому киношному стандарту. Один был пьян и забрёл «не туда». Другая годами жила с тем самым человеком, который потом и поднял на неё руку. Третий сам имел проблемы с законом — и вдруг оказался на месте потерпевшего.

И вот тут в голове общества загорается лампочка сомнения: «А может, сам виноват?» Риторический вопрос звучит так убедительно, что дальше всё идёт по накатанной: агрессора начинают подспудно оправдывать («ну он же не просто так ударил…»), а жертву — осуждать. Получается странная картина: человек пострадал, но ещё и вынужден доказывать своё право считаться жертвой.

У этого феномена есть научное название — виктимблейминг. Звучит академично, но, по сути, это древний человеческий рефлекс: вместо того чтобы признать чужую уязвимость, мы ищем удобное объяснение. Ведь если «сама виновата» или «сам напросился», то мир снова становится безопасным: с нами-то такого точно не случится. Правда ведь?

Отношение к жертве формируется не столько фактами, сколько эмоциональными стереотипами и культурными ожиданиями. Молодая женщина, ограбленная на улице, — это, как правило, «правильная» жертва: ей сочувствуют, её готовы жалеть. А вот безработный мужчина в грязной одежде, которого обокрали на вокзале, рискует услышать не слова поддержки, а лишь равнодушное: «сам виноват, нечего по ночам шататься».

В массовом сознании до сих пор живёт набор готовых штампов: «настоящие жертвы не ведут себя так», «ей просто нужно внимание», «он сам это спровоцировал». Удобные формулы — и совесть чиста, и думать не надо. Проблема лишь в том, что такие реакции не только мешают следствию, но и добивают самих пострадавших сильнее, чем преступник.

Психология жертвы — тема коварная. Люди, оказавшиеся в этой роли, бывают очень разными, и их типология куда шире, чем хотелось бы обществу. Взять хотя бы вопрос «вины» — слово само по себе щекотливое, особенно если применять его к пострадавшим.

Есть, конечно, случаи безусловной невиновности. Человек спокойно ждал автобус, а компания подвыпивших решила «пошутить» и толкнула его так, что он получил серьёзную травму. Тут всё ясно: жертва оказался статистом в чужом спектакле, к которому даже билетов не покупал.

Но бывает и иначе. Молодой человек размахивает в клубе пачкой денег, задирает окружающих — и в итоге его обчищают. Он не заслуживал ограбления, но сам вывесил над собой неоновую табличку «легкая добыча». Так появляются ситуации с частичной виной.

Ну и отдельная категория — жертва-провокатор. В криминальных хрониках хватает историй, когда человек годами сам подливал масло в огонь, унижал, провоцировал, издевался — и в какой-то момент получил ответный удар. Например, муж, доводивший жену до истерики, внезапно оказывается на больничной койке с ножевым ранением. Здесь уже границы между преступником и жертвой стираются до полной неразличимости.

С точки зрения поведения жертвы бывают очень разными. Есть пассивные — тихие, избегающие конфликтов, готовые подчиняться. Для манипуляторов, мошенников и домашних тиранов это просто подарок судьбы. В криминальных сводках регулярно мелькают истории вроде доверчивой бабушки, которая без тени сомнения перевела деньги «внуку», позвонившему с чужого номера.

А есть и противоположный тип — агрессивные и импульсивные. Подростки, любящие риск, уличные задиралы, которые сами же провоцируют драку и оказываются в ней пострадавшими. На первый взгляд они совсем не похожи на «типичных потерпевших», но статистика упрямо записывает их в этот список.

По видам преступлений различия тоже впечатляют. Одно дело — человек, ограбленный на улице. Совсем другое — вкладчик финансовой пирамиды, добровольно отдавший все сбережения под обещание «золотых гор» (и это в XXI веке, когда о пирамидах уже снято больше сериалов, чем фильмов о вампирах!). Или женщина, которая остаётся с мужем-тираном не потому, что любит страдать, а потому что боится, не имеет поддержки или просто не видит выхода. Или подросток, которого травят в соцсетях, где виртуальные камни иногда ранят сильнее настоящих.

Особого разговора заслуживают группы риска — самые уязвимые. Дети, которые не могут себя защитить. Пожилые, для которых звонок мошенника звучит убедительнее, чем голос совести. Мигранты, которые и без того живут под давлением среды. Женщины в патриархальных сообществах, где народная мудрость «бьёт — значит любит» всё ещё считается аргументом. В таких условиях жалоба на мужа превращается в социальное самоубийство.

И именно поэтому так важно понимать: универсальной мерки для жертв не существует. За каждой историей стоит живой человек со своей болью, трагедией и уязвимостью. Статистика — это лишь сухие цифры, но за ними всегда прячутся судьбы.

Общество не просто смотрит на жертву — оно судит её. Причём часто ещё до того, как настоящая Фемида хоть раз пошевелит весами. В массовом сознании живёт целый набор мифов о жертвах, и именно они нередко определяют, кого будут жалеть, а кого — обвинять. Эти мифы влияют на общественное мнение, на решения присяжных и даже способны незаметно направить сам ход следствия.

Один из самых живучих мифов — «сама виновата». Особенно часто он всплывает в делах о сексуальном насилии и домашнем тиране. Тут в ход идёт всё: поведение, одежда, стиль жизни пострадавшей. Вместо вопроса «Что сделал преступник?» звучит совсем другой: «А зачем она туда пошла? Почему была одна? И кто вообще выходит на улицу в таком платье?». Удобная подмена: и преступника можно пожалеть, и картину мира сохранить в целости.

Второй миф — «жертва должна вести себя правильно». То есть плакать, дрожать, смотреть в пол. Если же человек спокоен, держится уверенно или, не дай бог, отпускает ироничные комментарии — доверие к нему тает. Как будто психика обязана работать по инструкции: кнопка «трагедия» включена — слёзы пошли. Но реальность куда сложнее: кто-то замирает, кто-то действует автоматически, а кто-то встречает травму вспышкой агрессии.

Третий миф — «настоящие жертвы сразу бегут в полицию». В действительности многие приходят с заявлением спустя недели, месяцы или годы. Страх, стыд, зависимость от агрессора, отсутствие поддержки — список длинный. Иногда признать себя жертвой означает пережить всё заново, и молчание становится единственным способом выжить.

Есть и миф об «идеальной жертве» — хрупкой, нравственной и безупречной. Если же у человека были проблемы с законом, зависимость или просто небезупречный образ жизни — сочувствие куда-то испаряется. Как будто несовершенство автоматически превращает тебя в подходящую мишень.

Все эти мифы опасны. Они не только искажают восприятие справедливости, но и рождают вторичную виктимизацию. Когда человек переживает новый удар — на этот раз не от преступника, а от общества и системы: его обвиняют, ему не верят, под микроскопом рассматривают каждый шаг. И в этой второй трагедии виновник уже другой — равнодушие.

Юридическая психология борется с мифами не лозунгами, а исследованиями и реальными закономерностями поведения. Ведь справедливость — это не только наказание виновного, но и честная попытка понять пострадавшего. Иногда первый шаг к этому пониманию — выбросить в корзину шаблоны мышления, даже если они кажутся такими удобными.

Действительно, порой складывается впечатление, что несчастья любят одних и игнорируют других. Кто-то всю жизнь проживает в относительном покое, а кто-то словно притягивает беды — попадает в передряги снова и снова, как будто ходит по городу с невидимой табличкой «бесплатная цель».

Почему так происходит? Этим вопросом и занимается теория виктимности — предрасположенности человека к тому, чтобы становиться жертвой преступления.

И тут важно сразу сделать оговорку. Виктимность — это не про обвинение и не про магическое «сама виновата». Никто не «заказывает» себе ограбление или побои ради разнообразия в жизни. Теория лишь пытается объяснить, какие обстоятельства и особенности личности делают человека более уязвимым в глазах преступника.

Наиболее уязвимыми часто оказываются люди, чья жизнь и так балансирует на краю. Бедность, безработица, неблагополучный район — всё это делает человека менее защищённым. Не потому, что он «хуже» или «слабее», а потому что в его арсенале меньше ресурсов. У богатого есть адвокат, охрана и сигнализация, а у бедного — разве что крепкий замок на входной двери (и тот вечно заедает). Преступник ведь не бросает жребий — он ищет слабое звено, и ищет его очень целенаправленно.

Но дело не только в социуме. Личностные особенности тоже играют роль. Повышенная тревожность, низкая самооценка, привычка уступать — всё это словно мигающий маячок: «Я не сопротивляюсь». Вот, например, девушка, которую с детства учили быть «удобной»: не спорить, не злиться, всем нравиться. Для нормальной жизни — сомнительная стратегия, а для манипулятора — просто подарок в блестящей упаковке.

Добавим сюда ещё влияние прошлых травм. Человек, переживший насилие, иногда снова попадает в схожие ситуации. Это не карма, не мистика и не «печать судьбы». Это психика, которая выработала неправильные реакции: чрезмерная покорность, неспособность вовремя распознать угрозу. Получается парадокс — именно тот, кто должен бы избегать опасности, снова оказывается в её эпицентре.

И часто виктимное поведение закладывается ещё в детстве. Фраза «будь хорошей девочкой» звучала вроде бы невинно. Но в итоге вырастает взрослая женщина, которая не умеет говорить «нет», не может постоять за себя и уверена, что злиться — это неприлично. Удобный человек для социума, но ещё более удобный — для преступника. И преступники это чувствуют с точностью хищника, определяющего, кто из стада отстанет первым.

Характерный случай: психолог, работавший с жертвами серийного насильника, заметил, что все потерпевшие были похожи друг на друга. Женщины примерно одного возраста, мягкие, «домашние», без выраженной уверенности в себе. Он выбирал их не потому, что они были физически слабы, а потому, что они не выглядели опасными. Условный портрет жертвы в его глазах — не сила, а её отсутствие.

Криминологи давно заметили: преступники — особенно уличные хищники — обладают своеобразным «талантом кастинг-директоров», умеют интуитивно считывать поведение. Им покажи толпу людей — и они безошибочно укажут, кто «на главную роль жертвы» подходит лучше всего. Был даже эксперимент: заключённым показывали видеозаписи прохожих, и они почти синхронно выбирали тех, кого, по их мнению, «легче всего поддеть». Причём дело было вовсе не в росте или мускулах. Решение принималось по походке, осанке, взгляду. Нерешительный шаг, опущенные плечи, взгляд в землю — и вот уже над тобой условная неоновая вывеска: «Добро пожаловать, грабитель!»

Но внешняя неуверенность — только половина проблемы. Вторая половина — культурные стереотипы, которые веками вбивали нам в головы. «Настоящий мужчина добивается» (чего именно — уточнить забыли). «Женщина обязана быть покладистой» (иначе ведь страшно представить — подумает что-то своё!). «В семье надо терпеть» (видимо, в комплекте с ковром и сервизом). А кино, песни и анекдоты про то, как грубиян «завоёвывает» даму вопреки её протестам? Это не просто выдумка сценаристов, это коллективный учебник, по которому нас учили терпимости к насилию.

И снова — речь не о вине, а об уязвимости. О том, как обстоятельства, привычки и усвоенные с молоком матери установки превращают человека в удобную мишень. А преступнику остаётся только прицелиться.

Говорить о «типичной жертве» так же наивно, как искать «среднестатистического человека». Вроде бы звучит удобно, но в реальности не существует. Психологические последствия преступлений зависят и от того, каким было преступление, и от того, что за человек оказался в его эпицентре. Разные преступления оставляют разные шрамы, и психика на них реагирует по-своему.

Жертвы насильственных преступлений сталкиваются с угрозой для жизни и тела. Даже если синяков немного, в голове может развернуться целая война. ПТСР здесь частый гость: навязчивые воспоминания, ночные кошмары, избегание любых «напоминаний». Парадоксально, но часто к этому добавляется чувство вины — «я не смог защититься». Как будто жертва обязана была в момент нападения включить режим супергероя.

Жертвы сексуального насилия проходят ещё более мучительный путь. К страху и травме прибавляются стыд, отвращение к себе, ощущение «грязи». И самое жестокое — привычка обвинять саму себя: «я спровоцировала», «зачем туда пошла». Как будто преступник тут ни при чём, а всё решило платье или маршрут домой. Психика в таких случаях иногда «выключает свет» — диссоциация, когда человек смотрит на всё со стороны, словно это произошло не с ним.

Жертвы мошенничества внешне выглядят «менее пострадавшими» — ну, обманули, деньги увели. Но внутри это удар по самому фундаменту: доверию к людям и к себе. Стыд за собственную «наивность» часто сильнее злости на мошенника. Человек ходит с мыслью: «я слабак, если так легко купился». Ирония в том, что такие жертвы часто умнее и опытнее, чем думают, — просто доверие оказалось их «ахиллесовой пятой».

Жертвы домашнего насилия — одна из самых сложных категорий. Они застревают в замкнутом круге: агрессия — раскаяние — «медовый месяц» — и снова агрессия. Психика привыкает, и иногда возникает стокгольмский синдром: человек начинает оправдывать обидчика. Абсурд в том, что жертва может защищать того, кто её бьёт, — как адвокат на зарплате. Со временем формируется выученная беспомощность: вера в то, что ничего нельзя изменить, становится крепче замка на входной двери.

Жертвы киберпреступлений страдают по-другому. Угроза вроде бы виртуальная, но последствия самые настоящие. Потеря данных, онлайн-шантаж, травля в соцсетях — и вот уже человек ощущает, что жизнь вышла из-под контроля. Подросткам особенно тяжело: их цифровое «я» для них важнее паспорта. И когда это «я» атакуют, возникает ощущение, что рушится целый мир.

И всё это ещё раз подтверждает: универсальной формулы жертвы нет. Есть лишь разные сценарии боли, где иногда не сам удар, а собственные реакции оказываются самыми жестокими.

Порой в зале суда, в коридоре полиции, в комментариях к новостям или в кухонных разговорах звучит фраза: «Ну, она же сама спровоцировала…» — и этим как будто ставится точка. Всё, жертва перестаёт быть жертвой и превращается в виновницу собственной трагедии. Это и есть та самая виктимная провокация. Термин сам по себе спорный, тревожный и к тому же часто используемый куда шире, чем положено.

В криминологию он пришёл вовсе не как оправдание преступников, а как попытка разобраться в механизме взаимодействия между жертвой и правонарушителем. Бывают ситуации, когда действия человека действительно подталкивают конфликт: агрессивное поведение в баре, словесные перепалки, дорожные споры, где каждый уверен, что у него «железные аргументы» и бампер.

Но дальше начинается самая любимая общественная подмена понятий. Женщина, одетая ярко или сексуально, подверглась насилию — и сразу звучит: «А зачем ты так одевалась?» Подростка ограбили ночью — «Ну кто тебя просил шататься по тёмным улицам?» Человек поверил мошеннику — «Сам виноват, думать головой надо было!» Логика железная: если следовать ей до конца, то виноваты не преступники, а жертвы, которые мешают им спокойно жить.

Каждый из этих примеров показывает: это не анализ, а осуждение. Не профилактика, а обвинение.

Есть, конечно, и обратная крайность — игнорирование того, что поведение человека тоже иногда может сыграть роль. Но объяснять — не значит оправдывать. Да, слово может вызвать ссору, но удар в лицо от этого законным не становится. Да, доверчивость может привести к обману, но мошенничество всё равно остаётся мошенничеством.

Общество обожает коллекционировать мифы. «Сама виновата», «нечего было идти туда», «всё было не так однозначно» — эти фразы звучат чаще, чем простое человеческое «мне жаль». Они удобны: помогают сохранить иллюзию, что мир справедлив. Мол, если я «не делаю глупостей», то со мной такого не случится. Удобно, но ложно. Преступления происходят не потому, что кто-то «неосторожен», а потому, что кто-то решил нарушить закон и совесть.

Пока мы не научимся разделять реальные риски и культурные штампы, разговор о виктимной провокации так и будет напоминать мышеловку для общества: за наживкой — якобы «здравый смысл», а в итоге щёлкает механизм обвинений.

Инструктор по самообороне однажды сказал школьникам: «Абсолютно безопасного поведения не бывает. Но можно вести себя так, чтобы шансы стать жертвой были меньше». Фраза простая, но в ней вся суть виктимологической профилактики. Она не о том, чтобы винить жертву, а о том, чтобы вооружать знаниями и навыками.

И тут важно понимать: профилактика — это не унылый «урок мужества» раз в год, где детям с трибуны рассказывают о плохих людях с карикатурными лицами. Настоящее просвещение — это когда старшеклассникам показывают реальный документальный фильм о работе мошенников, а потом обсуждают, что чувствовали пострадавшие, что их подвело и как можно было действовать иначе. Это диалог, а не морализаторство.

Психологи в этой системе — ключевые фигуры. Работа с подростками из неблагополучных семей, с людьми, пережившими насилие в детстве, с теми, кто хронически избегает конфликтов или боится сказать «нет», — всё это снижает виктимное поведение. Несколько лет назад в одной из школ Ташкента запустили программу «Навыки уверенного поведения». Сначала подростки хихикали — говорить о личных границах казалось чем-то смешным. А потом обсуждали всерьёз: как сказать другу «я не хочу туда идти», или как ответить взрослому, если тот ведёт себя странно. Смех закончился быстро — оказалось, что «нет» бывает труднее произнести, чем целую страницу стихов наизусть.

Важно: профилактика — это не запретительные лозунги из прошлого. Фразы вроде «не ходи одна», «не надевай короткое» или «сама виновата» давно пора отправить в архив. Они не защищают, а внушают ложное чувство вины и искажают саму суть профилактики. Потому что безопасность — это не о юбках и макияже. Это о границах, уверенности и знании.

Психологически зрелая профилактика — это когда мы учим людей распознавать опасность, не бояться говорить «нет», доверять интуиции и поддерживать друг друга. Потому что в итоге это не только снижает риск стать жертвой — это формирует здоровое общество.

Жертвы насилия или нападений сталкиваются не только с синяками и справками из травмпункта. Настоящие последствия — куда глубже: они бьют по психике, по ощущению «я есть», по внутренней опоре. И главная задача специалистов — не просто убрать тревогу таблеткой или уговорить «не бойся», а помочь человеку снова собрать себя из осколков.

Психологическая поддержка строится поэтапно. Первая помощь в первые часы и дни после травмы — это не про «ложитесь на кушетку и расскажите о детстве». Это скорее, как поставить человеку кислородную маску: стабилизировать состояние, вернуть хоть крошку безопасности и не дать ужасу навсегда прописаться внутри.

Дальше идёт кризисная терапия — короткая, но очень интенсивная работа. Тут и воспоминания, и телесные симптомы, и ночные кошмары — всё то, что психика пытается прокручивать по кругу, как заевшую пластинку. Задача терапевта — помочь пластинку хотя бы сменить.

Когда травма особенно глубока или наслаивается на старые раны, нужна долгосрочная поддержка. Здесь на сцену выходит когнитивно-поведенческая терапия — КПТ. Звучит сухо, но работает как инструмент для ремонта мыслей. Она помогает избавиться от автоматических установок вроде «я виноват» или «я всегда буду бояться». И, что важно, учит распознавать триггеры, которые включают старый сценарий.

Не менее важны группы поддержки. В них человек вдруг понимает: «Я не один, я не сумасшедший, мой опыт реален». Для тех, кто ещё и сталкивается с общественным осуждением («сама виновата» или «придумала»), это особенно важно. Иногда услышать от другого: «Со мной было так же, и я справился» — ценнее, чем десяток умных книг.

Одна из самых разрушительных вещей для жертв — ложное чувство вины. Эти внутренние мантры: «я сам виноват», «я не должен был туда идти», «со мной что-то не так». Психологическая работа здесь похожа на расколдовывание: вернуть человеку понимание, что ответственность всегда на агрессоре, а не на пострадавшем.

Восстановление контроля — ещё одна ключевая цель. Контроля над телом, эмоциями, решениями. Там, где жертва привыкла чувствовать себя марионеткой, нужно вернуть ощущение: «ниточки в моих руках».

И, конечно, нельзя обойтись без кризисных центров, горячих линий, правозащитных фондов. Это не только помощь психолога, но и юридическая поддержка, социальная помощь и даже убежище, если нужно сбежать от агрессора. Иногда это буквально «спасательный круг» для тех, кто уже тонет.

Не менее важно и социальное восстановление. Вернуться на работу, снова общаться с близкими, наладить быт — всё это кажется простым, но для человека после травмы может быть подвигом. Он ощущает себя «другим», «сломанным», и задача специалистов — помочь собрать заново личность и вернуть ощущение: «я целый, я полноценный».

Итог прост: психологическая помощь — это не только таблетки «от страха» и не разговоры в духе «держись». Это путь возвращения к себе — медленный, трудный, но возможный.

Психология жертвы — это не только про боль и уязвимость. Это ещё и история преодоления. История о том, что человеческая природа странная штука: ломается, трещит, путается, но всё равно ищет опору и продолжает держаться. Даже в самых разрушительных обстоятельствах человек может сохранить достоинство, найти выход — и, главное, получить право быть услышанным, а не обвинённым.

Да, мир несправедлив. Да, насилие и предательство существуют. Но именно поэтому слово «жертва» должно звучать не как клеймо, а как сигнал: здесь нужна помощь, поддержка и человеческое участие. Разбираться в механизмах виктимности — значит понимать не только, как возникает преступление, но и как его предотвратить. И ещё — как помочь тому, кто уже пострадал, вернуться к жизни.

Сегодня стало модно повторять: «Жертва — не виновата». Хорошо, что хотя бы говорят. Но завтра придётся идти дальше: не лозунгами, а делами. Профилактикой, поддержкой, образованием, психологией, правом. Иначе эта фраза так и останется красивым баннером в соцсетях.

Потому что на стороне жертвы действительно правда. А на стороне правды должны быть мы. В противном случае правда так и останется в одиночестве.