ЭКСПЕРТИЗЫ СВЯЗАННЫЕ С ПСИХОЛОГИЕЙ ОБВИНЯЕМЫХ

Суду для определения составов преступления и для избрания меры социальной защиты приходится разрешать ряд психологических вопросов. Был ли в деяниях обвиняемого умысел или только неосторожность? Если был умысел, то какой? Была ли неосторожность или несчастный случай? Каковы были мотивы деяния? Наконец — и это главное — вся личность обвиняемого при господстве теории опасного состояния подвергается социолого-психологическому обследованию. Только это обследование — при отсутствии специальной методики — носит неизбежно отрывочный и пробельный характер. Стоит однако обвиняемому быть осужденным, как он становится объектом длительного и подробного научного изучения. Конечно, это послесудебное изучение личности преступника и причин преступления нужно всемерно приветствовать и оно дало уже огромные результаты. Однако, думается нам, оно должно быть согласовано с досудебным и судебным обследованием обвиняемого. Эго обследование должно быть поставлено возможно шире — должна быть введена соответствующая социолого-психологическая экспертиза вместо существующего беглого анкетного опроса и тех немногих данных, какие сами собою выясняются во время судебного следствия.

Так как методика социолого-психологического обследования обвиняемого отсутствует — а если бы она была, то у нас она всегда будет иной, чем на Западе — получается естественный результат: наиболее слабыми, неубедительными и как бы бесплановыми являются именно те экспертизы, которые, казалось бы, должны были быть наиболее интересными: я говорю об экспертизах, касающихся всего объема личности обвиняемого.

Такую экспертизу пытался дать К. Марбе по делу некоего Шварца, который обвинялся в предумышленном убийстве. Однако, эта экспертиза при всей ее несомненной добросовестности и обстоятельности не принесла пользы ни суду, ни обвиняемому.

Интересно остановиться на причинах неудачи такого тонкого психолога в такой имеющей решающее значение области, как психология личности обвиняемого.

Действующее германское уголовное уложение различает предумышленное убийство, когда виновник совершает убийство обдуманно (§ 211 — Mord), — от простого умышленного же убийства, когда виновник совершает его необдуманно (§ 212 — Totung). За предумышленное убийство полагается смертная казнь, за умышленное — другие более мягкие наказания. Таким образом, тонкая психологическая черта, отделяющая «обдуманный умысел» от «внезапного», определяет также, будет ли или не будет жить обвиняемый.

Экспертиза К. Марбе посвящена таким образом моменту зарождения и характеру преступного умысла. Этот вопрос — о моменте зарождения умысла — в свою очередь приводит Марбе к обследованию личности подсудимого Шварца во всем ее объеме как до, так и во время совершения преступления, включая в себя также оценку мотивов поведения Шварца.

Попытка эта, хотя и неудачная, была правильно задумана, ибо, как нам кажется, недалеко то время, когда не только психиатры будут иметь монополию на досудебное и судебное обследование личности обвиняемого, а к такому обследованию будет привлечена также компетентная социолого-психологическая экспертиза.

В чем же однако, причины той неудачи, которую потерпел Марбе? Причин этих, по нашему мнению, несколько. Прежде всего, те психологические конструкции, которыми оперирует уголовный закон, не отвечают нашим современным научным взглядам: они схоластичны и носят на себе следы давно преодоленных взглядов «индетерминизма» или «свободы воли». Реально суды никогда даже на Западе не занимаются вопросом, был ли в деяниях подсудимого «заранее обдуманный» или «внезапный» умысел, потому что проблема эта неразрешима (мы се считаем мнимой).

Суды разрешают задачу на практике «с конца»: они определяют меру социальной опасности подсудимого. Если эта социальная опасность требует смертной казни, то затем под этот вывод подводится психолого-юридический фундамент.

При этом суд принимает во внимание всю личность обвиняемого и всю ситуацию дела в самом широком смысле слова, включая опасность деяния и общественно-политическое его значение для определенного момента.

Вот (почему попытка Марбе была изначала осуждена на неудачу. Задача на основании точных данных экспериментальной психологии разграничить предумышленность от умысла — неразрешима, так как эти психолого-юридические категории не отвечают реальности. Их, наоборот, следовало подвергнуть научно-психологической критике, чего Марбе не сделал. Попытку же предпринять социолого-психологический анализ всей личности подсудимого в связи с совершенным им деянием — нужно признать плодотворной. Однако, для такого обследования не выработано соответствующей методики — отсюда ненаучность и случайность всех выводов Марбе. Это изучение личности обвиняемого проделано теми же методами, какими пользуются обычно защита, обвинение и суд: оно построено на интуитивном знании и понимании людей, на естественном, а ненаучном психологическом чутье. А так как экспертиза Марбе была направлена на защиту Шварца, то прокурор был прав, когда отнесся к выводам Марбе и ко всей его экспертной установке иронически, все время якобы по ошибке называя Марбе — «защитником Mapбе», чем приводил последнего в негодование. (Марбе в конце концов принес жалобу на прокурора в дисциплинарном порядке — и, как мы утверждаем, совершенно напрасно).

Как мы уже указывали, попытку Марбе подвергнуть личность обвиняемого социолого-психологическому анализу на суде (и до суда — на предварительном следствии) нужно приветствовать. Однако, должна быть выработана методика такого обследования и должны быть подвергнуты научной проверке те психологические понятия, которыми оперирует уголовный закон и суд. Такая методика, однако, думается нам, не может быть создана, пока не подвергнется научному изучению также психология суда и тех методов, какими он реально руководится при рассмотрении дела. Такая методика имеется у психиатров, но задача, которую они себе ставят, естественно носит более узкий и ограниченный характер.

Тем не менее и по содержанию экспертиза Марбе далеко не лишена интереса — в тех частях своих, где освещает отдельные факты на основе выводов современной психологической науки.

Гораздо больший, однако, интерес представляют те экспертизы, где перед экспертом ставят конкретно-психологический вопрос из области, где возможна постановка соответствующих экспериментов и где имеются соответствующие экспериментально-психологические работы.

Мы приведем две экспертизы Марбе, касающиеся вопроса о причинах железнодорожных катастроф.

Эти экспертизы, носящие строго-научный характер, интересны и сами по себе, поскольку они освещают определенное судебное дело, помогают разобраться в вопросе об ответственности тех или других лиц, позволяют подвести под приговор научный фундамент. Однако, еще больший интерес они представляют по тем психотехническим выводам, которые Марбе делает на почве изучения целого ряда аналогичных дел, на почве подытоживания конкретно-судебного материала.

Судебный опыт по целому ряду дел у нас обыкновенно пропадает даром. Так как психологи не участвуют в делах в качестве экспертов, то нс заглядывают в суд и психотехники. А между тем именно судебное разбирательство, изучая болезненные явления в деятельности предприятия, раскрывает многое такое, чего может не заметить психотехник, занятый только на производстве. Советский суд — истинная «комиссия для изучения общественных бед и неустройств», наш суд стремится к самому тесному контакту с предприятием, из недр которого вышла данная группа подсудимых или данный подсудимый, наш суд стремится не только к терапии, но и к профилактике, и в этом отношении идет в ногу с советской медициной.

Таким образом мы видим, что по делам о ж.-д. катастрофах и по целому ряду других дел судебно-психологические вопросы тесно сплетаются с психотехническими. Ж.-д. катастрофы и другие аналогичные им явления (ошибки высшего и низшего медицинского персонала, дела, связанные с нарушением техники безопасности, целый ряд банковских дел и проч.) нельзя брать в отрыве от новейших достижений психологии и психотехники и от итогов, к которым приводит изучение судебной практики. Между тем, специалисты-инженеры у нас и на Западе, правильно нащупывая психологические проблемы при исследовании причин ж.-д. катастроф, рассматривают последние исключительно в разрезе узко техническом, вместо того, чтобы широко воспользоваться выводами прикладной научной психологии, с одной стороны, материалами судебных процессов — с другой.

Так, в прекрасной книжке «Происшествия на железной дороге и борьба с ними» один из авторов — Ф. Ф. Бабков — чрезвычайно близко подошел к изучению психологических причин ж.-д— катастроф, однако, не ввел своих ценных наблюдений: и выводов в рамки научной психологии и ее достижений.

Причина этого явления заключается в том, что по этим делам не привлекаются к участию в качестве сведущего лица психолог и психотехник. Эго приводит к тому, что и на суде вопросы о причинах катастроф не получают надлежащего освещения, с одной стороны, с другой — совершенно пропадает судебный опыт для предприятий, которые таким образом лишены возможности учиться на своих ошибках, на клинических судебных казусах, лишены возможности сделать соответствующие психотехнические выводы.

Все эти вопросы станут ясными после того, как мы приведем две психологические экспертизы Марбе, данные им по делам о ж.-д. катастрофах. Марбе тогда же подал докладную записку в баварское управление путями сообщения и на основе научных данных, а также наблюдений в суде сделал ряд интересных предложений, направленных к предотвращению таких несчастных случаев на будущее время. Затем, он обследовал все возникшие вопросы экспериментально-лабораторным способом, а также с помощью статистики и издал целый ряд научных трудов, в которых давал советы психотехнического характера, предлагая производство различных обследований, и составил различные анкетные листки.

Исследование ж.-д. катастроф показало, что нередко причинами этих несчастий оказываются явления чисто психологического характера, при чем эти причины постоянно повторяются. Как правильно отмечает Ф. Ф Бабков, катастрофы носят полосный характер. Он объясняет это явление той нервной атмосферой, которая создается на определенной дороге или среди определенного круга лиц з связи с происшествием, с теми расследованиями, изменениями в личном составе и проч. сопутствующими таким расследованиям.

Психология действительно учит нас, что ожидание или опасение определенного действия влечет за собою его совершение. Вот случай из судебной практики. В Москве врач впрыскивает больному морфий вместо новокаина, при чем лекарство он берет не сам, а получает из рук сестры. Вскоре такой же точно случай разыгрывается в одном провинциальном городе. Получая из рук сестры лекарство, врач еще ее спрашивает: «Смотрите, как бы не повторилась история в Москве: не дайте мне морфия вместо новокаина». И история действительно повторяется: сестра даст морфин вместо новокаина. И такие случаи проходят в суде без участия эксперта-психолога. Я конечно понимаю, что нельзя привлекать психолога там, где его нет. Но случаи эти разыгрывались именно в городах, где такие психологи имеются. В частности в Москве имеются два госинститута, располагающие чрезвычайно-квалифицированным составом психологов, не говоря уже о психотехниках. Однако, судебные работники не чувствуют, что перед ними чисто психологическая проблема, где недостаточно одной интуиции, одного знания людей, одного житейского опыта, где нужна специальная научная подготовка, где нужен эксперт.

Другая закономерность связала с вопросом, была ли создана у того или иного лица из служебного персонала надлежащая установка при первом его приступе к работе. Установка эта создается различными способами: соответствующими инструкциями, реальными испытаниями, наглядными объяснениями, продолжительным и любовным введением в курс работы.

Судебные дела показывают, что несчастные случаи бывают у агентов, которые недавно приступили к работе и у которых первоначальное инструктирование — письменное или реальное — было либо неправильным, либо, что чаще, недостаточным. Затем, всякое изменение в привычной работе, как-то: устройство новых сигналов, исправление старых испорченных, порча различных инструментов и частей пути и связанные с этим изменения маршрута должны быть доведены до сознания персонала особенно резким запоминающимся образом, что у нас, несмотря на общеизвестность этого психологического положения, забывают постоянно (конечно, не только у нас — мы приводим случай именно из иностранной практики).

Затем, безопасность движения на ж. дорогах связана с психологическим вопросом о восприятии сигналов и реакции на такое восприятие. Нужно изучить все формы и виды ошибок восприятия, которые иногда переходят в настоящие иллюзии. Каждый случай должен быть изучен в отдельности, с такой же тщательностью, с какой это делает Марбе в приводимых ниже судебно-психологических экспертизах и в своих психотехнических работах, вызванных желанием разрешить возникшие на практике вопросы.

Помимо всех указанных соображений, интересно остановиться на психологическом законе, который найден Марбе и который также может повлечь за собою предотвращение ж.-д. катастроф, несчастных случаев на производстве, ошибок медперсонала и проч.

Он подверг проработке огромный статистический материал, взятый у различных страховых обществ, ж. дорог, фабрик, школ и проч., касающийся несчастных случаев с отдельными людьми. Всех лиц, сделавшихся жертвой какого-нибудь несчастия (напр. рабочих, получивших поранение, солдат и проч.) он делит на три группы: 1) на таких, которые за определенный промежуток времени ни разу не подверглись несчастию (происшествию) — их он называет нулевиками (Nuller, от слова — нуль). Затем таких, которые за тот же период пострадали хотя бы один раз — их Марбе называет однократниками (Einser) и таких, наконец, которые подверглись несчастным случайностям много раз — многократники (Mehrer). И вот выясняется любопытный закон, под который Марбе пытается также подвести теоретический фундамент.

Выясняется, что у нулевиков меньше шансов подвергнуться какому-либо происшествию за следующий аналогичный промежуток времени, чем у однократников, а у последних меньше, чем у многократников. Таким образом, такое явление, как несчастный случай, вводится в закономерные грани и приводится в связь с психологией данного лица.

Однако, на этом выводы Марбе не кончаются. Он доказывает, что и в своей работе нулевики имеют меньше шансов не только подвергнуться случайности, но и причинить другим вред, чем однократники, а последние меньше шансов, чем многократники. Эту закономерность он пытается обосновать своими общетеоретическими взглядами на однообразие, вернее однородность в природе, в частности в людской психологии. Он приводит также образцы криминальной статистики, из которых видно — факт этот стал общеизвестным — о наклонности лиц, впавших в преступление больше одного раза, — к рецидивам.

Применительно к безопасности ж.-д. движения взгляды Марбе позволяют ему сделать ряд конкретных предложений, уже принятых германскими дорогами: по определенной форме регистрировать все происшествия на дорогах, независимо от их последствий. Если машинист проехал закрытый семафор, который сейчас же после этого открылся, то он заслуживает не меньшего обследования, чем машинист, также проехавший семафор, при чем это сопровождалось несчастием с людьми и гибелью имущества.

Из таких длительных обследований затем можно получить результаты необычайной ценности, отнюдь не прибегая к увольнению людей и переводу их на другие должности (интересен опыт Америки, которая принимает на службу на ту же должность машиниста, отсидевшего в тюрьме за причинение ж.-д. катастрофы. — однако, это возможно в силу ряда предпринимаемых организационных мероприятий).

Сделаем еще одно замечание прежде, чем привести самые экспертизы Марбе по ж.-д. делам.

В деле о крушении на станции Мюльгейм, о котором мы будем сейчас говорить, возник вопрос, как узнать степень знакомства кочегаров, обязанных при известных условиях наблюдать за сигналами и тормозить поезд, с особенностями пути. Суд попробовал установить это путем опроса ряда кочегаров. Марбе признал этот способ не приводящим к цели и немедленно на основе своего судебного опыта и лабораторных работ предложил управлениям дорог форму психотехнических испытаний и обследований.

Нам также необходимо бороться за установление такого же точно тесного контакта суда с предприятиями в смысле изучения причин различных, доходящих до суда ненормальностей, какое в другом разрезе существует между высшими техническими вузами и соответствующими производствами. Повторяю, наш суд — «истинная комиссия для искоренения общественных зол и неустройств». Пусть многое в этом направлении делается уже и сделано, однако можно добиваться еще больших результатов. Путь к достижению таких результатов отчасти виден из работ Марбе, сумевшего перебросить мост между судом и предприятиями. В частности дела о медицинских ошибках, которые у нас, к сожалению, нередки, — проходят без участия психологов и психотехников, а потому и не влекут за собой надлежащих психологически-продуманных организационных выводов. Важность последних едва ли подлежит сомнению.

Теперь обратимся к упоминавшимся мною двум судебно— психологическим экспертизам Марбе.

Речь идет о железнодорожной катастрофе на маленькой станции Мюльгейм между Базелем и Фрейбергом. К ответственности согласно закона и действовавших инструкций были привлечены машинист, ведший поезд, старший кондуктор и истопник. У Марбе мы имеем подробное изложение дела с приведением различных планов и рисунков. Нам для нашей темы этого не нужно.

Катастрофа произошла, как водится, на стрелке, устроенной на месте починки ж.-д. полотна, чтобы отвести поезд на параллельный путь.

Катастрофа сопровождалась человеческими жертвами и кроме того принесла большой денежный ущерб ж. д. Естественно было желание всесторонне выяснить се причины.

К. Марбе приглашен был еще в стадии следствия. Это позволило ему подкрепить свои выводы экспериментом.

Ж. д. учитывала опасность, связанную с починкой пути и искривлением его при переходе на другие рельсы. Был отдан приказ заблаговременно на расстоянии 325 метров от стрелки, где был поставлен специальный сигнал, затормозить поезд и вести его со скоростью в 20 километров в час. Торможение было обязательно и потому, что стрелка находилась как раз при въезде на станцию Мюльгейм, где поезд останавливался.

Между тем, локомотив промчался через роковую стрелку, как выяснилось, со скоростью свыше 100 километров в час. Это и было причиной катастрофы.

Произошло это потому, что машинист — первый обвиняемый по делу, упустил вовремя выпустить пар и затормозить поезд.

Еще отъезжая от начальной станции Базель, он, вопреки правил, сел, вместо того, чтобы стоять, при этом голова его была, опущена. На одной из предыдущих станций он проехал мимо закрытого семафора, что не играло роли, потому что семафор тотчас после этого был открыт. Начиная с последней перед Мюльгеймом станции он спал.

Сонливое состояние машиниста обвинение приводило в связь с неумеренным потреблением алкоголя и неправильным использованием часов отдыха. Было подробно обследовано его времяпрепровождение за последние дни, прерываемое должностными поездками на поездах, которые он вел. Высчитано было, сколько времени он находился на локомотиве, какие были перерывы для отдыха, и точно было подсчитано, сколько и когда он потребил алкоголя. Приводить соответствующие цифры нам сейчас не нужно.

Второй обвиняемый — старший кондуктор. По действовавшей в то время инструкции он был обязан следить за тем, подчиняется ли машинист требованиям соответствующих сигналов и тормозит ли он поезд тогда, когда это необходимо. В крайнем случае он обязан был привести в движение специальный находившийся за ним тормоз. Он заметил, что машинист садился. Он заметил, что машинист пропустил указания семафора на одной из предыдущих станций (Иштейн). Он видел, что машинист либо сонен, либо странен. От него не ускользнуло, что на последней перед остановкой в Мюльгейме станции (Аугген), где уже нужно было выпустить пар, поезд шел со скоростью свыше 100 километров, которая затем еще возросла. На следующем сигнале машинист должен был уже тормозить. Тем не менее он видел, как поезд промчался и мимо этого сигнала и мимо следующего сигнала с соответствующими требованиями. И только перед самой катастрофой старший кондуктор, который впрочем был опытным и добросовестным служащим, схватился за находившийся за ним запасный тормоз, но привести его в движение не смог из-за толчков поезда и своего взволнованного состояния.

Техническая экспертиза установила, что поезд был бы спасен, если бы старший кондуктор самое позднее через 15 метров после въездного сигнала, т.е. за 22 секунды до стрелки и катастрофы привел в движение запасный тормоз.

Наконец, третий обвиняемый — кочегар.

По инструкции он обязан был делать все, чтобы предотвратить катастрофы. Однако, в первую очередь, он обязан был следить за топкой, между тем, как старшин кондуктор обязан был так распределить свои занятия, чтобы наблюдать за сигналами.

Однако, и кочегар сначала был бездеятельным, хотя он видел, что машинист не исполняет своих обязанностей, хотя он знал про опасное место около Мюльгейма и он заметил, что машинист сидит, не имея на это права, и явился на поезд не вовремя. Только в непосредственной близости к Мюльгейму он крикнул машинисту, чтобы тот тормозил и в самый последний момент перед несчастием, не тормозя, выпустил пары.

Кочегар утверждал — и это не могло быть опровергнуто. — что вследствие занятости своей прямой работой, только за 200—300 метров перед въездным сигналом заметил, что последний требовал замедления хода.

Если бы он затормозил в промежутке между этим и следующим сигналом, то хотя он и не предотвратил бы катастрофы, но значительно ослабил бы ее.

Время, потребное поезду, чтобы пройти расстояние от пункта за 200 метров перед входным сигналом и до следующего сигнала, равнялось 18 секундам.

Соответственно этим обстоятельствам на разрешение К. Марбе были поставлены следующие вопросы:

1. Вызвал ли выпитый машинистом алкоголь состояние — усталости или увеличил ли это состояние, если оно было вызвано также другими причинами?

2. Не ослабил ли алкоголь чувства ответственности, напряженности внимания при управлении поездом, потерпевшим крушение? Не вызвал ли он чувства безразличия?

Оба эти вопроса касались машиниста.

Далее вопросы по поводу старшего кондуктора. Мог ли он в 22 секунды:

1) заметить, что машинист бездеятелен, т.е. не тормозит,

2) отдать себе отчет в грозящей поезду опасности,

3) уяснить себе свою обязанность вмешаться,

4) решиться прибегнуть к запасному тормозу и

5) привести это решение в исполнение.

Вопросы, — касающиеся кочегара. Сколько нужно ему секунд, чтобы:

1) осознать промедление машиниста,

2) уяснить себе свою ответственность, так как и он обязан предотвращать катастрофы,

3) решиться прибегнуть к запасному тормозу,

4) привести решение в исполнение.

Кочегар мог прибегнуть к тормозу, не выпуская предварительно пара. Если не ставить ему в вину этого обстоятельства, то во всяком случае он обязан был немедленно после того, как выпустил пар, — тормозить. Соответственно этому сам Марбе поставил последний вопрос:

5) сколько времени понадобилось истопнику после того, как он выпустил пар, на то, чтобы привести в движение тормоз.

Для ответа на вопросы, касающиеся старшего кондуктора и истопника, Марбе прибег к производству ряда опытов, которые он подробно описывает. Опыты эти были частью проделаны в лаборатории, частью на локомотиве и в вагоне, где похищается старший кондуктор. Они, как увидим, дали результаты, неблагоприятные для защиты и подкрепляющие обвинение.

Прежде всего, Марбе дает свое заключение по поводу машиниста. В этой части его заключение для нас менее интересно, хотя око целиком касается вопросов судебной психологии.

Времяпрепровождение машиниста было детально изучено. Выяснилось, что он недостаточно воспользовался предоставленным ему отдыхом, выпивая в различных пивных. Марбе высчитал, что в течение 18 часов, протекших с 2 часов дня 16 июля и до момента отъезда поезда, потерпевшего крушение, машинист выпил по крайней мере 187,3 g. алкоголя, из коих 53,3 g. в день отъезда.

Всякий, знакомый с психологическими исследованиями о влиянии алкоголя, признает это количество довольно значительным. Марбе приводит опыты Крепелина, из коих видно, что потребление алкоголя вредно отзывается на умственных способностях и затрудняет психическую деятельность. Сюда относятся припоминание, счет, измерение времени, реакция на сигналы, особенно, если требуется усложненная реакция. Ашаффенбург при практической привычной профессиональной работе (напр., у наборщиков) наблюдал ухудшение работы даже при сравнительно малых дозах алкоголя. Как более значительные дозы Крепелин называет от 35 до 45 g.

Из опытов Фюрера и Рюдина известно, что прием дозы алкоголя от 90 до 140 g. имеет последствие в смысле влияния на работоспособность или на деятельность большого мозга, которая влечет за собой ухудшение работы еще по истечении 12 до 24 часов, а иногда и 48 часов.

Алкоголь вызывает сонливость. Количество в 60 g. сказывается, как понижающее деятельность вследствие более или менее сильного чувства усталости. Понижение сопровождается неточностью в работе, колебаниями в ней.

Таким образом, алкоголь действует, утомляя и вызывая наклонность ко сну.

Он ослабляет работу задерживающих центров. Обычно служащий в сознании своего долга, лежащей на нем ответственности, полученных инструкций и других активно действующих стимулов будет бороться со сном. Если же эти противодействующие силы выключаются, то соответственно понижаются и чувство ответственности, и чувство долга и труднее противостоять искушению поддаваться различным инстинктам. Вот почему в состоянии опьянения так часты случаи нанесения ран.

Выключение задерживающих механизмов вызывает наклонность к неосторожности.

Вот почему поведение машиниста должно быть отнесено на счет неумеренного потребления алкоголя. К этому присоединились влияния неправильно использованных часов отдыха п действие жары. Таким образом, на поставленные ему вопросы в отношении машиниста Марбе, как видно из изложенного, дает неблагоприятные ответы и считает его одним из виновников катастрофы.

Переходим к старшему кондуктору.

Для того, чтобы ответить на поставленные ему прокуратурой вопросы. Марье, как я уже указывал, произвел в своей психологической лаборатории ряд опытов. Когда впоследствии защита уже во время разбора дела, критикуя полученные им результаты, указывала на несходство лабораторной обстановки с той, в которой события происходила в действительности, Марбе произвел ряд новых опытов уже на паровозе и в помещении старшего кондуктора: новые опыты вполне подтвердили ранее полученные результаты.

Для неискушенных в психологических изысканиях результат этот может показаться неожиданным: не только 22 секунды вполне достаточны, чтобы проделать все те действия, которые требовались от старшего кондуктора, но для этого ему вполне было достаточно 3,5 секунды.

Лабораторные опыты Марбе интересны тем, что они повторяют привычные условия работы испытуемого лица. Таким образом, судебная практика указует теоретикам проблемы, которые они должны разрешить. Этого мало. Суд — клиника. Изучая причины болезней, мы учимся, как их предупреждать Марбе естественно делает из своих судебных наблюдений ряд психотехнических выводов. Он пишет, как мы видели, ряд специальных исследований по применению психологии к вопросам, связанным с железнодорожным движением. Мы видим, что в трудах Марбе и других психологов различные области хозяйственной жизни получают освещение на основе выводов, которые дает нам судебная действительность. Словом, осуществляется то, о чем мы говорили в начале своей работы: эксперт— психогностик в суде, работает и должен работать в тесном контакте с психотехником, занятым на различных предприятиях. Суд осуществляет свою задачу: быть комиссией по искоренению общественных неустройств, учит предприятия, как изменить условия работы для того, чтобы данные преступления стали невозможны на будущее время.

Выше мы видели вопросы, которые задала прокуратура эксперту Марбе. Прежде, чем описать постановку своих лабораторных опытов, Марбе делает несколько общих замечаний.

Он подчеркивает, что психический процесс не протекает так расчленено, как это можно было бы предположить на основании поставленных вопросов, он внутренне — един и гораздо короче. Он требует специального описания и может быть специального термина.

Кроме того, ни один психический процесс естественно не протекает изолированно: он находит готовый душевный ландшафт и от этой совокупности переживаний как прежних, так и в момент совершения действия зависит его выполнение.

Милиционеру, который ловит вора, вовсе не нужно держать в сознании ни соответствующих инструкций, ни своего предыдущего опыта или своих знаний в виде точно сформулированных положений, — он делает это сразу, неким единым привычных: актом.

Среди сопутствующих переживаний имеются и такие, которые противодействуют выполнению определенного волевого акта.

В нашем случае со старшим кондуктором содействовали его решимости пустить в ход тормоз: полученные инструкции, специальное напоминание о починке пути на ст. Мюльгейм, замеченные им ненормальности в поведении машиниста, сознание ответственности за жизнь и здоровье пассажиров. И он бы действительно затормозил, если бы этой решимости не противодействовали другие факторы: привычная психическая установка, в силу которой он, уверенный на основании долгого опыта в том, что все необходимое сделает и обычно делал машинист, не придавал особого значения своей обязанности вмешаться в дело, может быть страх обидеть машиниста, если он непрошенно ворвется в сферу его компетенции, или другие, аналогичные мотивы, выяснить которые можно было бы, изучив его личность.

После этих общих замечаний К. Марбе приступает к описанию своих опытов. Мы лишены возможности здесь их подробно изложить, да нам этого для нашей темы и не нужно. Результат, к которому он приходит, мы уже указали: достаточно было 3,5 секунды. Оценка того, насколько уважительны были факторы, противодействовавшие старшему кондуктору привести в движение тормоз, по мнению Марбе, принадлежит уже суду.

Для кочегара заключение Марбе более благоприятно. Правда, произведенные опыты привели Марбе к заключению, что кочегару нужно было на выполнение требуемых от него действий только 1,2 секунды, а он располагал, как я указывал, 18-ю. В этой части выводы К. Марбе как будто говорят в пользу виновности кочегара. Зато исчерпывающий психологический анализ его переживаний в связи с его привычной установкой в работе дал суду материал для оправдания кочегара.

Я лишен возможности привести здесь заключение Марбе в этой части. Скажу только, что он подробно исчисляет те факторы, которые противодействовали кочегару вовремя затормозить поезд. Среди этих факторов Марбе особенно подчеркивает подчиненное положение кочегара по отношению к машинисту.

Усилия защиты разбить экспертизу К. Марбе не увенчались успехом. Машинист был приговорен к двум годам и четырем месяцам тюрьмы, старший кондуктор к шестимесячному заключению, кочегар, как я упоминал — оправдан.

Недавно в одном из журналов К. Марбе опубликовал еще одну экспертизу по ж.-д. делу, представляющую большой интерес. Она касается вопроса об ошибках при восприятии сигналов. Я имею в виду дело машиниста И. Обеля.

В понедельник, 24 мая 1926 года, около 11 часов вечера, произошла между станциями Трудеринг и Мюнхен-Восточная большая ж.-д. катастрофа, в результате которой 26 человек было убито, 274 ранено я, кроме того, причинен материальный ущерб в размере около 80 000 марок. Были также предъявлены многочисленные иски с требованием вознаграждения за смерть и увечье.

Причины несчастья заключались в том, что машинист Иосиф Обель из Розенгейма, ведший пассажирский поезд № 814, наскочил на хвост другого пассажирского поезда № 820, который только что медленно двинулся в путь. Оба поезда были переполнены людьми. Поезд Обеля шел со скоростью 60 километров в час.

По существующим ж.-д. правилам для того, чтобы избежать столкновения двух идущих в одном и том же направлении поездов, требуется, чтобы между двумя станциями в каждую данную минуту находился в движении только один поезд.

При больших расстояниях между станциями и при оживленном сообщении правило это может оказаться тормозящим развитие движения. Поэтому расстояние между двумя станциями в таких случаях делится на несколько следующих друг за другом более коротких отрезков пространства (т. н. блок-станции), на которых в данную единицу времени не должно быть более одного поезда.

Подобно тому, как поезд может въехать на станцию, когда открыт въездной сигнал, а покинуть ее только тогда, когда открыт выездной сигнал, так он может проехать мимо блок сигнала, когда он показывает, что путь свободен.

Главным блок-сигналам и въездным сигналам предшествуют предупреждающие или блок-предсигналы и — соответственно — въездные предсигналы, которые заранее показывают положение следующих за ними блок-сигналов и въездных сигналов. Если главный сигнал показывает: «путь свободен», то и относящийся к нему предсигнал показывает то же самое.

Если главный сигнал обозначает: «стой», то и предсигнал носит характер предупреждающий.

Предсигналы и главные сигналы соединены друг с другом с помощью проволоки

В случае с Обелем речь будет идти не о дневных, а только о ночных сигналах.

Поэтому можно ограничиться указанием, что главный сигнал ночью при требовании остановки показывает красный— свет, тогда как зеленый свет обозначает, что путь свободен

Предсигналы (предупреждающие сигналы), более низкие, чем главные сигналы, расположенные примерно на уровне глаз машиниста, — занятость пути обозначают с помощью двух оранжсво-желтых фонарей, а разрешение проезда с помощью двух зеленых фонарей.

Когда предсигнал поставлен на предупреждение, то машинист должен так регулировать скорость поезда, чтобы ни в коем случае не проехать ближайший главный сигнал. Он конечно должен остановить поезд и тогда, когда предсигнал открыт, а главный сигнал закрылся в тот момент, когда поезд движется между пред— и главным сигналом.

Часто бывает так: предсигнал закрыт, но раньше, чем поезд остановится между пред— и главным сигналом, оба они открываются.

Поезд № 820, на который Обель наскочил со своим поездом № 814, был задержан на долгое время перед станцией Мюнхен-Восточная, так как главный входной сигнал был закрыт.

Обвинительное заключение утверждало, что значительно раньше была закрыта непосредственно предшествующая указанному месту блок-станции Д. Пред— и главные сигналы этой блок-станции Д. указывали на то, что путь закрыт. Таким образом, поезд № 820 был вполне защищен этими сигналами. По мнению обвинения машинист Обель проехал полным ходом мимо этих сигналов и тем вызвал несчастие.

Примерно посредине между блок-предсигналом и главным блок-сигналом блока Д помещается станция Берг-ам-Лейм, на которой впрочем поезд Обеля не должен был останавливаться.

Кассир этой станции Вербах одновременно заведует блок— сигналами.

Он утверждал, что блоксигналы показывали, что путь закрыт, так как он сам их переводил но требованию станция Мюнхен-Восточная.

Когда он увидел, что поезд Обеля промчался мимо этих сигналов, он пытался его остановить, давая знаки красным фонарем и флагом, но было поздно: паровоз успел проехать и Обель его знаков не видел.

Показания Вербаха подтвердили еще два свидетеля: кочегар поезда № 4100 Аман и кондуктор того же поезда Прейзендорф.

Дело Обеля было назначено к слушанию в первый раз на 2 мая 1927 года и шло два дня.

Существовавшие на день несчастья ж. д. инструкции предписывали наблюдение за сигналами персоналу, обслуживающему локомотив. К их числу относился и кочегар, в первую очередь занятый топкой, но обязанный вместе с тем следить за сигналами. Эта обязанность становится его единственной обязанностью, когда того потребует машинист.

К ответственности таким образом может быть привлечен и кочегар, если он не докажет, что в момент прохождения мимо сигнала он был всецело занят топкой.

Положение кочегара становится затруднительным, если он утверждает, что он видел сигналы и путь был свободен, а ему докажут, что сигналы требовали остановки.

Ни Обель, ни Шредель (кочегар) не были арестованы после несчастия и вместе уехали к себе на родину.

Марбе предполагает, что они по дороге сговорились, когда единодушно утверждали, что оба блоксигнала были открыты и путь следовательно был свободен.

Привлечен к ответу был один машинист Обель, кочегар Шредель был вызван в качестве свидетеля.

Техническая экспертиза высказалась в том смысле, что аппарат блоксигнализации был по всем видимостям в исправности.

Психиатрическая экспертиза признала Обеля, не страдающим душевным расстройством и вменяемым.

Еще в стадии следствия в качестве эксперта-психолога был приглашен Марбе. В объемистом заключении он дал прежде всего анализ свидетельских показаний.

Он пришел к выводу, что свидетели, перечисленные выше (Вербах и др.), говорят правду и оба блок-сигнала были закрыты. Показания кочегара Марбе отверг, как неубедительное, тем более, что кочегар, как факультативный сообвиняемый Обеля, был заинтересован в сокрытии правды.

По мнению Марбе, Обель добросовестно утверждал, что путь был свободен и что он видел зеленый сигнал, но утверждение это объективно неверно. Утверждение Обеля психологически понятно — он был старым, опытным, прекрасным работником и за свою долгую деятельность видел не одну тысячу сигналов и поэтому не допускал, чтобы в данном конкретном случае произошла ошибка.

Если, однако, ошибка произошла, если Обель виновен в том, что проехал мимо закрытого сигнала, то в чем причина такого его действия?

Причина не могла лежать в антисоциальных чертах характера или поведения Обеля. Были абсолютно исключены усталость, влияние алкоголя или небрежное отношение к своим обязанностям. Она заключалась в другом.

Блок сигналы блока Д бездействовали ь течение продолжительного времени, именно с 28 февраля 1924 года и по 14 мая 1926 года. Они были введены только за короткий срок до катастрофы, именно 15 мая 1926 г., а катастрофа произошла 26 мая того же года.

При этом за этот промежуток времени ночью Обелю пришлось проехать мимо означенных блок-сигналов только один единственный раз.

Отсюда, по мнению Марбе, становится психологически понятной ошибка Обеля. Он не в достаточной степени осознал новые правила, связанные с введением в действие указанных блок-сигналов и «упустил придать своей личности такую установку, чтобы при всяких условиях обратить надлежащее внимание на эти блок-сигналы».

В силу этого, он не заметил сигналов, будучи очевидно в этот момент отвлеченным какой-нибудь работой внутри локомотива, напр., наблюдением за измерительными приборами. Этого не было бы, если бы он держал в сознании необходимость наблюдать за блок-сигналом блока Д.

При таких условиях упущение Обеля находит свою аналогию в соответствующих случаях из обыденной жизни. Вы отдали для прочтения какую-либо свою книгу, вы это знаете и тем не менее начинаете искать ее у себя в библиотеке, потому что момент отдачи в эту минуту ускользает из вашего сознания. Во время поисков вы вспоминаете, что книга отдана и кому именно. В этот же день мы встречаем лицо, взявшее у нас книгу: однако, увлеченные разговором с ним на различные темы, забываем спросить о книге.

Кто из чиновников, обязанный по службе просматривать огромное количество бумаг, не замечает впоследствии, что отвлеченный чем-нибудь (иногда собственными мыслями) он не заметил в той или иной бумаге каких-нибудь важных обстоятельств.

Суд при первом слушании дела согласился с заключением Марбе и, признав Обеля виновным, приговорил его к тюремному заключению на 5 месяцев, зачтя ему 3 месяца предварительного заключения.

В своем приговоре суд написал: «При ответе на вопрос, как мог обвиняемый нарушить возложенную на него обязанность наблюдения за сигналами, суд соглашается с экспертизой проф. Марбе, который разъяснил, что подсудимый упустил дать своей личности такую установку, при которой не заметить сигналов было бы невозможно. Если бы он ввел в свое сознание новые правила, касающиеся действия блок-сигналов блока Д, если бы он сосредоточил на этом свое внимание, то он добился бы надлежащей установки своей личности. Утверждение обвиняемого, что будто бы он видел зеленый свет, объективно неверное, субъективно правдиво и психологически объяснимо.

При высокой самооценке обвиняемый сразу сказал себе, что пропуск с его стороны сигналов невозможен. Постоянное повторение этого хода мысли привело его к убеждению, что иначе и быть не могло, что сигналы действительно показывали зеленый свет».

Последнее соображение суда было тоже взято из заключения Марбе.

Однако, приговор этот не вступил в силу, он был отменен по жалобе Обеля и дело разбиралось вторично. При вторичном разбирательстве дела суд не согласился с заключением Марбе и подсудимого оправдал. Этому предшествовали обстоятельства, которые мы сейчас изложили. Марбе, отличающийся большой настойчивостью в проведении своих взглядов, считает, что суд стеснил при втором разборе дела свободу его экспертного высказывания и, кроме того, неосновательно отверг его выводы. Отсюда полемический тон журнальной статьи Марбе, в которой он излагает цитируемое мною свое заключение по делу Обеля

Обстоятельства, о которых я говорю, следующие.

У обвиняемого Обеля при первом слушании дела должно было быть два защитника: юрисконсульт союза машинистов в Мюнхене и такой же юрисконсульт в Берлине. Случилось совершенно из ряда вон выходящее событие: оба защитника Обеля умерли накануне суда. Обель отказался от защитника по назначению, а также от услуг адвоката А, который давал ему советы в период следствия. Отказался он также от приглашения защитника по соглашению, ссылаясь на краткость времени, которая у последнего будет для ознакомления с делом и на то, что он не знает никого из адвокатов, кому в данный момент он мог бы доверить дело. Не находил он возможным также защищаться самому. При таких условиях он ходатайствовал об отложении дела — просьба, которая во всяком случае при создавшихся условиях представлялась уважительной.

Однако, суд в этом Обелю отказал и дело слушалось без защиты, при чем, как мы видели, Обель был обвинен.

Эта несправедливость, допущенная в отношении Обеля, повлекла за собою то, что при вторичном слушании дела после отмены первого приговора общественные симпатии были целиком на стороне Обеля. Слушание дела имело место в Мюнхене с 12 по 18 июля 1927 года. Общественное мнение, как всегда бывает в таких случаях, шло дальше: оно желало дать компенсацию Обелю за те волнения и страдания, которые он пережил, и поэтому бессознательно презюмировало его невиновность.

Обеля защищали отвергнутый им в первый раз адвокат А. и юрисконсульт союза машинистов в Дортмунде.

Обель доставил в суд двух новых свидетелей: некоего гражданина с женой, проезжавших на автомобиле мимо блок-сигнала в момент несчастного случая и утверждавших, что сигналы показывали зеленый свет и что, следовательно, путь был свободен.

Таким образом, в показаниях свидетелей по поводу блок-сигналов оказались разногласия и вопрос о положении блок-сигналов стал спорным.

Весь огонь защиты естественно обратился на экспертизу Марбе, потому что она одна являлась препятствием к оправданию Обеля. Марбе справедливо жалуется, что его права, как эксперта, были стеснены судом. Однако, по-моему, конечные выводы Марбе были основательно судом отвергнуты, как недостаточно убедительные. В этом спорном деле Марбе, настаивая на виновности Обеля, — при чем мера репрессии его не интересовала и максимальная мягкость приговора не разошлась бы с его выводами, — однако, совершенно не учел, по видимому, ни настроения суда, ни голоса общественного мнения, стоявшего на стороне Обеля еще и потому, что с моральной стороны, как исключительно опытный, добросовестный и старый железнодорожный служащий, он был безупречен.

Только этим можно объяснить, что Марбе был прерван по просьбе защиты, когда он вошел в оценку психологии и достоверности свидетельских показаний по данному делу, при чем ему было поставлено на вид, что он не должен вдаваться в оценку конкретных показаний свидетели, а давать заключение в форме чисто абстрактной.

Как Марбе справедливо замечает, он приехал из Штутгарта в Мюнхен не для того, чтобы во дворце правосудия прочесть лекцию о психологии свидетельских показаний. В этой части своих сетований на суд Марбе, конечно, прав, в остальном же — едва ли.

Из трех вопросов, которые были поставлены обвинением:

1. Мешали ли подсудимому какие-нибудь психические процессы наблюдать за сигналами?

2. Как психологически объяснить, если признать это установленным, что Обель проехал мимо сигналов, требовавших остановки?

3. Как психологически расценить показания Обеля и Шределя (кочегара), утверждавших, что сигналы показывали: путь, свободным — и показания Вербаха, утверждавшего, что он сам поставил сигналы на остановку?

Из этих трех вопросов суд допустил постановку только первого.

Так как Обель был ни пьян, ни утомлен, ни ненормален, то Марбе, как он обиженно замечает, ответил, что в психике Обеля не было ничего, что мешало бы ему воспринимать сигналы.

И снова Марбе прав, потому что постановка двух других вопросов была вполне правомерна.

Однако, не менее прав был суд, когда он признал, что из противоречивых свидетельских показаний нельзя с достоверностью утверждать, что сигналы были закрыты, когда он допустил временную порчу блок-сигнализации, хотя бы совсем кратковременную (заскок) и оправдал Обеля по недоказанности обвинения.

Принесший было протест прокурор взял его затем по понятным причинам обратно, ибо слушание дела Обеля в третий раз было явно нецелесообразно.

Несмотря на то, что суд не согласился с Марбе, случай им рассказанный и его экспертиза представляют для нас исключительный интерес. Здесь причина несчастия не лежала в антисоциальных свойствах обвиняемого. Поэтому, должно быть обращено особое внимание на внешнюю обстановку работы. Если допустить, что Марбе прав в своем утверждении, что путь был закрыт, то причины несчастья лежали в том, что не были приняты особенные меры для того, чтобы оповестить с полной ясностью всех о введении в действие не работавших в течение долгого времени блок-сигналов. Может быть нужны были еще какие-либо более серьезные меры, кроме простого оповещения и простых инструкций. Марбе, к сожалению, в своем полемическом очерке не остановился на психотехнических выводах, которые напрашиваются сами собой.

Его же судебный вывод: «что Обель упустил создать для своей личности такую установку, при которой он не пропустил бы сигналов», менее ценен, чем тот, который напрашивается сам собою: условия работы должны быть таковы, чтобы при отсутствии антисоциальных свойств в личности ж.-д. персонала несчастия были бы почти невозможны (если отбросить случайности). К тому же выводу нас приводят как случаи при ошибках с лекарствами, так и известные нам дела о ж-д. катастрофах из практики наших судов.

Изучение дел о ж.-д. катастрофах и ряда других дел, в которых причиной преступления являются различные ошибочные действия, обыкновенно подводимые под юридические понятия халатности, неосторожности и проч., приводит к интересным психотехническим выводам и предложениям. Обрисовываются три фактора, от которых проистекают те или другие несчастья, вызывающие судебное преследование. Первый фактор коренится в условиях работы. Обстановка должна быть так психотехнически до конца продуманной, чтобы исключать возможность ошибок при отсутствии у обслуживающего персонала прямых антисоциальных свойств. При создании всевозможных инструкций и правил, при обсуждении реальных условий работы необходимо учитывать психологически осознанный (благодаря участию в деле эксперта) судебный опыт. Вторым фактором, который должен быть специально изучен — эго психические особенности обслуживающего персонала. Должна быть исследована его профпригодность, а также целый ряд других его особенностей (напр., те, которые указывает Марбе во вскрытой им закономерности в отношении нулевиков, однократников и многократников). Кроме этого, при каждом происшествии должны подвергнуться анализу специальные психологические причины, коренящиеся в личности обвиняемого и связанные с его психическим состоянием в момент несчастия. Если причиной происшествия не являлось антисоциальное свойство подсудимого, то налицо просто несчастный случай — и устранить его на будущее время можно лишь соответствующим изменением обстановки работы. Наконец, третьим фактором является взаимоотношение между рядом лиц обслуживающего персонала, явившееся причиной происшествия. Все эти выводы мы можем представить здесь, конечно, лишь схематически. Каждая группа указанных дел, прошедшая перед судом, нуждается в самостоятельном детальном анализе — как судебно-психологическом, так организационно-психотехническом. Мы же здесь можем лишь наметить основные линии такого анализа.[18]

Иногда происшествие коренится в нормальных особенностях психики данного человека, оно не вызвано никакими антисоциальными его свойствами — и в этом случае, если данный человек причинил вред, он должен отвечать только в гражданском, а не в уголовном порядке.

С этой точки зрения интересна экспертиза К. Марбе, относящаяся к случаю о неосторожном ранении. Эго дело также принадлежит к категории тех, где участие психолога вполне оправдано, потому что в своих выводах эксперт может опереться на проверенные данные психологической науки — и предложить свои специальные знания вниманию суда. Вот обстоятельства дела, как они изложены у Марбе.

Одному охотнику сказали, что из ближайшего леса выбегают в поле и наносят вред хлебам дикие кабаны. Ему точно указали место и предложили поохотиться. На беду случилось что в то же ржаное поле, где он расположился с целью воровства забрались две слабоумные крестьянские девочки и спрятались среди хлебов. Приняв их за ожидаемых кабанов, охотник произвел выстрел и причинил обеим серьезные ранения. Он был привлечен к ответственности и в качестве эксперта во второй инстанции по этому делу был приглашен Марбе.

Марбе прежде всего останавливается на вопросе, в каких случаях охотник может считать себя вправе произвести выстрел. Нельзя требовать от охотника, чтобы он стрелял только тогда, когда он видит зверя целиком: видеть он может только части зверя, обыкновенно заслоненного другими предметами.

Нельзя требовать от охотника, чтобы он стрелял только тогда, когда он безошибочно узнал зверя.

Нужно требовать, чтобы охотник стрелял только тогда, когда у него появилась полная уверенность, что перед ним именно зверь, в которого он при данных условиях обстановки может стрелять. Для этого прежде всего требуется, чтобы он был опытным охотником.

К сожалению, хотя у нас имеется испытание профпригодности для шоферов, для машинистов, для летчиков и т. д., такого испытания нет для охотников, а между тем несомненно, что не всякий человек с ружьем — охотник. Поэтому при данных условиях опытность охотника определяется временем, в течение которого данное лицо охотится. Подсудимый охотился в течение 6-ти лет и поэтому должен считаться опытным охотником.

Как же случилось, что подсудимый ошибся? Каковы причины этой ошибки, как она должна быть расценена с точки зрения судебной и была ли здесь преступная неосторожность или налицо просто несчастный случай?

Другими словами, была ли здесь у подсудимого полная субъективная уверенность, что он имеет право стрелять?

Ответ на этот вопрос дают следующие соображения.

Наше понимание мира построено не только на восприятии наших органов чувств, но на их определенной переработке, на том, что в психологии называется аперцептивным восполнением. Когда, напр., мы читаем книгу, то мы читаем не вес буквы, а пробегаем их лишь глазами, восполняя непрочтенные буквы смыслом получаемых слов. Характер этого аперцептивного восполнения определяется различными факторами, в частности особенно ожиданием чего-нибудь. Так, когда на вокзале в толпе мы ждем знакомого, то сплошь и рядом то одного, то другого мы принимаем за этого знакомого.

Особенно в темноте часты эти ошибки под влиянием ожидания. Так, охотник, который в темноте ждет дичь, принимает за таковую то камень, то куст.

Таким образом, существуют иллюзии, обманы чувств, вырастающие на почве аперцептивного восполнения наших восприятий, особенно, когда такое восполнение определяется моментом направленного на определенный объект ожидания.

В нашем случае особенно приходится считаться с такими иллюзиями. Охотнику сообщили, что кабаны портят поле, указали место, где они обычно появляются. Дело происходила ночью, внимание его было напряжено.

С другой стороны, нахождение ночью в поле двух спрятавшихся слабоумных девочек было настолько необычным, на столько исключительным явлением, что считаться с такой возможностью при обычных условиях не приходилось.

Вот почему он мог принять копошившихся среди ржи девочек за дичь и произвести выстрел.

Марбе приходит к убеждению, что налицо не преступная небрежность, а несчастный случай, за который в уголовном по рядке обвиняемый не должен нести ответственности.

Совершенно остались психологически и психотехнически неразработанными многочисленные у нас еще дела о различных ошибках высшего и низшего медицинского персонала.

Мы рассмотрим только те судебные дела, которые касались ошибок восприятия. При этом мы так же, как по делам о ж.-д. катастрофах, можем наметить лишь основные вехи психологического и психотехнического анализа судебных казусов.

Для более углубленного исследования мы не располагаем местом, потому что каждая такая тема должна стать предметом самостоятельной монографии. Ведь, прежде всего, требуется подробное изложение всех деталей судебного дела, что мы лишены возможности здесь сделать.

Возьмем самое зерно различных случаев медицинских ошибок, связанных с неправильным восприятием.

1) Врач вместо хинина принимает порошок стрихнина;

2) аптека вместо стиптицина вводит в состав порошка стрихнин;

3) в двух случаях вместо новокаина врач впрыскивает получаемый из рук сестры морфий;

4) вместо слабительного сестра дает больной лизол, который она получает из рук няни;

5) вместо уротропина врач впрыскивает сулему.

Уже самое беглое ознакомление с обстоятельствами дела убеждает в том, что причиной ошибочного действия явилось принятие сходства за тождество.

Это было внешней причиной ошибки. Внутренняя требует в каждом данном случае обследования чисто психологического.

При замене хинина стрихнином и стиптицина стрихнином сходство было фонетическим и начертательным, т.-е. иллюзия, жертвой которой сделались данные представители медперсонала — носит название ослышки, описки и очитки. [19] Конечно, условия, в которых произошла эта очитка, в обоих случаях различны.

Очитка играла несомненную роль при замене стриптицина стрихнином — но причины этой замены были сложнее. Они коренились в самой неправильности работы, подробно выясненной на следствии, и эти неправильности привели к очитке.

Проблема сходства играла роль также при впрыскивании морфия вместо новокаина. Выяснилось, что морфий находился в такой же бутылке, в какой обычно находится новокаин, что одинаков был цвет рецепта и наклейки и самого лекарства, что оба лекарства начинались одним и тем же словом: «Sol»

В этой ошибке играли роль два лица: сестра и врач. Психологическое состояние врача, всецело занятого операцией, в отношении вопроса о проверке тождественности лекарства иное, чем сестры, дающей это лекарство. И тут психолог мог бы объяснить суду проблемы распределения и объема внимания — проблемы именно психологического характера. Можно было даже эти проблемы поставить экспериментально и проверить их в психологической лаборатории. Проблема распределения внимания разрешила бы вопрос о проблеме распределения ответственности. Вместе с тем эксперт психолог предложил бы больнице ряд конкретных мероприятий, которые легко помогли бы на будущее время избегнуть аналогичных ошибок.

В случаях с лизолом, с уротропином и проч. причины замены были те же. Конечно, в интересах точности выводов необходимо было бы войти в детали, но мы, намечая здесь вопрос о роли психологической экспертизы по данным делам чисто схематически, не можем подробно останавливаться на каждом отдельном деле.

Вопросы о сходстве, об иллюзиях восприятия, о принятии сходства за тождество—в самых разнообразных формах возникают по судебным делам и на них пора фиксировать внимание психологической науки.

Вопросы сходства и тождества прежде всего занимают судебных работников в случаях т. н. опознания, т.-е. узнавания в предъявленном лице того, кто совершил данное деяние. Проблема опознания еще ждет своего разрешения со стороны судебной психологии.

При этом бросается в глаза странный парадокс: техника расследования преступлений выработала целую науку установления тождественности данной личности (проблема идентификации).

Опознание же преступника со стороны свидетелей на суде или следствии ставится в кричаще-ненаучные рамки — и мы знаем, что неправильности в опознании служат источниками целого ряда судебных ошибок (из них некоторые приобрели общую известность и приводятся в соответствующих трудах, напр., знаменитое дело Лезюрка).

Судебная психология должна систематизировать все дела, где имелись ошибки в опознании. Она должна выяснить, какие именно черты сходства и по каким причинам привели, к убеждению в тождестве, т.-е к ошибочному опознанию. Она должна указать пути, которые должны предотвратить эти ошибки. Она должна помочь ввести опознание в научные рамки.

Другая область, которая дала даже довольно точную экспериментальную технику для проверки различных форм сходства, которые могут привести к убеждению в тождестве. — это область рекламы. Вопросы о смешении товарных знаков, на званий отдельных продукций реклам и проч., встречаются в целом ряде работ о рекламах. Психология рекламы может помочь выработать в чисто медицинской области — в больницах, аптеках и проч. — ряд мероприятий, направленных к тому, чтобы описанных выше иллюзий восприятия не было.

Возвращаясь к нашим медицинским ошибкам, мы должны отметить следующее. Анализ прошедших перед судом дел показал, что замена одного лекарства другим может произойти между прочим:

1) в силу сходства в упаковке лекарства;

2) сходства в названии их;

3) сходства в пространственном расположении, которое выражается, напр., в том, что лекарство было переставлено, напр., вредное было поставлено на место необходимого для данного случая.

Существующие правила, составленные без участия психолога и психотехника, как показывает судебный опыт, не гарантирует от таких ошибок.

Метод изучения таких дел должен быть тем же, что и метод изучения дел о ж.-д. крушениях и им аналогичных.

Прежде всего, необходимо убедиться в том, не произошла ли ошибка в силу антисоциальных свойств данного медперсонала. Антисоциальные свойства переводят такие ошибки в разряд уголовно-наказуемых. Более подробно на этом вопросе я здесь к сожалению останавливаться не могу

Затем должна быть изучена обстановка работы. Обстановку работы нужно понимать как некое единое целое, при том в ее живой динамике, с учетом психической деятельности и со стояния участников работы. Если речь идет об операционной, то должна быть принята во внимание обычная психология врача-хирурга и его установка при совершении операции со всеми се особенностями, психология и профпригодность остального медперсонала и проч.

Изучение всех этих условий поможет суду выяснить не только вопрос о виновности того или иного лица в происшествии, но также наметить ряд мероприятий, направленных к устранению ненормальностей в работе, —сделать же этого по делам данной категории без участия психолога и психотехника в качестве экспертов — невозможно.

В отношении вопроса со смешением лекарств психология и психотехника укажут ряд мероприятий для подчеркивания не сходства и вредности определенного лекарства по сравнению с другими, т.-е. мероприятий, которые сразу позволят заметить медработнику, что перед ним яд, а не то лекарство, которое ему нужно. Мероприятия эти многоразличны и они должны быть выработаны с учетом всей обстановки работы. В частности, скажем, яды должны, допустим, находиться в другой упаковке (сейчас принята коническая упаковка, впрочем, только для сулемы), нужно перейти к обозначению лекарств не на латинском, а на русском языке, должна приобрести специальное значение расцветка рецептов и наклеек, способы хранения (что отчасти установлено некоторыми правилами), запрещение нахождения, скажем, определенных лекарств в операционной Наконец, ряд психологических мероприятий и возможностей ошибок должен быть доведен специально до сведения медперсонала с особым фиксированием его внимания на этих обстоятельствах и проч.

Все это — проблемы чисто психологические и результаты участия эксперта-психолога по этим делам, как по делам о ж.-д. катастрофах, так и по различным аналогичным делам — принесет огромную судебную и внесудебную пользу. Сюда относятся также различные банковские дела, дела о нарушении техники безопасности, даже различные хозяйственные дела, в частности о халатности и проч. Сотрудничество судебных работников с психологами (с психиатрами и врачами оно уже давно имеет место) яснее очертит круг проблем и роль в деле эксперта-психолога.

---

[18] Целый переворот в экспериментальной технике причинительно к разбираемым делам должны вызвать новейшие психологические течения бихевиоризма и гештальтизма. Однако, это — тема для самостоятельного исследования.

[19] По этому вопросу, как вообще об ошибочных действиях cp. Freud. Psychopathologie des Alltagslebens

---