ОБРАЗЦЫ ЭКСПЕРТИЗ СВИДЕТЕЛЬСКИХ ПОКАЗАНИЙ

Мы приведем две экспертизы свидетельских показаний. Одна из них принадлежит В. Штерну, другая педологу В. Варендонку. Обе они интересны тем, что позволяют наглядна коснуться целого ряда проблем судебной психологии. Кроме того, они позволяют в виде таблиц дать иллюстрацию двух методов исследования свидетельских показаний — аналитического В. Штерна, и синтетического — Ж. Варендонка. Обе экспертизы касаются показаний юных свидетелей — В. Штерна подростков, Ж. Варендонка — детей. В этой области работа эксперта-психолога более демонстративна — и поэтому к этой области обратились взоры психологов-практиков [15].

Обе они дают прекрасные иллюстрации к проблеме истории свидетельского показания и к некоторым вопросам, связанным с проблемой техники ч психотехники допросов.

Вместе с тем они иллюстрируют то, что я называю гипнозом документа, т.-е. ту внешнюю убедительность связно составленного протокола, напр., которая часто находится в вопиющем противоречии с порочностью и оспоримостью его содержания, но которая именно внешней своей безукоризненной стороной обламывает острие критического подхода к этому виду доказательства.

Первая экспертиза, на которой я хотел бы остановиться, касается показаний 15-летнсго юноши но имени О., сделавшегося жертвой педерастического посягательства на его целомудрие.

Если взять последний протокол допроса юноши О., то поразительно связное, богатое деталями изложение событий внушит каждому судебному работнику, не знакомому с психологией показаний юных свидетелей, полное и абсолютное доверие.

И вес же, приглашенный в качестве эксперта-психолога В. Штерн, подробно ознакомившийся с материалами дела, в точном согласии с данными судебной психологии, приходит к выводу, что показание юноши О., субъективно-правдивое, объективно-неверно и именно в той его части, которая устанавливает состав преступления в деяниях обвиняемого.

Штерн объясняет причины, по которым это происходит, — в данном случае различные суггестивные (внушающие) влияния со стороны лиц, допрашивавших мальчика, -— и эти причины позволяют ему произвести отсеивание правильного в показаниях свидетеля от неверного и только внушенного ему.

После этих предварительных замечаний перейдем к самой данной Штерном на суде экспертизе.

Некий ученый, по фамилии д-р П. обвинялся в том, что он проделал в отношении двух мальчиков О. и Ст. любострастные прикосновения и попытки к онанированию.

Дело раскрылось совершенно случайно. Когда мальчику О. исполнилось около 1 5 лет, родителям его стала бросаться в глаза какая-то особенная, наблюдавшаяся у него рассеянность и депрессия. Начались расспросы. И вот О. рассказал, что 1 1/2 года тому назад д-р П. показыванием неприличных картинок и разговорами на сексуальные темы вызвал в нем такое душевное смятение, что он утратил прежнюю свежесть и бодрое настроение духа.

По мере дальнейших расспросов эта первоначальная картина показаний начала меняться: стали появляться новые детали, неопределенное постепенно приобретало более отчетливые очертания, — ив результате всего этого возникло сообщение о планомерном сексуальном покушении и о приготовлении к дальнейшим еще более серьезные посягательствам.

Штерн останавливается на анализе этих изменений в показаниях н пытается их психологически осознать.

В соответствии с этим в своей книге эту экспертизу Штерн озаглавил так: «Постепенные изменения в показаниях одного мальчика».

В момент посягательства О. было 13 1/2 лет. Первое признание было сделано матери через 1 1/2 года.

О нем имеются два варианта: один был записан тогда же присутствовавшим при этом дядей юноши д-ром Е. и приложен к жалобе, другой вариант принадлежит матери в ее показаниях следователю, данных три недели спустя.

Кроме того, мальчик был еще раз допрошен дядей через 14 дней после сделанного матери признания и, наконец, снова спустя две-три недели следователем.

Таким образом получилось всего четыре версии одного и того же события. — которые, если их расположить в хронологическом порядке и сопоставить друг с другом, дают прямо классический, как будто предназначенный для учебника пример психической метаморфозы припоминания и высказывания.

Однако, характер этих изменений и причины их легко могли бы ускользнуть от внимания суда, не знакомого с выводами судебной психологии.

Штерн изготовил особую сравнительную таблицу, сопоставляющую все четыре показания мальчика (см. табл, на стр. 44).

Она наглядно показывает, как 1) изображается происшествие в каждой из четырех версий и 2) как постепенно меняется это изображение.

Все показания расчленены на отдельные составные элементы (аналитический метод — в противоположность синтетическому методу Ж. Варендонка, на котором мы остановимся дальше). При этом, однородным элементам в различных показаниях отвечает одна и та же нумерация.

Кстати, этот простой по существу прием сравнительных таблиц с аналитическим расчленением показаний на отдельные моменты можно порекомендовать судебным работникам: он способен пролить свет не только на одни показания несовершеннолетних свидетелей.

Мне известны случаи таких изменений в оговорах сознавшихся обвиняемых, которые в результате анализа неожиданно выявляли стоявшую за кулисами дела личность допрашивающего и позволяли* уяснить себе неправильные, хотя быть может вполне добросовестные методы следственных действий.

Составленная Штерном таблица психологически поучительна во многих отношениях. Приведенные в ней четыре версии преступного события по описаниям мальчика О. значительно разнятся между собою.

Эти изменения нужно отчасти отнести за счет самого мальчика, отчасти за счет тех, которые передают его показания.

С этой точки зрения версии, изображенные в нашей таблице в столбцах под номерами 1 и 2. представляют собою передачу одного и того же показания, именно первого признания, сделанного юношей О.

Дядя, тогда же записавший это признание, подтвердивший затем правильность своей записи у следователя, утверждает, что тогда мальчик говорил только о неприличных картинках и разговорах, а рассказ о реальном покушении на его целомудрие прибавил лишь при более позднем допросе (в нашей таблице он отвечает столбцу № 3).

По изображению матери, давшей устное показание через 16 дней после допроса дяди, сын ее. О., уже при первом признании дал по крайней мере в некоторых частях картину реального покушения.

Трудно предположить, чтобы дядя, озаботившийся немедленным занесением на бумагу всего рассказа мальчика, ошибался и упустил записать такие существенные детали.

Наоборот, ошибка матери вполне понятна. Все событие стояло в центре ее внимания, неделями дебатировалось, в семье и после того, как за первыми сообщениями последовали дальнейшие расспросы мальчика, ей трудно было помнить, что она узнала раньше, что позже, ей трудно было внести в отдельные показания хронологическую ясность и последовательность. — и естественно элементы более поздних признаний оказались вкрапленными в более ранние высказывания ее сына О.

Что в обрисовке «рантов, как они даны нам в столбцах таблицы под №№ 1 и 2 (т.-е. в показаниях дяди и матери), речь идет не об одном и том же событии — первом признании мальчика, что наоборот, мать спутала это первое признание мальчика О. с последующий и его утверждениями. — видно из следующих соображений.

В передаче признания, как он сделано дядей (столбец 1-й нашей таблицы), мальчик О. утверждает, что в роковой день он отправился к обвиняемому в сопровождении отца, в передаче матери, выходит, что мальчика сопровождал не отец, а воспитательница (см. столбец 2-й нашей таблицы).

Отсюда следует, что версии, изображенные в столбцах 1-м и 2-м нашей таблицы, касаются не одного и того же события — именно первого признания мальчика, — а различных его показаний. Дядя (столбец 1-й) действительно передает нам сущность первого признания таким, каким оно было дано, мать — нет. Последняя вносит в него элементы более поздних высказываний.

Если это так, то обрисовка событий в показаниях дяди н матери касается различных фактов. Другими словами, столбцы под №№ 1 и 2 не покрывают друг друга — эго не одна версия, а две версии.

СОБЫТИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ СОГЛАСНО ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫХ ПОКАЗАНИЙ МАЛЬЧИКА О.

 

1.	2.		3.	4.
Допрос матерью			Допрос дядей.	Допрос следователем
Согласно изложению дяди от 31/1.	Согласно изложению матери от 16/11
			(Приблизительно через 14 дней после первого показания).	(Две или три недели после допроса дядей).
8. П. идет с О., чтобы его сфотографировать.	5. Посещение для фотографирования квартиры П. вместе с воспитательницей.		7. П. говорит с О. об аисте.	1. Посещение д-ра П. в сопровождении отца.
				2. П. отводит О. в беседку.
			8. П. идет с О. в камеру для фотографирования.	3. П. говорит О., что он его любит.
9. П. показывает ему неприличные картинки.				4. П. расстегивает О. одну пуговицу на брюках.
			9. П. показывает О. совместные изображения голых мужчин и женщин.</p> <p>	5. Посещение с воспитательницей д-ра И. для фотографирования.
	7. П. идет с О. в сад.			6. П. фотографирует О. в присутствии старой дамы В.
10. П. рассказывает О. о разных вещах, о которых он еще ничего не знал.			10 П. беседует с О. о фотографировании.
	8. П. идет с О. в свое ателье и закрывает дверь.			7. П. идет с О. в сад и спрашивает его верит ли он в аиста.
			11. Вследствие этого О. весь погрузился в мысли.	8. П. отводит О. в библиотеку и запирает двери.
				9. П. показывает О. изображения обнимающихся голых мужчин и женщин.
	9. П. показывает ему совместные изображения голых женщин и мужчин.
20 О. дает страшную клятву о молчании.			12. И. расстегнул О. брюки и вынул ему член.	10. П. беседует с О. о том, как делают детей, называет части половых органов и пр.
			13. П. двигал взад и вперед крайнюю плоть.	11. О. из-за этого приходит в сильное замешательство.
			15. П. извлек свой собственный член.	12. П. извлекает у О. член.
	10. П. разговаривает на сексуальные темы.			13. П. двигает взад и вперед крайнюю плоть.
				14. П. говорит О., чтобы он так делал вечером, когда ложится в постель.
			16. Что еще делал П., О. не припоминает: во всяком случае ничего особенного.
	12. П. расстегивает О. брюки и извлекает оттуда его член.			15. П извлекает свой член.
			17. То же самое.	16. П. предлагает О. потрогать.
				17. П. заставляет взять рукой его член.
			18. О. сопротивлялся, но был слишком взволнован и слаб.	19. О. кажется, что он припоминает, что П. был возбужден.
	18. О. сопротивлялся, но безрезультатно.			20. О. предложено молчать.
				21. О. пошел к П. в гостиницу, чтобы поблагодарить его за одно приглашение.
			25. Другой мальчик — Ст. — тоже знает о подобных проделках П.
	20. О. должен был дать обещание молчать.			22. П. встал с кровати в короткой сорочке.
				23. П. обнажил свои-половые органы.
				24. П. посадил О. к себе на колени и поцеловал его.
				25. Что и Ст. кое-что знает покоилось на том, что Ст. бывал у П.

Мать говорит не о первом, а о более позднем признании мальчика. В соответствии с этим то, что в таблице размещено в столбцах под 1, 2, 3, 4 является хронологическим следованием не трех высказываний, а четырех.

Если же обратиться к сопоставлению всех четырех высказываний, то мы получим яркую картину постепенного нарастания деталей в сторону все более и более отчетливого изобрази и я посягательства на целомудрие мальчика О.

В столбце первом картина посягательства еще совершенно отсутствует, в столбце втором выступает первый момент реального посягательства (извлечение обвиняемым полового органа мальчика), в столбце третьем другой момент посягательства (д-р П. обнажил свой половой орган); наконец в столбце четвертом к уже целиком очерченному составу посягательства прибавляются еще две детали, которые говорят по меньшей мере о начале еще более преступных действий.

И как в целом, так и в деталях обнаруживается все более крепнущее и становящееся все более полным мнимое «припоминание».

'Прежде, чем дать свое объяснение этой метаморфозе свидетельского показания, Штерн, предвидя возражения и желая их опровергнуть, задается вопросом: быть может эта растущая яркость высказывания сама по себе вовсе не доказательство того, что все постепенно прибавляемое к первому признанию — плод разукрашивания и фальсификации. Быть может мальчика удерживали вначале от того, чтобы все сказать — страх и неловкость. Быть может только настойчивое выспрашивание помогло ему освободиться от этих тормозящих моментов. Наконец, не исключена возможность и того, что шок от происшедшего вытеснил из сознания мальчика некоторые факты и они стали ©новь проникать туда как бы отдельными толчками и не сразу.

Однако Штерн решительно отвергает это объяснение, считая его маловероятным для разбираемого случая.

Здесь имело место нечто другое: нужно допустить, что все событие целиком и без остатка мальчик рассказал матери уже в первом своем признании, а вновь появившиеся детали отнести за счет как эротической фантазии мальчика (пышно распустившейся только после описанного случая), так особенно за счет суггестивных (внушающих) влияний от выспрашивания со стороны домашних.

Единственный пункт, красной нитью проходящий через все показания, правда, носит сексуальный характер, но касается не действий, а только психического сексуального возбуждения вследствие разговоров и рассматривания показанных д-ром П. картинок. Ему приписывает сам мальчик выросшую на этой почве впоследствии меланхолию и депрессию.

Еще отчетливее выступает то обстоятельство, что зерно высказывания мальчика касается только картинок н разговоров, а не действенного покушения на его целомудрие, — из самой формы, в которую облекались эти высказывания.

Этих форм две: высказывания в свободном, самостоятельном рассказе, и показания, полученные путем допроса.

В связном рассказе — я имею в виду его первое признание матери, записанное дядей, — излагает мальчик О., как мы уже указывали, только историю с картинками и предосудительную беседу — и ничего больше.

Но вот руководство переходит к матери и она приступает к допросу.

Мать не только подозревает, что имело место нечто большее, чем рассказывает сын, у нее на этот счет имеется абсолютная уверенность (чего она не отрицает) и она-то получает насильнейшим образом суггестирующий (внушающий) вопрос: «Трогал ли тебя П.»? первое робкое подтверждение. Это подтверждение реального посягательства пока только единственное. Но вот допрос переходит к дяде.

Итак, дяде путем ряда наводящих вопросов не без сопротивления со стороны мальчика удается получить еще одну важную восполняющую деталь.

Таким образом, воспоминание мальчика резко распадается на две частя: 1) воспоминание о картинках и разговорах отчетливо и ясно: 2) наоборот, воспоминание о подробностях реального покушения спутанно и смутно: оно выплывает в сознании медленно и неуверенно, и притом только под влиянием настойчивых выспрашиваний.

Одним из прочных завоеваний судебной психологии является разграничение самостоятельного рассказа определенного лица от его же показаний полученных путем допроса.

Самостоятельный рассказ гораздо больше свободен от искажений и ошибок, чем показание на допросе.

Вероятность ошибок, неточностей и искажений в самостоятельном рассказе, в нестесненном изложении в четыре раза меньше, чем 'В показании, добытом при посредстве активного допроса.

Если бы было реальное покушение, оно выплыло бы при первоначальном рассказе, при первом признании, которое мальчик О. сделал матери в присутствии дяди.

С момента, когда мать впоследствии в решительную минуту преждевременно вмешалась со своим суггестивным вопросом, утеряна всякая возможность правильно расценить показания ее сына.

Штерн приводит последнее соображение в пользу того, что реального покушения не было.

Мальчик был у доктора П. по меньшей мере два раза: один раз с отцом, другой раз с воспитательницей.

Сначала он спутал оба посещения — только у следователя он их снова разграничиваем.

Такое смешение непонятно, если во время второго посещения произошло покушение: оно запомнилось бы особенно в связи с дальнейшими переживаниями мальчика.

Смешать их он мог только в том случае, если оба раза дело ограничивалось одними разговорами и картинками.

Показание у следователя явно носит следы домашнего выпрямления и репетиции. Разграничение двух посещений у следователя — результат последующей исправляющей конструкции, — явление, хорошо известное судебной психологии высказывания.

Таблица Штерна аналитически расчленяет показание на составные элементы. Таблица Варендонка, интересную экспертизу которого я привожу ниже, давая различные последовательные высказывания одного и того же свидетеля, сообщает их в той формулировке, какая им придана со стороны допрашивавшего агента власти. Метод сравнительно-хронологических таблиц Варендонка я, в противоположность штерновскому, назвал бы синтетическим.

И вот что замечательно: если взять в таблице Варендонка, где он приводит ряд показаний одной девочки, последнюю окончательную версию, с ее множеством деталей, связно изложенную лицом допрашивающим в виде логически законченного рассказа, — то она производит ошеломляющее впечатление. Забываешь, что это всего на всего показание 8—9-летней девочки, что редакция показания принадлежит не ей, что этой последней редакции предшествовали другие, забываешь о том, что в формулировку показания — и не в одну формулировку — «вложилась» личность допрашивающего, — взятое, как документ, оно кажется отражением самой истины.

Это — психологическое явление, которое требует самостоятельного исследования. Я бы назвал его гипнозом документа, гипнозом протокола. Этот гипноз усиливается, когда ряд таких протоколов обобщен и сгруппирован в виде связного изложения событий в обвинительном заключении. Тогда забываешь о методе, каким получены показания по этим делам забываешь все то, что вскрыли Штерн и Варендонк в своих экспертизах, и видишь, как близко суд без этих экспертиз может подойти к вероятности судебной ошибки. Тогда ясно чувствуешь причины, почему вместо теоретически принятой «презумпции невиновности» реально при окончательном разборе дела внезапно возникает «презумпция виновности», которую должен опровергать подсудимый.

Это впечатление от протоколов и документов я позволю себе проиллюстрировать сравнением, взятым из совершенно другой области, но имеющим дело с тем же психологическим явлением.

Всем, конечно, знакомы черновики стихотворений Пушкина. Собственно, весь замысел и даже форма у Пушкина почти целиком уже даны в первом наброске. Затем идут многочисленные исправления в поисках все более совершенного способа выражения мыслей и настроений. Вы внимательно следите по этим черновикам за ходом его творческих усилий. И все же окончательная редакция кажется настоящим откровением, как если бы не было вовсе всей огромной предшествующей работы, как если бы она появилась на свет путем своего рода произвольного самозарождения. Мало того, она кажется единственно правильной, единственно возможной. Это своего рода гипноз окончательной редакции, родственный с тем гипнозом протокола или документа, с которым мы сталкивались выше. Наоборот, я не мог больше наслаждаться знаменитым стихотворением Э. По «Ворон» после того, как я у него же прочел, путем какой холодной, чисто рассудочной работы он создал это стихотворение. Если история показания вскрыла его судебную значимость, то история стихотворения убила в нем ощущение поэзии.

Экспертиза Варендонка родственна экспертизе Штерна в двух отношениях: у Варендонка основной задачей также было вскрыть историю показания для оценки его достоверности и, затем, обрисовав отдельные этапы этой «истории», обнаружить причины, влиявшие на изменение показания в сторону достижения им той «окончательной редакции», которая кажется такой убедительной неискушенному взгляду судебного работника, не знакомого с проблемами психологии.

Экспертиза Варендонка интересна еще в двух отношениях: 1) он сумел воссоздать атмосферу, в которой разбиралось дело, формировалось неблагоприятное отношение (к обвиняемому и выплавлялись свидетельские показания и 2) для подтверждения своих выводов он проделал ряд экспериментов, которые давали прекрасную и наглядную иллюстрацию к тем условиям, которые влияли на искажение свидетельских показаний.

Не даром Штерн называет экспертизу Варендонка образцовой. Кроме того, в экспертизе Варендонка чувствуется живость, убежденность, темперамент, сознание ответственности и вера в свою правоту, опирающуюся на большой опыт педолога и психолога.

Для освещения общественной настроенности вокруг этого «громкого дела» Варендонк — единственный из всех психологов — догадался привести вырезку из местной газеты, вышедшей накануне суда. Вырезка эта представляет интерес со многих точек зрения и заслуживает того, чтобы на чей остановиться.

К участию в деле Варендонк был приглашен за восемь дней до суда. Заниматься ему приходилось по ночам, потому что днем дело буквально вырывали друг у друга из рук прокурор и защитники. Дело представляло из себя огромный том в тысячу с лишним страниц. Это не помешало Варсндонку выступить перед судом не только во всеоружии знания следственных актов, но и проделать ряд экспериментов, с помощью которых он, подражая обстановке допроса малолетних свидетелей, демонстрировал перед судом причины, почему он считает эти показания недостоверными. Затем Варендонк обнаружил большое уменье перевоплощаться, проникая как в психологию допрашивающих, так — что было особенно трудно — в психологию допрашивавшихся детей. Хотя Штерн, как мы видели, отдает должное экспертизе В арен донка, он излагает ее так, что пропадает весь ее аромат и, чтобы понять се значение, нужно обратиться к подлинной экспертизе Варендонка, напечатанной в виде приложения к его содержательной книге: «Психология свидетельских показаний», вышедшей еще в 1914 году.

Аман Ван-Пенброк был предан суду с участием присяжных заседателей по обвинению в тягчайшем преступлении — в убийстве и изнасиловании (или покушении на изнасилование) 9-легний Сесили Брукнер, имевшем место в 300 метрах от его дома вскоре после полудня в воскресенье, 12 июня 1910 года.

Аман Ван-Пенброк был рабочим порохового завода в Вегерене. Он не судился, пользовался хорошей репутацией, был женат, имел дочь, 8-лстнюю Эльвиру (одну из двух главных свидетельниц по делу), находился в возрасте 36 лет.

Все обвинение строилось почти целиком на показаниях малолетних свидетельниц — упомянутой Эльвиры и Луизы Ван-дер-Стуф, 9 лет.

Газетная заметка, о которой мы упоминали, так излагает события, как будто виновность Амана Пенброка не возбуждала сомнения.

Перечисляются все аналогичные преступления, которые имели место на пространстве последнего года и, так как виновные найдены не были, делается очень искусный намек на то, что быть может виновником является одно и то же лицо, — в данном случае, Пенброк.

Затем, показания малолетних свидетелей приводятся в их окончательной редакции. То, что эта редакция является шестой по счету, при чем все шесть рознятся друг от друга, об этом не упоминается. Изложенные в виде связного рассказа, напечатанные в газете, эти акты допроса действуют вдвойне убедительно: к гипнозу окончательной редакции присоединяется гипноз печатного слова.

Далее в газете описываются похороны несчастной жертвы преступления Сесили Брутер. В заметке говорилось: «В среду состоялись похороны жертвы при огромном стечении народа. Почти над всеми домами развевался траурный флаг. В печатном шествии не было ни одного человека, будь то мужчина, женщина или ребенок, который бы не плакал.

В день похорон комиссар полиции получил анонимное письмо, в котором указывалось, что убийцей должен был быть не кто иной, как Аман (кличка Ян) Ван-Пенброк, рабочий порохового завода в Ветерене».

Два обстоятельства здесь чрезвычайно характерны: то, что письмо анонимное — у автора, кроме его субъективной уверенности, полученной на путях массовой суггестии, никаких других доказательств вины Пенброка, очевидно, не было, иначе он несомненно попытался эти данные сообщить органам дознания и следствия; во-первых, что письмо было получено после похорон, когда уверенность в виновности Пенброка уже была повсеместной и когда общая взволнованность влекла к активности.

На другой день Пенброк был арестован. Это окончательно уничтожило все сомнения в его виновности, если таковые раньше возникали. А сомнения могли возникнуть. Сомнения вызывала безупречная репутация Пенброка и то, что среди трех игравших девочек, из коих он будто бы одну Сесиль Брукнер увел, а затем убил, другая была его родная дочь Эльвира (третьей была в сущности единственная посторонняя свидетельница по делу Луиза Ван-дер-Огуф, о которой речь будет ниже). Час и место совершения преступления тоже вызывали сомнения. Сомнения вызывало отсутствие каких бы то ни было других улик, кроме показаний двух малолетних свидетелей, полученных путем, вряд ли способным привести к нахождению истины по делу.

Между тем, общественное возмущение и негодование продолжали расти. После допроса арестованный Пенброк, решительно отрицавший вину, был препровожден на (вокзал, так как тюрьма находилась в другом месте.

Вот как описывает та же газета настроение толпы, провожавшей Пенброка.

«Теперь, когда закончилась работа на заводах, толпа была в десять раз многочисленнее, чем на похоронах, кричала, рычала, яростными жестами обнаруживала свой гнев и негодование. Прежде, чем войти в карету, Ван-Пенброк хочет что-то сказать ближайшим к нему участникам толпы, но слова его теряются в шуме. Жандармы и полиция напрягают все усилия, чтобы оттеснить толпу. На вокзал прибыли за двадцать ми ну г до отхода поезда. Жандармы с арестованным направились в товарное отделение. Трудно было определить число зрителей. Решетки, стены — все было черно от людской массы. На тысячу метров вокруг вокзала толпа стояла сплошною стеной. Поезд подходит. Жандармы занимают с Пенброком место в последнем вагоне. Толпа испускает грозный крик, кулаки сжимаются, проклятия провожают поезд, пока он не скрывается из глаз».

Затем газета группирует множество отдельных мелких показаний, касающихся отдельных сторон поведения Пенброка в связи с убийством, отдельных его слов и замечаний, якобы его уличающих, и ряда свидетельских показаний, не имеющих особого значения, объясняемых несомненно массовой суггестией.

Эта газетная заметка, одна из многих последовательно появлявшихся, прекрасно характеризует «атмосферу дела», — я Варендонк поступил правильно, что привел ее полностью, так как она имеет огромное значение для понимания тех влияний, которые сказались в конце концов на малолетних свидетельницах и на их показаниях.

Правда, газета считает необходимым прибавить: «Ван-Пенброк с неослабевающей твердостью отрицает свою вину, с первой и до последней минуты следствия. С самого начала ни разу не впадая в противоречие, он заявил: «Я не видел Сесили в день убийства. Таким образом, исключается возможность, чтобы я увел ее на гумно и, так как я отрицаю эти факты, то я не оставлял также там ее трупа. В последний раз на гумне я был «около 2 1/2 часов дня: мне понадобился белый песок. До 6 часов я был дома. С 6 — 7 я играл в карты. После 9 часов я пошел на поиски позади моего сада, по тропинке. Я переменил штиблеты на сапоги. Один из свидетелей должен был меня видеть и слышать. Мальчикам я просто сказал, что «Сесили здесь нет». Я не отказывался сообщить о происшествии полиции. Только в шутку я сказал двум свидетелям, отправляясь в полицию, что «вы меня не увидите».

Для понимания последних строк, нужно заметить, что в числе улик фигурировали показания мальчиков, которые утверждали, что Пенброк отказывался идти на поиски трупа и что другие свидетели показали, что он не находил нужным заявлять полиции о происшествии и что, отправляясь на допрос, он сказал, что его более не увидят. Как я уже упоминал, имелся ряд свидетельских показаний, сообщавших разные, не имевшие особого значения мелкие факты, якобы долженствующие уличить Пенброка.

Центр тяжести всего дела лежал в показаниях малолетних свидетельниц. Их анализу и посвящена экспертиза Ж. Варендонка.

Варендонк предпосылает своей экспертизе ряд экспериментов и демонстраций, проделанных над детьми школы, которые наглядно показывают, как осторожно нужно подходить к показаниям малолетних, а также вскрывают виды и формы суггестии, которой они легко подвержены.

Этот ряд остроумно задуманных и удачно, с большим знанием детской психологии проделанных опытов заканчивается одним финальным, подводящим итоги экспериментом, который мы дальше опишем. В своих опытах Варендонк подражал реальным условиям допроса двух юных свидетельниц, на показании которых строилось все обвинение.

Ознакомление с делом Ван-Пенброка привело Варендонка к следующим выводам:

1. Что дети Эльвира Ван-Пенброк и Луиза Ван-дер Стуф ничего не видели — ни сцены убийства, ни убийцы. Все эти показания им были внушены, как были внушены детям в опытах Варендонка ответы на различные вопросы.

2. Что дети один единственный раз сказали всю правду, именно в день происшествия, когда вечером, в 8 1/2 часов, во время их нахождения в постели, их матери осторожно стали расспрашивать, где Сесиль.

Чтобы обосновать свой вывод, Варендонк переходит к анализу показаний малолетних свидетельниц и пытается воссоздать историю этих показаний, обычно ускользающую от внимания судебных работников.

Преступление имело место в воскресенье вскоре после полудня. Вечером, около 8 1/2 часов, обеспокоенные родители сделали то, что надлежало: обратились к расспросам подруг, с которыми Сесиль играла до своего исчезновения.

Мать Луизы Ван-дер-Стуф, главной свидетельницы обвинения, спросила свою дочь, 10 лет, о том, что произошло. Луиза смазала: «Она играла с Сесилью, и она думает, что последняя пошла с мальчиком Шепенсом (соседом) в лавку за сластями».

При тех же условиях мать другой свидетельницы обвинения получила ответ от Эльвиры, 8 лет: «Я не знаю, где Сесиль».

И это все. Это единственные показания во всем деле, занимающем свыше тысячи страниц, которые эти две девочки дали в спокойной, домашней обстановке, не будучи допрошены совершенно посторонними лицами, без влияния с чьей бы то ни было стороны.

Лучшим доказательством, что дети ничего не видели и не знали, что они ничем не были взволнованы, служит то, что они, спустя два часа после предполагаемого происшествия, отправились играть перед домом обвиняемого.

Если бы дети присутствовали при убийстве, если бы они видели человека с зачерненным лицом, как они утверждали впоследствии, при чем одна узнала в нем своего соседа, а другая — собственного отца — если бы они слышали крики жертвы, как они дали себе внушить впоследствии, если бы они видели, как убийца мыл из крана свои окровавленные руки, как они утверждали впоследствии, то у них, конечно, не хватило бы мужества играть перед домом обвиняемого.

Неужели они могли видеть убийство и забыть сообщить о нем своим родителям, как они впоследствии утверждали у следователя.

Однако, обратимся к последовательным высказываниям наших свидетельниц шаг за шагом.

Поиски Сесили безуспешны. Тогда сообщают в полицию. В ночь с воскресенья на понедельник, в три часа утра, комиссар полиции появляется в квартире Луизы Ван-дер-Стуф, будит спящую девочку и подвергает ее допросу. Это свидетельствует о чудовищном, курьезном непонимании детской психологии. Не только показания разбуженного, полусонного ребенка недостоверны, но он еще в таком состоянии особенно подвержен суггестии (внушению).

Варендонк рассказывает, какими методами было устранено всякое внушающее воздействие на детей при одной школьной анкете. Вопрос о методах освобождения детских показаний от суггестирующих влияний совершенно не разработан в литературе по судебной психологии и его касается один только Варендонк, который также не ставит его во всем объеме.

К сожалению, если затем в актах предварительного следствия мы находим довольно добросовестно отмеченными все вопросы, которые задавал следователь, то в актах дознания комиссар полиции не нашел необходимым указать те вопросы, какими он, несомненно, закидал юную свидетельницу.

Варендонк картинно описывает условия допроса. Появление комиссара полиция ночью в скромной квартире работника земли и леса вызывает естественный переполох. Родители взволнованы. Мать убитой, Алиса Брукнер, быть может вся семья жертвы, окружают свидетельницу, плачут, ждут разоблачений. Вся эта обстановка способна смутить взрослого, не только ребенка.

Комиссар полиции не может скрыть, насколько он озабочен получением сведении о преступлении и преступнике. Он даже не сознает, что может внушить ребенку все, что пожелает.

До слуха ребенка уже доходит, что Сесиль, вероятно, убита, так как вспоминают аналогичные случаи в соседних деревнях, о которых, как мы упоминали, писалось в газетах.

Ребенок дает следующее показание (второе по счету — первое было дано матери): «В послеобеденные часы во время игры Сесиль говорит мне: «Кто-то меня зовет. Я должна пойти с ним, иначе он меня не будет любить». Я видела, как она удалялась с каким-то человеком. Некоторое время спустя, видя, что Сесиль не возвращается, мы пошли ее искать вот по этой дорожке (свидетельница указала место), потому что Эльвира сказала: «Ее наверное убили».

Этому противоречит то, что дети ничего не сказали дома. О том, что она видела самое преступление, здесь не говорится ничего. Наоборот, комиссару она могла указать только место, где они в последний раз играли с Сесиль.

В течение ночи труп Сесиль был найден во рву и тотчас же скова Луиза подвергается допросу.

Вот ее второе показание комиссару полиции: «Я разглядела этого человека и я видела, как он тащил Сесиль в ров. Затем он скрылся. Я вернулась домой, я ничего не сказала матери, я забыла. Этот человек был довольно высокого роста. На нем была черная куртка, панталоны и кепка того же цвета. Я не знаю, были ли на нем штиблеты или сапоги, но я заметила, что он был с черными усами».

Здесь особенно замечательно утверждение, что она обо всех этих потрясающих событиях забыла рассказать дома.

Подозрение еще не пало на Пенброка. И ребенок не называет никого. Она, конечно, немедленно назвала бы Пенброка, если бы действительно видела, — как она стала утверждать через 9 дней — всю сцену убийства.

Но имя Пенброка еще не названо, общественное мнение еще не считает его виновным — и не называет имени Луиза, а свидетельница Алиса Ван-Дэриэн еще не допрошена.

14 июня, полиция, но указанию молвы, арестовывает, но быстро освобождает некоего Д. Если бы следствие в отношении его продолжалось, оно возможно привело бы к тем же результатам, что и в отношении Пенброка.

Девочка еще не успела оправиться от двух ночных допросов, как ее вызывают в понедельник утром к судебному следователю. Во время третьего допроса девочка продолжает впадать в противоречие и вышивает дальнейшие узоры на канве своих предыдущих показаний.

Сначала она показала следующее: «Он взял Сесиль под руки, приподнял ее и понес в направлении ко рву. Что они там делали я не знаю. Я не слышала криков Сесили. Я видела, что немного спустя он потащил Сесиль дальше и бросил ее в ров».

Следователь спросил, «добровольно ли Сесиль пошла с этим человеком», и сам сообщает, что на многократно поставленный ей вопрос девочка давала различные ответы.

Сначала она ответила, что Сесиль пошла добровольно. Затем, что человек тащил Сесиль с поля в ров. Затем, что человек схватил Сесиль под руку и в четвертый раз, что он тащил ее за руку.

Затем она делает следующее указание — частью противоречащее другим и прежним показаниям: «Я ее нашла мертвой во рву».

«Я определенно видела, как человек бросил ее в роз, но прежде я еще играла на улице».

Она и тут отрицала, что слышала крик Сесили.

В качестве совершенно новых обстоятельств впервые появляются два факта: что человек предложил Сесили цент (монету в два сантима) и что маленькая Эльвира ей сказала со слов покойной Сесили, что он звался Ян и был из Ласрны (соседнего села).

Мы узнаем из актов, как появилось на сиену уличающее имя Ян И необходимо согласиться с Варендонком, что налицо было чудовищное внушение со стороны следователя.

И снова Варендонк пытается перенестись в психологию допрашиваемого ребенка. Делает он это очень подробно и убедительно. Мы за ним последовать не можем. Нам придется ограничиться лишь несколькими штрихами.

Девочка видит импозантного мужчину, горожанина, — такого, какого она никогда не видела в своей заброшенной деревушке, — человека, которого все боятся, потому что «правосудие еще более импонирует в деревне, чем в городе». И этот мужчина, о котором говорят с трепетом, допрашивает ее в присутствии другого мужчины (секретаря), который не менее ей импонирует. Все педологи знают, что при допросах дети стараются угадать, чего от них хотят и что могло бы быть приятно допрашивающему.

В данном случае и догадываться нечего было, чего от нее ожидает допрашивающий. Она знает, что она должна описать человека, которого, по заключению Варен донка, она не видела. Если даже она его видела, то существуют миллионы подробностей, которых она не знает.

И вот следователь в категорической форме начинает уверять ребенка, что она знает преступника.

«Ты его безусловно знаешь — назови его».

Дитя не знает, что ответить, но зерно суггестии посеяно, оно даст в последствии всходы.

Допрос продолжается: «Разве Сесиль не назвала человека, разве она не сказала, что его зовут Диком или Яном, Франсуа или Юлием».

Ответ: «Сесиль сказала, что его звали Яном».

Вопрос: «О каком Яне шла речь?»

Ответ: «Я этого не знаю».

Вопрос: «Разговаривал ли человек с тобой или с Эльвирой?»

Ответ: «Нет».

Вопрос: «Не говорила ли Эльвира, кто этот человек?»

Ответ: «Она сказала: он из Лаерны».

Это показание послужило опорным пунктом для обвинения IIенброка, которого звали Аманом, но иногда называли и Яном, хотя не из Лаерна (как, впрочем, пыталось установить обвинение).

Так как имя Ян было предложено в порядке суггестии, то не исключена возможность, что Луиза, под давлением спрашивающего, желая ему угодить, назвала одно из внушенных ей имен.

Затем следователь обратился к допросу Эльвиры Пенброк. Следователь не спросил восьмилетнюю Эльвиру, знает ли она имя человека и называла ли его Луиза, а поставил вопрос так: «Ты безусловно его видела, потому что ты сказала, что человек из Лаерны. Не сказала ли ты, что это был Ян из Лаерны».

Ответ: «Нет».

И вот следователь устраивает очные ставки двум девочкам.

После этого Эльвира говорит: «Я сказала Ян, но не сказала из Лаерны». Затем она признает, что сказала «из Лаерны», но сказала это, чтобы что-нибудь сказать.

Затем Эльвира дала в общем то же показание, что и Луиза, но это неудивительно, потому что слух о показаниях Луизы успел облететь всю деревню.

Имя Ян становится исходным пунктом для образования всевозможных слухов. И вдруг появляется то анонимное письмо, о котором мы уже говорили, которое обвиняет в убийстве Амана Пенброка (иначе называемого Яном) — отца Эльвиры. Когда тотчас же последовал допрос, а затем и арест Пенброка, он был осужден веемы бесповоротно как бесспорный виновник. В каких условиях последовало его отправление в тюрьму, мы уже видели из газетного описания.

И вот теперь появляются новые и новые детали. Все утверждают, что они молчали из страха.

Под влиянием общего возбуждения не языки развязываются, развязывается фантазия.

Варендонк прекрасно обрисовывает охватившее всех возбуждение и то морс взволнованности, в которое были погружены юные свидетели.

«Гнев толпы прорвался, и толпа в бешенстве волочила по грязи имя и память Пенброка.

Можно ли отрицать, что проклятия и обвинения, которые дети слышали вокруг себя, не вызвали в их мозгу картин, даже видений, которые они не в состоянии были отличить от действительно известных им фактов — тех, которые они сами наблюдали».

Целый ряд детей дал явно неправдоподобные показания. Однако, так как они касаются второстепенных подробностей, мы на них не будем останавливаться. Частью мы их уже коснулись выше.

Дети, не умеющие еще смотреть на часы, точно определяли время, в которое они в день убийства видели Пенброка.

Однако, не только слухи, проводниками которых были родители и окружающие, воздействовали на детей. Было и прямое вмешательство. На сцену появилась некая модистка Алиса

Дэриэн, которая исполняла в школе роль добровольной надсмотрщицы за детьми.

Она пожелала узнать истину из уст Эльвиры Пенброк и Луизы Ван-дср-Стуф, но она прибегла к способу, который заслуживает всякого осуждения.

Она пообещала детям подарки, если они расскажут все то, что она сама считала истинным.

Она была не единственной, которая оказывала давление на детей. Жена комиссара полиции стала также посещать школу, где учились свидетельницы, отводила их в сторону, беседовала с ними и делала им подарки.

Алиса Дэриэн была той, которой «признались» две главных свидетельницы, Эльвира и Луиза, что они присутствовали при сцене преступления и что Амая Ван-Пенброк был преступником, которого они видели.

Каким путем она достигла этого признания, к счастью, видно из собственного ее донесения, сделанного комиссару полиции.

Вот что она писала: «Уже три раза маленькая Луиза приходила ко мне в часовню и каждый раз она дает различные алиби (Алиса Дэриэн хочет сказать — описания) убийцы. В понедельник, 13 июня, она пришла в первый раз ко мне со словами: «Алиса, правда, обидно, что я не могу прийти на молитву со своей маленькой подругой». «Но, детка», отвечала я: «Кто же убил Сесиль?» «Человек в черном, с черными усами и с такой же небольшой бородкой». Во второй раз она опять пришла ко мне в среду, 15 июня. Она больше не говорила о черной бородке этого человека, а об его черных волосах и что он позвал Сесиль по имени, так как от нее он узнал, что ее зовут Сесиль.

В третий раз она пришла ко мне в часовню в воскресенье, 19 июня. Она подошла ко мне, и я ее спросила: «Не правда ли, это был Ян Ван-Пенброк, который убил маленькую Сесиль?» — Она слегка подтвердила кивком головы. Вторично я поставила ей тот же вопрос и опять она кивнула кодовой, добавив: «Мальчики говорят то же самое».

В третий раз я ей ставлю тот же вопрос: она слабеет и готова делать признание (так!)».

Трудно представить себе более классический пример внушающего воздействия.

Ребенку, который все еще говорил о каком-то незнакомом мужчине, ясно преподносится, что это не кто другой, как хорошо ему известный Ян Пенброк.

И смущенная наличием полного убеждения у всей деревни в виновности Пенброка, она на вопрос кивает головой, сказать: да — все еще мешают ей сомнения.

Она выдает — и это невольный гонкий психологический штрих — источник своего знания — «мальчики тоже так говорят».

Алиса Дэриэн думает, что только теперь девочка начала говорить все ей известное: «она слабеет и готова делать признания».

Она была права, потому что Луиза, будучи вновь допрошена комиссаром, дала совершенно новое показание.

Оно выросло из робкого кивка головой и приобрело затем подробную стереотипно-повторяющуюся форму. Показание «застыло», выкристаллизовалось в этой своей окончательной редакции и дается без малейшей тени колебания.

Теперь девочка утверждает: «Ян Пенброк, взяв Сесиль за руку, влек ее не в ров, а на гумно, расположенное около его дома. Я спряталась за бочкой с водой и оттуда слышала, как кричала Сесиль». В остальном показания ее совпадают с прежде данными.

Таким образом, получаются шесть показаний главной свидетельницы Луизы Ван-дер-Стуф.

1. Допрос со стороны матери. Луиза не знает, что с Сесиль и где она находится.

2. Первый ночной допрос со стороны комиссара. Она показывает, что видела, как Сесиль пошла с каким-то мужчиной, который ее позвал.

3. Второй ночной допрос со стороны комиссара. Она будто бы видела, что мужчина этот тащил Сесиль в ров. Криков она не слышала. Она дает описание мужчины, не совпадающее с внешностью Пенброка.

4. Допрос со стороны следователя. Противоречивые показания о том, как мужчина уводил или тащил Сесиль. Мужчина теперь назван: Ян (из Лаерны). Это сказала ей будто бы Эльвира, которая слышал имя от Сесиль.

5. Допрос со стороны надзирательницы Алисы Дэриен. Ссылаясь на других, она утверждает, что этим мужчиной был Ян Пенброк.

6. Новый допрос со стороны комиссара полиции. Убийца пошел с Сесиль не в ров, а на гумно. Она слышала — хотя до сих пор она это отрицала, — что Сесиль кричала.

Под этой шестой версией и следователь и комиссар пишут: эту версию мы считаем правильной.

Нельзя не согласиться с Варендонком в том: 1) что единственно правильными были первые показания детей, 2) они затем передавали не то, что видели, а то что они слышали от окружающих. Убийцу они либо вовсе не видели, либо видели мельком — и это был незнакомый им человек.

На произведенных Варендонком опытах мы сейчас остановимся.

Свою экспертизу Варендонк заканчивает следующими словами: «Я пришел к концу своей задачи. В течение долгих дней и ночей я всесторонне изучал дело и все находящиеся в нем протоколы. Наедине со своей совестью, в тиши моего рабочего кабинет, я, мысленно пробегая все бумаги и все обстоятельства дела, остаюсь при своем глубоком убеждении, что дети, дававшие показание в этом деле, не видели, абсолютно ничего не видели — ни сцены убийства, ни убийцы, — что, следовательно, нельзя доверять их показаниям».

После длительного судебного разбирательства и ожесточенных прении Аман Пенброк был оправдан.

В случае обвинения ему грозила по закону смертная казнь.

Теперь нам остается сказать несколько слов об опытах, произведенных Варендонком над детьми для подтверждения тех теоретических положений, которые он выставлял в своей экспертизе. Опыты эти многочисленны и разнообразны и, несмотря на огромный интерес, который они представляют, мы юс здесь не можем привести полностью.

Целый ряд опытов должен установить, что даже и в самостоятельном рассказе детей этого возраста много ошибочного, делающего показания столь юных свидетелей недостоверными, требующими объективной проверки при посредстве других данных дела — документов, вещественных доказательств или показаний взрослых. Такие опыты с тех пор проделывались многократно с теми же результатами и были описаны в литературе.

Другие опыты Варендонка касались различных видов и форм суггестии. Он прекрасно оттенил и суггестию, вызванную самой личностью допрашивающего и тем авторитетом, каким она пользуется, суггестию, затем вызванную различными внушающими формами вопросов, суггестию, наконец, тех условий и той обстановки, в которой протекает допрос. Все эти опыты были продемонстрированы перед судом и позволили Варендонку наглядно подтвердить правильность его выводов.

Наконец, свои положения Варендонк подкрепил финальным экспериментом.

Ему нужно было доказать, что у детей можно добиться признания, что они видели определенного человека, хотя они его не видели, — и даже подробного описания этого человека, несмотря на то, что они его не видели.

Словом, Варендонку хотелось повторить ситуацию, связанную с допросом главной свидетельницы обвинения малолетней Луизы Ван-дер-Стуф.

Как мы увидим дальше и как это признают различные исследователи, прикладная психология, в данном случае ее ветвь — судебная психология, должна заимствовать у жизни условия и обстановку своих опытов, чтобы полученные ею результаты, в свою очередь, могли воздействовать и объяснять эти условия и обстановку.

Он заставил детей признать, что в школу заходил некий гражданин М. и подробно описать, что он делал, хотя в действительности в указанный день никакой гражданин М. не приходил. Показания он отбирал у детей, когда они были в классе все вместе и затем у каждого из них в отдельности, для чего он вызывал их к себе в кабинет.

В заключение, мы приведем таблицу различных показаний Луизы Ван-дер-Стуф, при чем Варендонк дает их такими, какими они получились в результате их формулировки со стороны органов следствия и дознания. Он их не расчленяет на элементы, а дает их в связном изложении. Последнее показание Луизы было напечатано в газете без указания, что оно является шестым по счету. (См. табл.).

В показании Луизы мы видим два явления, которые впоследствии описал Штерн: расцвечивание показания, обогащение его новыми деталями, а после того, как показание достигло своей окончательной, удовлетворяющей следователя редакции — мы наблюдаем его застывание, обращение в стереотип.

Оба явления в данном случае вполне понятны, и их причина лежит в суггестивном (внушающем) воздействии на детей, которое с достаточной подробностью вскрыл Варендонк.

В числе разнообразных причин, вызывающих застывание показаний, притом не только у детей, но и у взрослых, затем не только у свидетелей, но и обвиняемых — является естественный страх перед тем, чтобы изменением показания, хотя бы неправильного, не вызвать неудовольствия и недоверия у допрашивающих и будущих судей.

Без психологической экспертизы судебный работник, находясь во в части гипноза протокола и его окончательной редакции, не отдает себе отчета, что перед ним последнее звено длинной цепи развития, в своей совокупности дающей историю показания. Только освещение и анализ этой «истории показания, о котором повествует мальчик О., и моментом, когда он достоверности его «конечного эвена».

К ЭКСПЕРТИЗЕ ВАРЕНДОНКА
Последовательные показания малолетней Луизы Ван-дер-Стуф

I. Допрошена комиссаром.	II. Допрошена комиссаром	III. У следователя.	IV.
Вскоре после полудня, пока мы играли, Сесиль скачала: „Кто-то меня зовет“ „Я должна пойти, иначе он меня не будет любить“ Я видела, как она уходила в сопровождении какого-то человека. Некоторое время спустя, видя, что Сесиль не возвращается, мы пошли ее разыскивать по дороге, по которой она ушла, потому что Эльвира сказала: „Ее наверное убили“.	Я разглядела этого человека и видела, что он тащит ее в ров. После этого он обратился в бегство. Я вернулась домой и ничего не сказала матери, потому что обо всем забыла. Этот человек был довольно высокого роста. На нем была черная куртка. Панталоны и куртка были одного цвета. Я не знаю, были ли на нем сапоги или штиблеты, но он был в черных усах.	Помолившись но четкам в часовне, мы пошли играть позади сада обвиняемого. Высокий человек с черными усами, одетый в черную куртку, в панталоны и кепи того же цвета, подошел к нам и пообещал мне цент, если я пойду с ним. То же предложение он сделал Сесили, которая и согласилась Она объяснила нам, что иначе он не будет „ее больше любить“. Он пошел с последней вот по этой тропинке Я смотрела ему вслед. Он потащил за собою Сесиль и исчез. Я затем пошла посмотреть и нашла ее мертвой во рву. Я затрудняюсь сказать, носил ли он штиблеты или сапоги, но я слышала, что его звали Яном и что он из Лаерны Я убежала домой от страха и легла в кровать и не смела никому ничего рассказать.	Маленькую Сесиль убил Ван-Пенброк. Он приблизился к нам по дорожке. Сесиль сказала: „Ян меня зовет, он даст мне цент“. Он взял ее за руки и повел на гумно. Я спряталась позади бочки для дождевой воды и затем слышала, как Сесиль кричала. Я играла перед домом, а затем пошла посмотреть и нашла Сесиль мертвой во рву. Я убежала домой от страха, я легла в кровать и ничего не смела никому рассказать.

Примечание. Как мы указывали при изложении самой экспертизы, были еще два неофициальных допроса матери и некоей Алисы Дориан исполнявшей рол» добровольной надсмотрщицы за детьми. Вот показания этой Алисы об ее допросе Дунам: «Уже три раза маленькая Луиза приходила ко мне в часовню и каждый раз она дает различные алиби (свидетельница хочет сказать — описания) убийцы. В понедельник, 13 июня, она пришли в первый раз ко мне со словами «Алиса, правда обидно, что я не могу прийти на молитву со своей маленькой подругой». «Но, детка,—отвечала я — кто же убил Сесиль?» — «Человек в черном, с черными усами и с такой же небольшой бородкой.»

Во второй раз она опять пришла ко мне в среду 15 июня. Она больше не говорила о черной бородке этого человека, а об его черных волосах, и что он позвал Сесиль по имени, так как от нее он узнал, что ее зовут Сесиль.

В третий раз она пришла ко мне в воскресенье, 19 июня. Она подошла ко мне и я ее спросила: «Неправда ли, это был Ян Ван-Пенброк, который убил маленькую Сесиль?» — Она слегка подтвердила кивком головы. Вторично я поставила ей тот же вопрос и опять она кивнула головой и добавила — «Мальчики говорят то же самое». В третий раз ей ставлю тот же вопрос, она слабеет и готова начать делать признания (так)».

Этот допрос Луизы со стороны Алисы Дориан имел место между третьим к четвертым допросом нашей таблицы. Показание приобретает «историю» по целому ряду причин. Одни из них внутренне-психологического характера. Так, в приведенной экспертизе Штерна между событием преступления, о котором повествует мальчик О., и моментом, когда он о нем повествует, проходит 1 1/2 года. В течение 1 1/2 лет длился как бы «инкубационный» период тех переживаний, о которых он будет впоследствии повествовать. За это время бурным темпом шло половое развитие и перед следователем предстал уже не тот мальчик, который когда-то подвергся посягательству, а другой, психология которого за это время успела измениться.

В этих случаях наблюдается так называемое явление «последующего эротизирования». Эротический оттенок приобретают различные события, которые в то время воспринимались как эротически-нейтралъные.

Затем, история показаний — что гораздо важнее — вскрывает и внешние причины изменений в высказываниях юных свидетелей. Сюда относятся различные формы суггестии (внушающего влияния) как со стороны различных допрашивающих лиц, так и со стороны всей атмосферы слухов, пересудов, разговоров и сплетен, которая окружает ребенка [16].

Особенно вредны передопросы детей, при которых их показания либо расцвечиваются (обогащаются новыми деталями), либо «застывают», обращаются в стереотип.

Придавая решающее значение первоначальному показанию ребенка, мы считаем необходимым, как мы уже указывали, приглашение эксперта-психолога с первых же шагов следствия и находим желательным, чтобы самый допрос был поручен такому психологу, знакомому с детской и сексуальной психологией.

Особый интерес представляют те экспертизы, которые даны по делам о половых преступлениях со стороны лиц педагогического персонала. Замечено, что против педагогов нередко возникают неосновательные обвинения в различных половых посягательствах на учеников и учениц. Изучение этих дел приводит к интересным практическим выводам: педагогам нужна особая, подчеркнутая щепетильность в отношении к ученикам и ученицам, чтобы неосторожными действиями и прикосновениями не дать толчка эротической фантазии детей и подростков, с которыми они имеют дело. На основании огромного проработанного судебного материал два известных психолога — упоминаемый мною В. Штерн и В. Гоффман — недавно (в конце 1928 года) подали соответствующую докладную записку в прусское министерство народного просвещения. Мы бы также считали не лишним просистематизировать и подвергнуть анализу дела о половых преступлениях педагогов, имевшие место на Западе и у нас за последние годы, так как изучение этих дел приводит к любопытным выводам: 1) к тому, что большинство— обвинении бывает неосновательным, при чем вскрываются причины ложности таких обвинений, и 2) что крайне важно знакомство самих педагогов с этими судебными процессами и с некоторыми сторонами психологии детей и подростков, для того, чтобы своим поведением не давать невольного повода таким обвинениям. В указанной докладной записке В. Штерн и В. Гоффман раскрывают, как работа эксперта-психолога оказывается полезной не только для разъяснения данного конкретного дела, но и для правильной работы учреждения — в этом случае школы и занятых в ней педагогов. Психогностика приводит к психотехническим выводам. Вопрос о неправильных обвинениях педагогов по делам о половых преступлениях и о причинах таких обвинений выводит нас однако за рамки нашего исследования[17].

Как мы уже указывали, мы не приводим экспертиз свидетельских показаний взрослых людей. Делаем мы это по двум причинам: 1) необходимость участия в деле эксперта-психолога ярче по делам, где речь идет о показаниях детей и подростков, 2) в силу странного парадокса при максимальной разработанности психологии свидетельских показаний, почти нет опубликованных экспертиз, которые бы освещали показания взрослых свидетелей.

Я это объясняю тем, что судебные работники, не будучи знакомыми с литературой о психологии свидетельских показаний, не всегда знают, в каких случаях и в каком объеме им может пригодиться эксперт-психолог. Кроме того, судебные работники, считая самих себя компетентными в оценке достоверности свидетельских показаний, неохотно прибегают в этом вопросе к помощи эксперта-психолога.

Достаточно сказать, что в приводимом ниже случае с машинистом Обелем председатель суда совершенно неосновательно запретил проф. М. Марбе, вызванному в качестве эксперта по некоторым вопросам, дать заключение также по вопросу о достоверности некоторых свидетельских показаний.

Тесно примыкают к экспертизам, посвященным психологии свидетельских показаний, экспертизы, посвященные психологии писем, документов и протоколов. В сущности две приведенных мною экспертизы В. Штерна и Ж. Варендонка в значительной своей части касались именно психологии протоколов. Вопроса о технике и психотехнике ведения протокола мы коснемся попутно, когда приведем экспертизу В. Штерна, посвященную анализу предсмертного письма самоубийцы. Так как письма, документы, протоколы не обязательно касаются только психологии свидетельских показаний, но могут относиться и к высказываниям обвиняемых, то мы сочли более правильным выделить связанные с ними экспертизы в отдельную главу и поместить ее после экспертиз, посвященных психологии обвиняемых, к которым мы теперь и обратимся.

---

[15] W. Stern Jugendliche Zeugen in Sittlichkeitsprozessen Leipzig. К Marbe Der Psycholog, als Gerichtsgutachter im Straf— und Zivilprozess

G. Pfahler. Schuleraussagen uber eine Einsthandlung Zeitschrift fur angewandte Psychologie. В 27. H 6 J. Varendonck La Psychologie du Tcmo ignage Gand 1914 и проч.

[16] Более подробно о показаниях малолетних и несовершеннолетних свидетелей смотри — Л.Е. Брусиловский и В. А. Внуков «Психология и психопатология свидетельских показаний малолетних и несовершеннолетних».

[17] Cp. Prof. D-r G. Revesz. „ Beschuldigung eines Lchrcs wegen unzuchtiger Handlung durch seine Schulerinnen. Freispruch in zweiter Instanz infolge veranderter Wurdigung der kindlichen Zeugenaussagen”. Z. f. angewandte Psychologie, В. I, H. 5 u. 6 P. Plaut. «Der Psychologe in Vorferfrcn von Sittlicbkcitsprozcsscn ». Archiv f. Kriminologie, B. 82, H. 4.

---