Классики юридической психологии

Заключение

Уголовно-антропологическую школу, к представителям которой я имею честь принадлежать уже очень давно (Моя первая печатная работа в этом направлении относится к 1879 г. В предисловии ко второму выпуску «Малолетних преступников» (Общая психология преступности) я подробно изложил те причины, которые вынудили меня – воспитанника классической школы уголовного права, решительно встать на сторону школы уголовно-антропологической.), за ее стремление выяснить и органические условия преступности, которые упрекают в материализации духовных явлений. Странный и неосновательный упрек.

Изучение органических условий психических явлений никоим образом не равнозначно материализму как философской системе, и при нем духовная сущность остается не затронутой. Это изучение имеет в виду органические сопутствующие доступных только нашему самосознанию душевных явлений, не допускающих изучения в своей сущности, и вовсе не имеет в виду разложения и упразднения души как ненужного балласта. Антропологическая школа хорошо понимает, что на почве изучения органических условий не может быть решен вопрос о сущности духа, который при всех воззрениях и всегда останется для человека загадкой бытия. Поэтому и делаемые ей упреки в каком-то грубом материализме вызваны странными недоразумениями и неправильным пониманием. Антропологическая школа вовсе не решает и не пытается решить вопрос о сущности связи физического и психического. Она только принимает эту постоянно всеми наблюдаемую связь как данное, как непоколебимый факт научного изучения и при этом регистрирует некоторые из проявлений этой связи. Подобно психиатрической науке, которую, однако, никому не приходит в голову обвинять в грубом материализме, она вовсе не задается вопросом об основном единстве или двойственности существа человека, всецело предоставляя его разрешение общим мировоззрениям. Она, как и наука, вообще, не может и не должна служить ареной для стычек и споров идеализма с материализмом, которые могут найти себе более подходящую почву – область гаданий и спекуляций. Она имеет свою особую задачу – всестороннее изучение преступника во всех его особенностях, как психических, так и физических. Поэтому, изучая явления порочности и преступности, она всегда стремится изучать и их необходимые органические сопутствующие и всегда стремится найти и указать сосуществование определенных различий в характерах с определенными статическими и динамическими особенностями организаций, не касаясь самой сущности связи между ними. Поэтому учения уголовно-антропологической школы одинаково согласим с различными общими мировоззрениями.

Уголовно-антропологическую школу упрекают далее в колебании и расшатывании нравственных учений. Но так ли это? Истинно дурное и безнравственное и по ее мнению дурно и безнравственно; их она считает необходимым устранять всеми разумными, действенными и потому целесообразными средствами. Стремление к высоким нравственным идеалам в ее глазах свято и, безусловно, необходимо для успешного роста общества и для правильного и здорового развития общественной жизни. Она хорошо понимает, что законы нравственности суть в то же время и законы правильной и здоровой жизни и представляют собой необходимый вывод из общественных явлений.

Уголовно-антропологическую школу обвиняют и в том, что, устраняя нравственное вменение как основание уголовной репрессии, она будто бы тем самым «уничтожает понятие долга и правосудия и оставляет обесчещенное общество безоружным среди развалин всех его основ». Странное смешение понятий. Со своей стороны я решительно постичь не могу, почему с устранением понятия нравственного вменения, но, конечно, только в том смысле, как его принимают последователи классической школы уголовного права,– должны пасть понятия долга и правосудия? Отрицая возможность основать уголовную репрессию на понятии нравственного вменения в смысле классической школы, школа антропологическая утверждает только, что поступающие безнравственно и преступно поступают так, а не иначе именно потому, что они безнравственны и развращены, иначе говоря, потому, что они лишены нравственности, и потому, что особенности их действий, как и особенности действий всех остальных людей, вполне соответствуют особенностям их характеров. Исходя из этого, она и не считает возможным карать за то, что преступник поступил безнравственно и преступно, имея полную внутреннюю возможность поступить совершенно иначе при всей совокупности данных условий. Нет, она утверждает, что данный преступник поступил именно так, как он должен был поступить, при наличности вполне определенных особенностей своего характера и при данных условиях окружающей обстановки. Поэтому антропологическая школа считает нужным применять меры репрессии не за то, а только потому, что человек оказался безнравственным и преступным, и притом для того, чтобы по возможности изменить его и приспособить к обществу, а в случае невозможности – обезопасить от него общество. Относясь так, антропологическая школа, очевидно, исходит только от несомненно совершившегося факта, но не впадает в область гаданий и предположений. Она знает, что преступление совершено и совершено неслучайно и что в нем проявились вредоносные особенности личности, но она не гадает о том, мог или не мог данный преступник воздержаться и поступить иначе при данных условиях окружающей обстановки.

При таких гаданиях и предположениях обыкновенно говорят о силе и власти воли над различными движениями души, приводят характерные и, казалось бы, вполне доказательные примеры такой власти и выводят заключения о ее наличности и в данном случае. Упускают лишь немногое из виду. Волевая власть, несомненно, существует, и потому, несомненно, должны существовать и яркие примеры ее проявлений. Но у кого? Вот именно этот вопрос обыкновенно и упускают из виду при спорах о способности сдерживаться. Забывают, что люди, как их знает опыт и наблюдение, вовсе не одинаковые и всегда друг другу равные величины. Что легко и вполне возможно для одних, то крайне трудно и даже не всегда возможно для других. Конечно, существуют люди, у которых самочувствие достаточно и выгодно уравновешено и ни одно из входящих в состав его системных чувств чрезмерно не окрашено и не извращено, у которых, наконец, достаточно развит при этом и интеллект с задерживающей и направляющей силой и властью представления. Такие люди, конечно, могут и действительно владеют и управляют собой. Но не все таковы. Наряду с ними существуют другие, у которых теми же особенностями личного и наследственного прошлого задерживающая сила и направляющая власть интеллекта и его представлений более или менее ослаблены, а системные чувствования, входящие в состав самочувствия, крайне неравномерно напряжены и окрашены, вследствие чего из них зарождаются властные и нередко господствующие специфические чувственные влечения. В противоположность первым, мы называем таких людей недостаточными, порочными и дурно уравновешенными натурами. Они часто бывают рабами своих властных влечений, и во время кульминационного развития последних часто не могут сдерживаться (припомним здесь наблюдение Magnan'a). Поэтому трудно говорить об их способности управлять собой до тех пор, пока принудительному перевоспитанию и дисциплинированию не удастся ослабить и несколько видоизменить их несчастные особенности. Они, конечно, более или менее жалкие люди, но они существуют, и с фактом их существования нельзя не считаться.

Если просмотреть всю жизнь таких людей, то нетрудно будет видеть, что во все ее периоды, когда они еще и не сталкивались с уголовным законом, они действовали не только во вред другим, но также и во вред, а иногда и на пагубу себе. Лично вредоносные действия, которые совершались вне всяких соображений об уголовной ответственности и безответственности, всего лучше могут служить не заподозриваемыми показателями их малой способности сдерживаться и управлять собой. Если даже любовь и забота о самих себе – эти сильнейшие стимулы деятельности – оказывались, недостаточны для обуздания их вредоносных влечений, то, что же сделают другие стимулы?

Держась таких взглядов, антропологическая школа, очевидно, вовсе не проповедует безответственности и невменяемости. Она утверждает, напротив, что все без исключения ответственны за свои деяния перед требованиями ограждения общества от зла преступления и что всем должно ставить на счет ими содеянное. Здесь не должно быть различий. Различия только в целесообразных мерах ограждения и репрессии. В одном случае, в случае душевной болезни в собственном смысле – лишение свободы и принудительное лечение вплоть до выздоровления и обезврежения, а в другом – то же лишение свободы, принудительное дисциплинирование, дрессура и уголовное исправление, т.е. подъем на незначительную сравнительно величину до minimum'а требований, предъявляемых к человеку для свободной жизни в обществе себе подобных.

Меры последней категории вследствие крайнего различия лиц, на которых они предназначены воздействовать, должны, возможно, индивидуализироваться для своей целесообразности, а потому они и не могут допускать определения наперед. Дело суда – признать данное лицо ответственным за совершенное им деяние. Ближайшее же определение характера мер репрессий и продолжительности времени их применения – дело последующего опыта и наблюдения в учреждениях, которые предназначены иметь дело с осужденными преступниками. Как должны быть организованы такие учреждения, чтобы представлять вполне достаточные гарантии справедливости и отсутствия произвола,– вопрос, которого я теперь, конечно, касаться не могу и не стану. Я подчеркиваю лишь, что меры репрессии, направленные на исправление, должны определяться не наугад, а по точным данным наблюдения и опыта. Гарантии же, и притом гарантии вполне достаточные, несомненно, должны быть.

На это возразят, пожалуй, что при отсутствии определений наперед преступления, более тяжкие, могут иногда повлечь наказания относительно легкие по их сравнительно незначительной продолжительности, тогда как преступления, относительно маловажные, могут вызывать чрезмерно длящиеся лишения свободы и тем нарушат правильное соответствие между преступлением и наказанием. Неосновательное возражение. Если оно и может иметь значение, то только в глазах тех, которые исходят от преступления как строго ограниченного деяния, а не от преступности как вырабатывавшихся и сложившихся особенностей лица, делающих его преступным и опасным, и которые видят в наказании акт отмщения, а не разумные меры для разумного ограждения общества и для исправления виновного. Иначе какой можно желать большей гарантии для ограждения общества, как освобождения только под условием достигнутого уголовного исправления и устранения опасности. Преступление есть факт прошлого, а в области уголовного нрава по поводу прошлого нужно глядеть в будущее и, руководствуясь указаниями прошлого, нужно стремиться обезопасить и упорядочить это будущее. Меры репрессий – меры для будущего, которые поэтому и не могут нормироваться только по прошлому.

Сверх того, между мерой действительной преступности и мерой целесообразности средств репрессий само собой всегда будет существовать прямое соответствие. Конечно, бывают случаи, когда преступление представляется исключительным явлением в жизни человека – продуктом вполне экстраординарных условий. В таких случаях по общему справедливому признанию перед нами не столько преступление, сколько несчастное стечение особых обстоятельств, не указывающее на сколько-нибудь важную преступность виновника почти случайного зла. Но это случаи вполне исключительные.

Во всех же остальных – в случаях действительно более или менее развитой преступности – чем более будет эта последняя, тем труднее будет достигаться дисциплинирование и уголовное исправление и тем, следовательно, тяжелее будут сами собой применяемые меры репрессии.

Из всего сказанного ясно, насколько неосновательны обвинения антропологической школы в том, что она будто бы смешивает нравственное и безнравственное и проповедует безответственность порока и преступления. Ничего подобного. Она только не считает возможным карать и причинять страдания преступнику за то, что в нем нет нужных сил, достоинств и способностей, но в то же время она находит нужным целесообразными воздействиями развить в нем это необходимое и недостающее, исправить его, т.е. поднять на сравнительно незначительную величину уголовного исправления и тем разумно разрешить задачу.

Между классической и антропологической школами спор, в сущности, идет вовсе не об ответственности, которую и последняя всецело признает, но об основаниях, целях и целесообразности мер репрессии. Антропологическая школа помимо доказательства своих наложений настаивает еще на необходимости пересмотра правильности основных понятий классической школы. Не потрясая решительно никаких общественных устоев, она утверждает между прочим, что понятие классической школы о наказании вовсе не есть что-либо доказанное в своей правильности, а, напротив, представляет собой лишь переживание от глубокой старины, в котором перемещались до нераспознаваемости обломки разновековых и разнородных воззрений и в котором до сих пор господствующей составной частью является наиболее первобытное понятие выкупа вреда с присоединением понятия устрашения как виновного, так и всех других подобных ему. Отсюда и стремления к уравнению и двойному взвешиванию, с одной стороны, количества преступления, а с другой – количества страдания за него, а иногда и назначение лишнего. Раз надо выкупить зло преступления – необходимо оценить его и дать за него в обмен признаваемое равноценным ему количество зла наказания, иначе говоря, равноценное количество страдания, а иногда и назначить лишнее для устрашения. Отсюда же и определенная наперед мера и тариф наказания. В этой системе первобытные века при посредстве переживания понятий продолжают еще властвовать над настоящим, порождают горячие споры и нередко навлекают на поборников нового более разумного отношения тяжелые и незаслуженные обвинения.

Против приведенной меновой, если можно так выразиться, точки зрения на наказание, вовсе не гарантирующей общество, и восстает антропологическая школа, нисколько не отрицая ответственности и целесообразных мер репрессии зла преступления, которое подтачивает сами основы общественной жизни.

Коснувшись упреков, делаемых антропологической школе, не могу не остановиться и еще на одном. Говорят, что, разрушая в се старое, она не дает взамен ничего нового. Насколько справедлива первая половина этого обвинения о разрушительности – мы уже видели. Вторая не более основательна.

Изучая не преступление, в котором только проявляются особенности преступника, а этого последнего, как он проявляется в преступлении и в жизни вообще, а вместе с тем изучая и глубокие причины человеческой преступности, кроющиеся как в самих деятелях, так и вне их – в окружающей физической и социальной среде, антропологическая школа тем самым раскрывает перед нашим умственным взором широкие горизонты и вполне ясно и определенно указывает новые верные пути для направления государственно-общественной политики в борьбе с преступлением, которая, чтобы быть плодотворной, всегда должна направляться особенностями действующих причин. Раскрывая сцепление причин и следствий в явлениях души человека и в зависящих от них особенностях деятельности, а через то и в фактах общественной жизни, она тем самым говорит обществу наиболее ясным и понятным для него языком и наглядно предостерегает его от того или иного отношения к явлениям живой действительности. Можно смело утверждать, что когда станут внимательнее и глубже вдумываться в факты уголовной антропологии, имеющей дело с самыми темными явлениями общественной жизни, тогда много зла и бедствий исчезнет с лица земли. Сурово и вполне отрицательно относиться к пороку и преступлению как к величайшим общественным язвам и в то же время, понимая сцепление причин и бедствия В явлениях, отрешаться от плохого советчика – злого чувства мести по отношению к преступнику – и тем самым до известной степени примиряться с ним и примирять с ним общество, изыскивая при этом действенные средства к его обезвреживанию в его субъективной стороне,– вот задача, достойная науки, которая в этом случае, как и всегда, идет рука об руку с чистейшей нравственностью, а не против нее.

---