Классики юридической психологии

ОБЩАЯ ЧАСТЬ

ГЛАВА II. О допросах

3. Допрос обвиняемого

Относительно допроса обвиняемого, этого труднейшего из всех следственных действий и являющегося, так сказать, пробирным камнем работы С. С., мы скажем немного. Кто хорошо изучил людей, обладает присутствием духа, хорошей памятью, работает с охотой и усердием, никогда не покидает почвы закона и в лице обвиняемого видит своего павшего или невинно заподозренного ближнего, тот имеет все данные для того, чтобы вести допрос его как следует. У кого же пет хотя бы одного из перечисленных качеств, тот к этому неспособен.

Но есть и еще нечто другое, чего С. С. вообще не должен забывать, а в данном случае особенно применять к делу. Я говорю о любви к правде, которую С. должен блюсти непоколебимо, до педантизма. На первый взгляд покажется излишним это требование, предъявляемое и к каждому честному человеку, но дело в том, что С. С., особенно отличающийся ретивостью, легко может соблазниться каким-либо свидетельским показанием, или заключением сведущего лица, или другим каким-нибудь следственным актом и изложить его обвиняемому в несколько измененном виде, для того чтобы «облегчить ему сознание», или же может дать понять обвиняемому, что ему, С-лю, известно кое-что, на самом деле еще неизвестное.

Как тяжело потом все это отплачивается! Как неприятно, когда ложь обнаруживается, как стыдно перед обвиняемым, который не поверил неправде, какие угрызения совести на всю жизнь! Некоторая «неточность» в памяти С. С. с течением времени превращается в бесчестную ложь; быть может, вовсе не ею достигнутый удачный результат остается в сознании и на совести как успех, достигнутый недозволенными средствами, а несомненно виновный представляется невинно осужденным! Боже сохрани каждого из нас от таких мучений совести!

В равной мере необходимо в обращении с обвиняемым и соблюдение бесстрастного спокойствия. Кто его теряет, тот подчиняется влиянию обвиняемого, который, как более благоразумный, сохраняя полное спокойствие, быть может, даже умышленно привел С. в состояние раздражения для того, чтобы этим иметь более выгодное положение относительно его. Конечно, бывают условия, когда очень трудно сохранять полное спокойствие духа, напр., если само преступление возбуждает чувство отвращения или гнев, если обвиняемый упорствует' в запирательстве, несмотря на подавляющие улики, если он нарочно запутывает дело, притворяясь непонимающим, или болтает бессмыслицу. Тем не менее С. С. всегда обязан помнить, что он есть представитель власти и никоим образом не должен позволять себе подпадать под влияние обвиняемого. И если С. всегда будет иметь перед глазами: «я не должен, не смею», то он не допустит себя до увлечений, хотя бы сам по себе и был легко возбуждающимся человеком.

Погубил себя и тот С., который боится обвиняемого. Правда, человеку робкому от природы трудно иногда побороть чувство страха, но, как сказано выше, кто не проявляет в своих действиях решительности, тот не годится в С. Впрочем, каждому известно, что силою самообладания, а затем и привычки человек может приучить себя никогда не обнаруживать чувства страха.

Я не хочу брать на себя ответственности и советовать С. С. никогда не пользоваться мерами предосторожности при допросе обвиняемых (напр., связывать, ставить стражу и т. д.): пусть всякий поступает по своему желанию, но, по моему личному мнению, такого рода предосторожности совершенно излишни. Какое жалкое впечатление производит па обвиняемого такой С. С., который заставляет привести его в камеру не иначе, как связанным, когда к нему в камере С. приставляется стража, или когда он замечает, что перед прибытием его со стола снимаются ножницы, чернильницы крупных размеров, ножи для разрезывания бумаги и тому подобные «опасные» орудия, которыми он мог бы ударить С., или когда С. держит его от себя в отдалении, или сразу переходит на мирный тон, если обвиняемый попробует возвысить голос или сожмет руку в кулак. В этих случаях С. не внушит к себе уважения и никогда не сумеет убедить в чем-либо обвиняемого.

Если бы даже и были предприняты все меры предосторожности, если бы даже привезли обвиняемого в клетке, то никакие эти меры не спасут С., если только обвиняемый захочет сделать что-нибудь С. Но дело в том, что обвиняемый никогда ничего подобного не делает. Случаи, когда обвиняемый наложил руку на С., столь же исключительны, как и смертные случаи от падающих метеоров, и если они имели место, то без сомнения главным виновным в них был сам С.

Гораздо лучше всяких мер предосторожностей действуют полное спокойствие, осторожность и справедливое человеческое обращение с обвиняемым. Действительно, бывают обвиняемые самого преступного свойства, по отношению к которым вполне уместна осторожность. В этих случаях следует только ни одной минуты не оставлять такого обвиняемого без наблюдения, тщательно следить за каждым его взглядом, каждым движением. При допросе таких обвиняемых никогда не следует сидеть, так как для того, чтобы встать, потребуется время, совершенно достаточное для обвиняемого привести в действие свой умысел. Такие обвиняемые должны допрашиваться стоя, или же им следует отводить особое место.

Следует приближаться к обвиняемому ровно настолько, насколько это возможно, чтобы не показаться странным. Вообще же, чтобы лучше наблюдать, нужно подойти к нему близко, при этом у обвиняемого само собой исчезнет всякое желание причинить что-либо С, нужно только запять такую позицию, при которой можно было бы прекратить его наступательные действия в самом начале.

Впрочем, все эти опасения довольно излишни: я допросил не одну сотню обвиняемых и ни разу не имел случая встретить такого, который позволил бы себе хотя бы малейшее движение против меня. Я могу себе представить лишь несколько случаев, в которых такое покушение со стороны обвиняемого имело бы смысл. Первый случай — это когда обвиняемый в каком-либо помещении, в отсутствие стражи, сделает попытку бежать: если в этом случае при С. С. не оказалось письмоводителя, или если он случайно не наблюдал за обвиняемым, роясь в бумагах следствия, и если при нем не было оружия, то обвиняемый мог бы, конечно, сбить с ног С. и бежать, но в этом случае гак много «если» и прямой неосторожности со стороны С, что подобное стечение обстоятельств немыслимо.

Другой случай — это когда С. С. относиться к обвиняемому пристрастно, раздражительно или язвительно и этим возбуждает обвиняемого. За такое бесчеловечное отношение С. С. получает тогда справедливое возмездие. Пусть не говорят, что все случившееся было лишь последствием недоразумения, что обвиняемому лишь показалось, что с ним обращались пристрастно, что на самом деле этого не было. Так не бывает никогда: обвиняемый, к какому бы сословию он ни принадлежал, чувствует инстинктивно, как дитя, обращаются ли с ним несправедливо, или только строго и серьезно. Против строгого обращения он никогда не будет протестовать: если он видит, что С. относится к своему делу усердно, то это даже на самого испорченного человека производит сильное впечатление, и он не будет возражать против самой суровой строгости, если заметит, что С. все-таки относится к нему человечно и не только стремится к уличению его, но и к выяснению других данных, свидетельствующих о его невинности или уменьшающих степень его вины.

Что касается техники допроса, то таковая прежде всего предполагает знание души человека и умение заглянуть в нее. Если в протоколе допроса обвиняемого лишь в самом конце записываются сведения, относящиеся к его прежней жизни, то будущее предварительного следствия сомнительно, потому что С. С. не положил труда на изучение личности обвиняемого, прежде чем приступил к существу дела, а раз он этого не сделал, то многое существеннейшее будет упущено. Если же в начале протокола будут занесены старательно собранные сведения о «прошлом» обвиняемого, то, значит, и следствие произведено по меньшей мере основательно и тщательно.

Собирая сведения о прошлом обвиняемого, мы прежде всего получаем возможность определить, что за личность стоит перед нами, причем даже те обстоятельства, которые в сущности к делу не относятся, часто дают об этом ясное представление. Обыкновенно на расспросы о прошлой жизни обвиняемый говорит правду, если же он говорит ложь, то мы почти всегда можем определить из этого, в каких именно случаях и в каком направлении обвиняемый имеет обыкновение давать ложное показание. К тому же весьма легко убедиться в справедливости данного обвиняемым объяснения относительно прошлого: стоит только во время показания делать в стороне отметки, чтобы в точности определять известные сроки, заставлять кое-что повторять, и тогда скоро можно наткнуться на противоречия, пробелы или какие-нибудь несообразности. Кроме того, можно навести справки в прежних делах об обвиняемом и сравнить его последнее объяснение с прежними показаниями. Если все это разъяснить обвиняемому и таким образом доказать ему, что его ложные объяснения не остаются без проверки, то это может, и весьма нередко, так на него подействовать, что он вообще не будет запираться и по существу дела принесет чистосердечную повинную. Вообще весьма целесообразно не делать строгой разницы между показаниями обвиняемого о прошлом его и по существу дела и, следуя хронологическому порядку, постепенно перейти ко времени совершения последнего преступления.

Никто не станет утверждать, что таким путем следует выманивать у обвиняемого сознание: это было бы противно правилам чести и притом нецелесообразно, но в то же время отнюдь не следует затруднять ему пути к сознанию. Этим мы оказываем ему, по моему глубокому убеждению, благодеяние, так как сознание почти всегда для обвиняемого выгодно: деяние его представляется в более благоприятном для него свете, он обеспечивает себе уменьшение наказания и облегчение совести, а это последнее есть благо даже для самого испорченного человека.

Прямо требовать, чтобы он сознался в нескольких словах в своем, нередко ужасном, преступлении, это или жестоко, или психологически неправильно. Кому приходилось иметь частые сношения с людьми невысокого нравственного уровня, тот очень хорошо знает, как они даже после сознания избегают настоящих выражений, которыми определяются их деяния. Лучшие из них даже не употребляют слова «украл» — особенно же характерны те выражения, которые употребляются для замены слова «убил». Если этим людям тяжело вымолвить только одно слово, то насколько же труднее для них подробно рассказать все свое дело. Вот почему им следует подготовить путь, облегчить им речь; часто стоит только уловить удобный момент, когда обвиняемому не так тяжело сознаться. Нередко для этого требуется большое терпение: подходить к этому нужно медленно, шаг за шагом, и особенные усилия употреблять в том случае, если сознание было неполное. В делах сложных, когда преступление состоит из нескольких фактов, требуется нередко весьма точное разграничение. Иной раз один из соучастников сознается только до известных пределов, а именно насколько это необходимо для выгораживания другого соучастника, или до того предела, за которым и начинается собственно уголовная или же более строгая ответственность. Иногда можно у совершенно испорченных людей встретить известный point d'honneur, вскрыть который для С. весьма важно, если он хочет правильно осветить дело: часто стремление придать делу менее мрачную окраску, чем оно в действительности имеет, весьма похоже на стремление отрицать все, что можно. Поэтому выяснение, в чем правда и в чем нет, удается исключительно в тех случаях, в которых С. С. настолько изучил во время следствия характер человека, что понял его истинное и преобладающее стремление.

По вопросу об особой важности для нас сознания и существа ero смотри мою «Криминальную психологию» изд. 1898 г. Здесь я укажу лишь, что ложное сознание (самообвинение) часто бывает результатом душевной болезни. Такие случаи тем более опасны, что страдающие таким заболеванием не проявляют этой аномалии в иных формах, вследствие чего такой субъект всякому неспециалисту представляется вполне нормальным. Нельзя не упомянуть о случаях ложных сознаний и при некоторых отравлениях (от угара, от вредных грибов и под.).

Вообще не следует щадить усилий на тщательное ознакомление с обвиняемым, его деянием и всеми теми особенными обстоятельствами, которые тесно с ним связаны, ибо ничем нельзя так вполне и бесповоротно утратить влияние на обвиняемого, как именно незнанием дела, хотя бы самой пустой мелочи. Раз только обвиняемый заметил пробел в следствии, неверный взгляд, или незнание С., или недостатки в его приемах, то он пользуется этим в свою пользу, укрываясь за ними, как за стеной, и никакие усилия, никакое остроумие не вытащит его из этой засады.

Ко всему изложенному я желаю добавить несколько слов о физиономике преступников, теории, которая немногими последователями се слишком превозносится и незаслуженно отрицается противниками. Я скорее склонен думать, что более правы первые, приписывающие ей крупное значение. Конечно, заходят слишком далеко те ученые, которые фиксируют па человеческой физиономии типические особенности и утверждают, что известные черты, известное выражение лица, цвет и пропорциональность частей дают возможность заключить о тех или других качествах человека. Однако вне всякого сомнения, что опытный наблюдатель по лицу, мимике и общему выражению его получает о личности представление гораздо более верное, чем всякое описание. Здесь не место для статьи о физиономике, но не можем не посоветовать с некоторой настойчивостью С. С-лю не упускать случая теоретически и практически заниматься физиономикой. Я не говорю, что вновь необходимо извлечь из пыли забытого Лафатера, но кто тщательно просмотрит все современные теории по тому же вопросу, тот придет к заключению, что многому еще можно поучиться у первого основателя этого учения. В чем он ошибался и в чем был прав, сказать не трудно: ошибался он там, где опирался на типичность наружных форм, и прав был там, где доказывал, какие можно делать заключения по общему выражению лица. Он, напр., с полным убеждением принял снимок с лица казненного в Ганновере убийцы за давно обещанную ему фотографическую карточку Гердера и при этом по чертам лица на снимке заключил о всех качествах, которые знал за Ордером. Но, с другой стороны, как превосходно его изречение: «как истинного мудреца, так и высокой честности человека я главным образом отличаю по тому, как он слушает. Особенный блеск его глаз, ясность взора, в котором как будто соединились спокойствие с энергией, что-то среднее между тихим светом и блеском молнии». Вот это последнее учение для С. С. в высокой степени полезно. Наблюдать за выражением лица допрашиваемого, когда он слушает, — вот кардинальное правило, исполнение которого скорее приведет к цели, чем иногда длинные допросы.

При этом не следует оставлять без внимания и черт лица допрашиваемого. Любопытно и справедливо говорит Рубенс («De 'ritratti ossia trattato per cogliere le fisionoinie», Paris 1809 г.); положим, что хорошо знакомый человек закроет свое лицо так, чтобы не было видно лба, подбородка и половины щек, по остающимся снаружи глазам, носу и верхней губе, однако, немедленно можно его узнать. Если же он наложит на лицо маску, закрывающую глаза, верхнюю часть носа и нижнюю половину лба, то он сделается неузнаваем. С. С. в течение службы не в состоянии своим личным трудом собрать столько цепных обобщений, но он должен искать их везде, где они собраны и научно обработаны; после этого он может расширять эти знания, время же, затраченное на приобретение их, без сомнения, не может считаться потерянным.

Говоря об отношениях С. С. к обвиняемому, нельзя пройти молчанием так наз. школы JIомброзо, так как сочинения его: «О преступнике», «О политическом преступнике и о революции», «О гениальном человеке», «Гениальность и умопомешательство», «О преступной женщине» — в настоящее время известны каждому криминалисту и редко на кого не оказали своего, подчас весьма глубокого, влияния. Это могущественное влияние сочинений Ломброзо объясняется не только обширностью собранного им материала, обилием новых идей и увлекательной смелостью его выводов, но также и тем, что учение его тесно связано с проникающим ныне во все слои общества «нигилизмом».

Стремление нашего времени к нивелированию выражается в отрицании всяких различий: социальные теории проповедуют равенство, естественные науки провозглашают одинаковое происхождение всего живущего, физика учит о единстве сил, и современная медицина — о бессилии всех многочисленных средств лечения, к которым в прошлые времена относились с верой и надеждой. Что же удивительного, что это нигилистическое увлечение перешло и в нашу науку и выразилось в провозглашении теории: преступник ничем в нравственном отношении не отличается от честного человека, он представляет собой лишь явление наследственного вырождения, явления болезненное, и если еще не дошли до умозаключения: «нет никакого различия между добром и злом», то только потому, что боялись это сделать. Если бы Ломброзо не было, то в логическом развитии идей нашего века оказался бы пробел.

Присмотримся теперь, в чем состоят главные положения новой теории. Один из самых основательных немецких исследователей этого учения д-р Куреллa («Naturgeschichte des Verbrechers». Stuttgart, 1893 г.) определяет сущность его так, что, согласно ему, все действительные преступники носят на себе известные антропологически измеримые физические и психофизиологически определимые душенные отличительные признаки, состоящие между собой во взаимной связи, — каковые признаки характеризуют особую разновидность, отдельный антропологический тип человечества, и носители этих признаков с ничем неотвратимою необходимостью должны сделаться преступниками, хотя, может быть, и ускользающими из рук правосудия, — совершенно независимо от прочих социальных и личных условий их жизни. Такой человек есть преступник по рождению или, как говорит Ломброзо, «delinquente nuto». Эта теории в то же время не отрицает, что и приобретенные человеком свойства или социальные влияния (воспитание, привычки, соблазн, бедственное положение) могут также повести па путь преступления; более того, в последующем своем развитии эта теория признает вполне факт существования преступников по страсти, по привычке, преступников случайных, но и в этом она пытается видеть подтверждение того, что у преступников по натуре существует прирожденное к преступлению предрасположение. Это предрасположение, имея внешние свои признаки в определенных, отнюдь не обусловленных болезнью, физических особенностях, складывается из тех основных свойств характера и чувств, — совершенно отличных от симптомов душевных болезней, — познание которых дает ключ к уразумению, почему именно носители этих качеств суть преступники, и ничто иное.

Школа Ломброзо и направляет ныне свои усилия к тому, чтобы отыскать и определить эти анатомические разновидности на преступнике (первичные характеры, разновидности зачаточных органов, разновидности вторичных половых характеров, разновидности множественных характеров, разновидности, обусловленные приостановкой или нарушением развития, и, наконец, приобретенные характеры). Нельзя отрицать, что этой школе удалось обнаружить у известных преступников существование таких анатомических разновидностей, но ей не удалось доказать, что существует определенный тип преступника. Это самым убедительным образом аргументировано в небольшом реферате д-ра Кирна («Geistestörung und Verbrechen». Heidelberg, 1892 г.). Он допускает, что при тщательном исследовании у значительного количества осужденных арестантов можно найти как анормальные явления в сфере психической, 'гак и определенные физические признаки вырождения, но эти признаки никогда не являются развитыми в одинаковой мере и представляют столь большое разнообразие, которое исключает возможность каких бы то ни было обобщений. Также различно проявляются и признаки психического вырождения, за исключением довольно редкой и характерной болезненной формы нравственного помешательства. Отсюда вытекает, что у отдельных лиц в этом отношении нельзя усмотреть какого-либо единства, и поэтому об установлении преступного типа не может ныть и речи.

Уничтожающую критическую оценку теории Ломброзо представляет превосходно написанный труд д-ра Нэкэ (Näke: «Zur Methodologie einer wissenschaftlichen Antropologie» «Centralblatt fur Nervenheilkunde und Psychiatrie», окт. 1893 г.), который приходит к такому выводу, что сочинения Ломброзо «со всеми своими произвольностями, преувеличениями, поспешными выводами отнюдь не соответствуют тем требованиям, которые мы должны предъявлять к научному труду. «Credo» этой книги гласит: «нет прирожденного преступника и нет преступного типа».

Итак, основная догма этой позитивной школы поколеблена, но позволительно, однако, спросить, откуда же она заимствовала материал для своих поразительных выводов. Этот материал добыт путем обработки статистических данных, какие можно было собрать в местах заключения, причем, вне всякого сомнения, процентные исчисления полученных цифр взяты иногда довольно высокие, впрочем, только иногда. Довольно часто вычислены процентные отношения весьма немногих цифр, которые не дают права на какие-либо выводы, так как при незначительности статистических данных не исключены случайности. Далее, во многих случаях из сопоставлений добытого процентного вычисления какой-нибудь аномалии у преступников с соответствующим процентным вычислением у непреступников. Но такое сопоставление и не может быть сделано в большей части случаев, потому что собрание требуемых статистических данных о других лицах, кроме заключенных преступников, неосуществимо. В некоторых случаях это, пожалуй, было бы возможно лишь относительно мужчин, о которых имеющиеся статистические данные могли бы представить достаточный материал. Относительно же женщин таких данных не существует, и никто не в состоянии определить, в каком процентном отношении встречается та или другая аномалия среди лиц, никогда не подвергавшихся заключению. Данные, собираемые в школах, в казармах, в больницах, в анатомических театрах, представляются недостаточными, так как мы не имеем основания предположить, что в каждом из этих случаев имеем дело с совершенно определенной частью всего человечества, — частью, его «репрезентирующей». Если, однако, нельзя утверждать, что совершенно определенный процент всего человечества носит ту или другую аномалию, то процентные вычисления ее относительно преступников, как бы они ни были точны, имеют весьма проблематичную научную ценность. Предположим, напр., доказанным, что известная аномалия встречается у 10% всех преступников; вывод этот не имеет ровно никакой ценности, если при этом нельзя доказать, что эта же самая аномалия, в каком бы то ни было процентном отношении, встречается и у непреступников. Если же будут утверждать, что эта аномалия наблюдается у непреступников только в количестве 5%, исчисленных по данным, собранным н школах, казармах и больницах, то это будет только предположениеприблизительное, так как никому не известно, в каком процентном отношении эта аномалия существует у гораздо большей части человечества, не находящейся в школах, казармах или больницах, и над которою невозможно произвести требуемые наблюдения. К тому же и тот материал, который доступен такому исследованию, стоит в особых условиях и не может служить представителем за все человечество: в школах сосредоточивается только юношество, в казармах — отборный в физическом отношении элемент, в больницах же — наибеднейшая часть населения. На основании же таких предположений нельзя строить научных выводов.

Слабая сторона построенных на основании статистического материала выводов Ломброзо и его последователей заключается именно в теоретически неправильной постановке цифровых данных, чем и разрушается весь фундамент его теории. Если им даже Ломброзо мог сказать: «во всех тюрьмах мира содержащиеся в них арестанты имеют аномалию А. в х %, аномалию В. в у %, аномалию С. в z %  ит. д., и, следовательно, все преступники мира имеют эти аномалии именно в таком-то % отношении», то и такое положение было бы неверно. Оно могло бы быть провозглашено только в том случае, если бы всех людей можно было разделить на две группы: преступников и непреступников и в каждой из этих групп подвергнуть исследованию всех без исключения, установить процентное отношение аномалий и сопоставить их друг с другом, только тогда получился бы материал, пригодный и ценный для дальнейших выводов: но так как это невозможно, то весь тот материал, которым обладает школа Л о м б р о з о , не только сомнителен, но и прямо неверен. Ломброзо же, подвергая научному исследованию лиц, содержащихся в тюрьмах, для полной законченности своих работ не имеет под рукой 1) тех, которые уже ранее подверглись наказанию, 2) тех, которые находятся под судом, 3) тех, которые, совершив преступление, не разысканы, и наконец, 4) тех, которые в силу привычки сделались бы преступниками, если бы только случайно сложившиеся благоприятные обстоятельства не удержали их от этого. Ошибочность таких вычислений увеличивается еще и тем, что, с одной стороны, Ломброзо не причисляет к преступникам тех, которых должен был бы считать, а с другой — он при определении % непреступников, считает их так, что они вновь неправильно принимаются в расчет.

Затем мы не имеем достаточных оснований утверждать, что контингент содержащихся в тюрьме представляет собой постоянный и определенный процент преступников вообще. Никто не в состоянии определить, хотя бы приблизительно, количество отбывших наказание и находящихся в живых преступников, количество состоящих под судом, неразысканных преступников, и, наконец, количество людей, имеющих все данные для того, чтобы сделаться преступниками, но не сделавшихся ими по той или другой причине. В силу же этого исчезает всякая почва для установления какого бы то ни было процента, представляющего количество аномалий у заключенных преступников в сопоставлении с преступниками, находящимися на свободе. На это мне возразят, что наблюдения, произведенные в течение многих лет, могут привести к результатам, в значительной степени достоверным, раз эти результаты повторялись без резких колебаний в течение ряда лет, несмотря на то, что состав содержащихся в тюрьмах изменяется беспрерывно. Но, не говоря уже о том, что для получения таких данных мы должны были бы ожидать не один десяток лет, данные эти доказывали бы только, что процентные отношения остаются одинаковыми в течение ряда лег у заключенных преступников, но мы все-таки не имели бы оснований для сопоставления числа заключенных преступников с находящимися на свободе.

На основании изложенного мы можем сказать, что цифры, которые дает нам школа Ломброзо и нa которых она основывает свои далеко идущие выводы, совершенно случайны, и мы имеем право утверждать, что процентные исчисления, которым придано доказательное значение, извлечены из случайных цифровых данных, количественное же отношение этих последних ко всему человечеству совершенно неизвестно и не может быть никогда определено.

Мы отнюдь не отрицаем, что гениальные исследования Ломброзо вызвали большое движение в науке и повели к установлению многих важных фактов; мы не отрицаем заслуги Ломброзо и в том отношении, что он более, чем кто-либо, доказал, что в наших тюрьмах содержатся люди, стоящие на низшей ступени развития духа, и люди умственно и нравственно опустившиеся, для которых место должно быть в лечебнице; несомненная заслуга Ломброзо также и в том, что он обратил общее внимание на необходимость чрезвычайной осторожности при обращении с такими людьми, но ничего большего нам его теория не дает. То же обстоятельство, что люди, убогие духом, пораженные наследственными болезнями и в нравственном отношении испорченные, гораздо скорее попадают на путь преступлений, чем другие, нам известно испокон веков; совет о том, чтобы соблюдать большую осторожность при осуждении таких лиц, мы принимаем с благодарностью, по не видим из того ровно никаких оснований, чтобы уголовный судья прекратил свою деятельность и уступил место психиатру.

Что касается положения теории Ломброзо в настоящее время, то мы вправе признать ее отошедшей в область истории. Она возникла благодаря трудам трех ученых — Ломброзо «L'homo delinquente», Ферри «Sociologie criminale», Гарофало «Criminologie» — и вызвала громадную литературу; но тем же итальянцам принадлежит заслуга в обнаружении несостоятельности этой теории, особенно представителям так наз. третьей школы: Карневаля и Алимена. Этот последний впервые доказал, что у позитивистов уголовное право совершенно «растворилось» в криминальной социологии; Алимена был основателем новой школы, Наполеон Коладжапе, Анжело Ваккаро, Аристиде Габелли, Франгеоло Полетта, Джиовани Импалломени были наиболее видными представителями ее и из них последний еще в 1898 году доказывал, что Ломброзо учение свое о преступнике, подобно Протею, настолько видоизменял в разных изданиях этого главного своего труда, что он, как кажется, сам отказался в конце концов от своей теории.

«Третья школа» приобрела себе, в лице глубокомысленного француза Тарда, сильного союзника, к которому присоединилось немало из его выдающихся соотечественников, в особенности сотрудников «Archives d'Anthropologie criminelle et des sciences pénales», как, напр., Лакасан, Гаро, Кутань и Вурнэ. Позднее появились блестящие статьи против Ломброзо, принадлежавшие перу французских ученых А. Дебьера (Le crâne des criminels) и Ж. Далемань (Stigmates anatomiques de la criminalité), и если просмотрим в труде последнего ученого ссылки его на литературу предмета, то остается только удивляться тому шуму, который вызвало столь необоснованное учение Ломброзо.

Наиболее успешными оказались нападки немецких ученых, особенно со стороны Вирхова, Бэра, Кирпа, Пэкэ, Блейгера, Флехенга и тд. Нет ничего удивительного, потому что Ломброзо на больших съездах, в особенности в Париже, Брюсселе и Женеве, не играл никакой роли. А когда он несколько лет назад был уличен в несомненном плагиате (Кренье «Graphologie')), то никто даже не обратил на это особенного внимания.

В общем можно сказать следующее: отчасти отсутствие настоящей научности, отчасти отсутствие серьезной научной подготовки, отчасти наивное истолкование фактов и не в меньшей степени значительная доля самовнушения — все это, вместе взятое, объясняет рискованность, резкие скачки и вообще несостоятельность тезисов Ломброзо. Если эти тезисы, однако, приобрели некоторую известность, то только благодаря характерной неопределительности, которая столь невыгодно отличает и некоторых из наших современных ученых.