Классики юридической психологии

ОБЩАЯ ЧАСТЬ

ГЛАВА II. О допросах

2. Допрос свидетелей

B) Если свидетель не желает говорить правды

Каждый хорошо знает, что указать средства или преподать руководящие правила для предотвращения ложных показаний невозможно, но что свидетель гораздо менее скажет лжи, если С. С. отнесется к своим обязанностям строго, с этим согласится всякий, кому известно, с какой быстротой С-ли часто допрашивают самых существенных свидетелей. В этом именно и заключается главная причина той массы ложных свидетельских показаний, какая встречается в наших следственных делах. Единственным средством для устранения этого зла, подтачивающего основания общественной и государственной жизни, является основательная подготовка С. С. перед каждым допросом, обстоятельное внушение каждому свидетелю о необходимости говорить правду и подробнейший допрос свидетеля, раз только имеется малейшее основание подозревать лживость его слов. Для того же, чтобы осуществлять эти правила в той мере, как этого требуют интересы государства, С. С. должен располагать гораздо большим временем, чем он имеет теперь, а для этого было им необходимо увеличить вдвое ныне существующей штат. Пусть дадут С-лю достаточно времени для его работы, безусловно притом необходимого, тогда можно требовать от него хорошего исполнения, и граждане могут успокоиться на мысли, что все возможное от человека для наилучшего отправления правосудия сделано.

Кто знаком практически с производством предварительных следствий, тот знает, что самых опасных заблуждений С. С. может избежать только путем обстоятельнейшего допроса свидетелей. Это тем важнее, что при настоящем положении предварительного следствия свидетели в этой стадии процесса допрашиваются почти всегда без присяги и преимущественно в общих чертах, «все же остальное предоставляется разбирательству дела на суде». Что же делать в тех случаях, когда следствие не доходит до судебного разбирательства? Если данные предварительного следствия сложились так, что дело было прекращено, то весьма важные преступления остаются без кары именно потому, что свидетельские показания записывались бегло в надежде, что все восполнится на судебном следствии. Насколько важен обстоятельнейший допрос свидетелей, заподозренных во лжи, особенно ясно доказывают те случаи, когда для обмана С. С-ля пускается в ход сложная система.

Не могу не упомянуть здесь об одном случае, происшедшем недавно и оказавшемся продуктом сплетен совершенно необразованных женщин. Производилось дело о незаконном сожительстве одного зажиточного и весьма ограниченного в умственном отношении крестьянина, последствием которого сожительства было рождение младенца; заявление оказалось ложным, и мать ребенка и ее мать были привлечены к ответственности за мошенничество; обе отрицали свою вину и сослались на одну женщину, которая должна была показать в пользу обеих обвиняемых; когда эта свидетельница получила повестку о вызове к С. С., то к ней явились обе обвиняемые и старались упросить ее дать ложное показание, несмотря на то, что она не была в состоянии удостоверить то, что им было нужно. Она отказала им в просьбе, но потом, после долгих упрашиваний, согласилась продать свою повестку за деньга, чтобы самой к С. не являться. После этого обвиняемые нашли другую женщину, которая с повесткой первой женщины явилась к С. С. и подтвердила все, что ей было ранее внушено обвиняемыми. К счастью, С. С. допрашивал ее весьма обстоятельно, и когда вопрос коснулся таких данных, которые должны были быть известны свидетельнице, то она начала смущаться и тревожиться, на вопросы о личных отношениях совсем не могла ответить, и затем скоро удалось установить, что перед С. С. стояла совершенно другая личность, чем та, которая значилась на повестке.

Считая этот случай из ряда выходящим, я рассказал о нем многим коллегам, но, как оказалось, у двух из них были совершенно такие же случаи. В одном из них изобличение удалось также благодаря тщательному допросу, а в другом благодаря тому, что свидетель в конце допроса сбился и подписал под показанием свою собственную фамилию; на вопросы С. он проявил такое смущение, что вскоре удалось установить его настоящую личность.

Если уже в таком небольшом кружке стало известно не менее трех случаев, в которых С. С-ля пытались обмануть довольно изощренным способом, то как же часто вообще должны происходить подобные случаи и как редко удается раскрывать их! Но часто и самый тщательный допрос не приведет к изобличению лживости ловко составленного показания, часто это будет зависеть прямо от того, кто окажется хитрее, свидетель или С. С. В общем С. С. всегда имеет значительные преимущества в этой борьбе. Прежде всего, он более спокоен, потому что свидетель как бы то ни было ведет опасную игру, между тем как С. С. в самом худшем случае будет обманут лишний раз; затем С. С. знаком со всеми данными дела, более или менее знает, что правдоподобно и что нет; он смотрит на показание каждого свидетеля, особенно когда следствие значительно подвинется вперед, как на камень, имеющий определенное место в общем здании, и раз он не соответствует этому месту и не гармонирует с целым, то должен быть признан негодным. Наконец, С. С. и          в том отношении имеет преимущество, что может спрашивать, а свидетель имеет это право лишь в виде исключения. Путем тщательных и притом неоднократных расспросов С. С. может коснуться таких обстоятельств, которые не имелись в виду свидетелем и его подговорщиком, при малейшем же противоречии С. имеет основание отнестись с сомнением к его показанию и, обсуждая разноречия между показаниями, скоро обнаружит раскинутые сети лжи. Чтобы достигнуть этого, он должен воспользоваться всеми преимуществами своего положения, долго и много расспрашивать и все ответы заносить в протокол. Я не допускаю, чтобы такое расширение рамок допроса вызвало чрезмерное увеличение материала: если С. тщательно изучил дело, выяснил все необходимое, к чему он должен направлять свои усилия, если он действительно будет ставить существенные вопросы и ответы записывать кратко и по существу дела, то хотя и увеличится содержание, но менее будет слов, и протоколы не будут слишком длинны.

Правда, такая работа подчас поистине утомительна для С., но труд есть удел С., и кто не желает исполнять подчас прямо неприятных обязанностей, тот не должен быть С. С. Для примера остановимся ближе на той борьбе, которую С. приходится вести против ложных ссылок на «alibi», — это самое обычное и сильное средство для оправдания.

Мне кажется превосходным выражение Карла С т и л е р а (Stieler): для настоящего браконьера требуются три условия: разбирающееся на части ружье, вымазывание лица черной краской и удачная ссылка на «alibi». В тех местностях, где развит этот промысел, перечисленные условия сделались обычными, в местностях же гористых бывает всегда так: дровосек идет на недозволенную охоту, полесовщики замечают его, но не могут изобличить вследствие значительного отдаления, ружье прячется в каком-нибудь ущелье, а ближайшие пастух и пастушка готовы подтвердить под присягой, что дровосек именно в тот час, когда его видели полесовщики, сидел в их избе и чинил свою куртку. Все это хорошо придумано и отлично подтверждается, если только С. С. не войдет в подробности и не будет предлагать все, в сущности довольно скучные, вопросы, какие только могут быть по обстоятельствам предложены: как именно они сидели, сколько времени были вместе, что делали, о чем говорили, в каком порядке все происходило и т.д. Если С. С. был настолько предусмотрителен, что вызвал свидетелей и обвиняемого одновременно и устроил так, что свидетель допрошенный не имел возможности переговорить с еще недопрошенными, то в показаниях их почти всегда окажутся более или менее существенные противоречия. Так же следует поступать и в гораздо более сложных случаях ссылок на alibi, даже и тех, которые старательно подготовляются опытными преступниками; по моему мнению, всегда и без исключения возможно обнаружить и раскрыть лживость таких ссылок, но, конечно, для этого следует положить немало труда и произвести ряд скучных, повторяющихся допросов.

Наиболее затруднительна бывает проверка лживой ссылки обвиняемого на свое alibi, когда сговорившиеся условились приурочить событие, на самом деле имевшее место, в своем показании к иному времени. Если преступление было совершено, например, в понедельник, то обвиняемый со своими лжесвидетелями условливаются относительно встречи их, происходившей на самом деле в воскресенье, перенести в своих показаниях эту встречу на понедельник и при допросе получится полное тождество показаний во всех деталях. В случае если возникнет подозрение о лживости такого объяснения, С. С. должен требовать показаний о событиях предшествовавших и последовавших дней, и таким способом он может выяснить, что событие, перенесенное на условленное время, не могло произойти в это время.

Если обвиняемый находится под стражей, то отнюдь не следует вполне полагаться на целесообразность этой меры. Пока нет возможности подвергать каждого обвиняемого одиночному заключению, разрешать прогулки только под условием полной изоляции от других арестантов и окружить его стражей абсолютно неподкупной, до той поры невозможно воспрепятствовать сношениям между обвиняемыми и внешним миром. Наиболее вредны в этом отношении другие арестанты, ибо если даже содержать вместе только одних подследственных арестантов, то никогда нельзя знать наперед, не будет ли тот или другой из них освобожден за прекращением дела или оправданием. Такие случаи всегда имеются в виду арестантами, и они заранее сговариваются, что именно и кто из них по освобождении должен сообщить друзьям или родственникам оставшихся в заключении. Именно такими уговорами объясняются те случаи, когда подследственный арестант, содержавшийся более или менее продолжительное время в заключении, вдруг начинает доказывать свое alibi, как будто ранее он об этом забывал. Становится непонятным, как человек мог относиться к своей судьбе столь равнодушно, что не упоминал и не доказывал обстоятельства, которое вполне раскрывает его невинность. Дело, однако, разъясняется, когда мы узнаем, что из той же тюрьмы, в которой содержится «забывчивый» арестант, был освобожден или выпущен другой арестант, на которого и была возложена задача привести в действие задуманный план доказать alibi товарища.

Если же нельзя установить, что недавно был освобожден из тюрьмы другой арестант, то можно быть уверенным в том, что арестанту удалось передать тайным образом письмо, посредством которого реализовалось алиби¹). Допустить, чтобы кому-либо могло прийти на ум такое важное доказательство лишь впоследствии, без сомнения, невозможно. Раз же удалось установить лживость ссылки на alibi, то с лжесвидетелями поступить уже нетрудно²).

Гораздо труднее иметь дело со свидетелями, дающими лживое показание о других обстоятельствах, кроме alibi, так как в этих случаях С. приходится ограничиваться только констатированием противоречий. Кто доказывает свое alibi, почти без исключения заботится о том, чтобы поставить не менее двух свидетелей, так как знает, что одному свидетелю могут и не поверить.

В других же случаях, в особенности когда доказываются более сложные факты, нередко для каждого факта выставляется по одному свидетелю. Но и тогда, когда для подтверждения одного факта указываются несколько свидетелей, то обнаруженные в показаниях их противоречия обыкновенно ничего не доказывают, особенно при событиях, длящихся непродолжительное время. Если, напр., кто-нибудь пожелает доказать, что oн не участвовал в драке, и при этом ссылается, положим, на трех свидетелей, то их придется спросить только относительно того срока или момента, когда потерпевший был побит. Лжесвидетели в этом случае не будут пускаться в большие подробности, вообще не будут говорить ничего положительного, а только удостоверят, что тот, в защиту которого они показывают, в минуту, когда потерпевшему нанесены были повреждения, не был вблизи него. Как все это происходило, они в точности не скажут, так как «суматоха была слишком велика» и «все дело кончилось в несколько мгновений». Как в таких общих показаниях найти противоречия, сказать очень трудно, поэтому приходится искать другие средства.

Вышеупомянутые правила: изучать и подготавливаться к делу как можно точнее и допрашивать как можно тщательнее, конечно, и в этих случаях сохраняют свою силу, но к ним следует добавить еще правило: по возможности тщательно анализировать показания свидетелей. Не должно ожидать, не окажется ли данное показание по какой-либо причине подозрительным, ибо раз такая причина нашлась, то нить — в руке и развернуть ее очень легко. Но надо постоянно держать в своем уме, что каждое свидетельское показание может быть лживым. Это не есть чрезмерное недоверие, а только осторожность и знание своего дела, ибо лживые показания часто облекаются в самые невинные и неподозрительные формы.

Таким образом, руководствуясь этим соображением, прежде всего следует разобраться, не говорит ли свидетель лжи по какой-нибудь причине, несмотря на то что желал сказать правду. Если к этому нет оснований, то следует поставить вопрос, быть может, свидетель не хотел сказать правды, и затем анализировать далее, есть ли у свидетеля какой-нибудь мотив не говорить правды и нельзя ли вскрыть этот мотив. Такой мотив можно найти или в личных отношениях свидетеля к обвиняемому или потерпевшему, или в прямом отношении его к самому делу. В первом случае не будет трудно установить, пет ли или не было ли между ними дружбы, родства и иных отношений, во втором случае необходимо тщательнейшее изучение дела, не имеет ли свидетель хотя бы самый отдаленный, малейший интерес в том или другом исходе дела, не участвовал ли сам в преступлении и не грозила ли ему опасность навлечь на себя подозрение в соучастии.

Если окажется какое бы то ни было отношение свидетеля к самому делу, то С. С. обязан отнестись к его показаниям с недоверием и подвергнуть его проверке: при этом должно упорно стремиться к тому, чтобы понять ту точку зрения на дело, на которой стоит свидетель. Это вовсе не так трудно, как кажется: свидетель почти всегда выдает себя тем или другим словом. В этом отношении мы многому можем поучится у писателей романов, стараясь при чтении каждого романа с самого начала отгадать, кто герой романа и кто представитель порока, ранее, чем писатель выскажется об этом определенно. Мы можем почти всегда выяснить это очень скоро, благодаря какому-нибудь одному слову. Герой будет иметь всевозможные, часто прискорбные качества, но он никогда не будет скуп, мелочен, завистлив, неоткровенен и лукав; он не всегда олицетворение мужской красоты, но никогда не будет плешив, косоглаз или иметь испорченные зубы, а если эти качества и окажутся у него, то он будет иметь «высокий лоб», какой-нибудь «необыкновенный взгляд», о зубах же будет пройдено молчанием, он будет одеваться небрежно, просто, не по моде, но никогда грязно. Представитель же злого начала, может быть, на первых порах окажется обладающим всевозможными достоинствами, умственными и физическими, и сумеет даже завоевать сердце читателя обманной внешностью честного человека, но затем читатель изменит свой взгляд, как только автор заставит его воскликнуть «визгливым» голосом, взглянуть «исподлобья» или же обнаружить свою «не вполне порядочную изящную внешность». Такие эпитеты вряд ли прилагались бы к этому человеку, если бы писатель впоследствии не имел в виду выставить его как злодея.

Точно так же поступает и свидетель, который желает погубить невинного или помочь виновному: в последнем случае он, если возьмется за дело ловко, снабдит виновного и дурными свойствами, ввиду осторожности подтвердит кое-какие обстоятельства, которых, впрочем, и нельзя почему-либо отрицать, но будет остерегаться удостоверять те обстоятельства, вследствие которых подрывается уважение к обвиняемому. Если же он хочет повредить обвиняемому, то все показание его, может быть, с самого начала будет носить характер благосклонный, извиняющий, оправдывающий, пока вдруг одно его слово, один эпитет не обратит внимания С. С. и не заставит его быть настороже; и затем свидетель начинает утверждать относительно обвиняемого нечто весьма дурное, насколько позволяет это ему совесть.

Для успешных наблюдений в описанном направлении вовсе не нужно быть хорошим психологом: добрая воля и строгое внимание почти всегда укажут правильно тот момент, когда у свидетеля вырвется нечаянно какое-нибудь предательское слово. Конечно, это слово не будет иметь значения какого-либо несомненного доказательства, но в большинстве случаев даст С. С. указание, что в сообщении свидетеля что-то не так. Проверить это предположение в общем не очень трудно: следует как ни в чем не бывало заставить свидетеля изложить что-нибудь С. С-лю положительно известное по личным наблюдениям или же по показаниям других надежных свидетелей и вместе с тем не безразличное для виновности или невинности обвиняемого.

Так как всякое событие может быть рассматриваемо и излагаемо с разных сторон, то заподозренный свидетель, если он действительно недобросовестный, без сомнения изложит дело так, что С. С. хорошо поймет, в каком отношении свидетель говорит неправду; но при этом следует отличать лжесвидетеля от свидетеля пристрастного (партийного). Совершенно беспристрастного свидетеля вообще найти нельзя, и какому-либо оттенку в показании нельзя придавать слишком серьезного значения; этот оттенок некоторого пристрастия столь существенно разнится от настоящего лжесвидетельства, что смешивать их почти невозможно.

Если проверка приведет к результату, неблагоприятному для свидетеля, то полезно еще раз проверить себя, произвести вторую контрольную проверку. И если подозрение снова подтвердится, то я рекомендую в этом случае объяснить свидетелю откровенно, что С. думает о его показании: по крайней мере этим путем предотвращается дальнейшая ложь. В весьма многих случаях бывает, что свидетель, особенно если он еще не совсем испорченный человек, сделает еще раз попытку провести С С., продолжить свою ложь, но увидев, что С. обману не поддается, прекращает ложь и говорит правду. Вообще не подлежит сомнению, что если С. С. допустит себя ввести в обман, то он сам в этом виноват, так как если бы он с самого начала отнесся с большим вниманием к делу, то ему было бы легко воспрепятствовать развитию лжи. Нужно, так сказать, постоянно иметь глаза открытыми и обращать особенное внимание на внутренние противоречия в показаниях свидетелей, или на несоответствие их внешним обстоятельствам дела, ибо никто так не действует сильно, подавляющим и в то же время отрезвляющим образом на людей, особенно малообразованных, как ясное и резкое «demonstratio ad oculos».

При этом не следует упускать из виду и такого рода мелочи: напр., не забывать о том, что тот неграмотен, который будто бы, по словам свидетеля, ему что-либо читал; если свидетель говорит, будто его дому грозила опасность от огня, то напомнить ему, что дом этот во время пожара был за ветром; если он говорит, что целые полчаса стоял босой на улице, напомнить, что в то время был снег по колено; свидетель, положим, говорит, что речка часто переполняется и выходит из берегов, между тем один взгляд на камни, лежащие на дне и выходящие из воды, показывает, что на них растет довольно густой мох, который, конечно, не остался бы, если бы они часто заливались водой; свидетель, напр., показывает; что сын его еще тогда обращал внимание свидетеля на разные обстоятельства, но по расчёту оказывается, что сыну этому тогда было всего 6 лет.

Подобные примеры явных противоречий и несообразностей часто встречаются в наших протоколах. Они служат вернейшим средством для изобличения свидетелей во лжи, потому следует разоблачать их беспощадно. Это же не составит затруднений, если нести допрос с полным вниманием и данное свидетелем показание постоянно представлять себе, как живую картину. Прием этот в высокой степени полезен; противоречия в словах не так явно бросаются в глаза, как противоречия в фактах. Поэтому надо поступать таким образом: все событие по рассказу свидетеля или по словам других свидетелей мысленно представить себе в уме и в эту картину вводить одно за другим все новое, сообщаемое свидетелем, и во время показания мысленно восстанавливать весь ход преступления, тогда окажется почти невозможным упустить из виду какую бы то ни было несообразность или нелепость. Везде необходимо отдавать себя делу всей душой, только тогда труд будет законченным и успешным.

В связи со сказанным следует упомянуть о том, что С. С. в каждом случае надлежит удостоверяться и в том, действительно ли перед ним находится именно то лицо, которое вызвано к следствию, ибо бывают чаще, чем предполагают, случаи явки к С-лю других лиц, вместо вызванных, по разным причинам:

1) случаи явки другого лица, о которых уже говорилось выше;

2) случаи явки подставного потерпевшего или, говоря точнее, другого лица, вместо того, которое било освидетельствовано судебным врачем. Каспар Лиман указывает на случай с графиней Эссекс (урожденной леди Френцис Гоуард?), которая, с целью доказать свою девственность, заменила себя одной молодой девицей. Подобные случаи нередки и в наше время; я припоминаю случай, в котором А. избил поленом Б., не повредив, однако, кости. Когда Б. получил повестку о вызове к следствию, он послал В., упавшего приблизительно в то же время с дерева и получившего при этом перелом руки. В. явился к следователю, назвался Б., был допрошен и исследован и лишь много времени спустя удалось обнаружить обман, причем выяснилось, что Б. прибегал к обману с целью получить от А. побольше денег. Мне передавали также о другом случае, в котором также с целью шантажа вместо А. была послана беременная Б., причем в акте исследования, конечно, был удостоверен факт беременности А;

3) наконец, бывают случаи и явки подставного обвиняемого, также по разным поводам. Д., заподозренный в подлоге документа, послал вместо себя И, который объяснил, что он почти слеп и, следовательно, не мог совершить подлога; при судебно-медицинском освидетельствовании Е. оказалось, что он страдает на самом деле весьма развитым катарактом глаз; вследствие чего с Д. подозрение было снято.

Ф., заподозренная в изгнании плода, совершенного за несколько дней до возникновения дела, заявила, что она не в состоянии оставить постели и не может явиться. С. С. с врачами и понятыми отправился на дом, где какая-то старуха показала свою дочь, лежавшую в постели. Врачи исследовали ее и выяснили, что она никогда не была беременной и не рожала. Впоследствии возникло предположение о том, что освидетельствование было произведено над подставным лицом.

Г. получил повестку о вызове в качестве обвиняемого в мошенничестве и, боясь заключения под стражу непосредственно вслед за допросом его, он склонил И. явиться к допросу и быть задержанным вместо него, Г. Так и случилось, и лишь когда Г. бежал за границу, дня 4 или 5 спустя, И. сознался в обмане.

Будучи Судебным Следователем, я как-то зимою вечером в 7½ ч. допрашивал в качестве обвиняемого задержанного К. Его ввели в камеру, я предъявил ему обвинение, он не оправдывался и не делал возражений, подписал протокол допроса и был отведен в места заключения. После того мой письмоводитель стал утверждать, что К. при каком-то другом допросе выглядел совершенно иначе, и в действительности впоследствии выяснилось, что в мою камеру, вместо К. был доставлен JI. Оказалось, что К. уже лег спать и ему просто не хотелось встать, и так как это было «дело с сознанием», то он воспользовался тем обстоятельством, что для доставления его явился вновь назначенный тюремный надзиратель и послал вместо себя другою арестанта — Л.

Все эти случаи указывают на то, как легко и часто возможны и на самом деле бывают подобные случаи подмены лиц, последствия которых могут быть весьма пагубными. Устранить их совершенно нет возможности, так как нельзя же для удостоверения личности каждого из вызываемых приглашать местных должностных лиц; но должно быть осторожным во всех случаях, когда требуется особенное внимание, благодаря своеобразным обстоятельствам дела, неестественному поведению вызванного лица или иным подобным явлениям.

Весьма важен для нас вопрос, как следует относиться к показаниям умирающих. С. С. приходится снимать допрос с лиц, смертельно раненых, о травленных, или с лиц, которые на смертном одре пожелают открыть давно скрываемые ими тайны, причем могут быть обнаружены виновные по какому-нибудь прежнему делу; наконец, умирающие могут облегчать свою совесть тем, что сознаются в совершении какого-либо преступления или же могут свидетельствовать о невинности осужденного. Во многих случаях показание умирающего имеет тем большее значение, что вследствие значительной давности или особых обстоятельств иногда и не существует никаких иных доказательств, кроме их слов. Если С. С. имел возможность сам допросить умирающего и даже под присягой, то вопрос не представляет затруднений, так как С. С. имел случай лично наблюдать давшего показание и вынести то или другое убеждение о степени правдивости его. Гораздо чаще бывает, что С. С-ля пригласить своевременно нет возможности, показание умирающего было выслушано третьими лицами, которые и передали о нем С. Само собой разумеется, что такие свидетели должны быть допрошены с особой тщательностью и осторожностью, причем во всех подобных случаях следует истребовать заключение судебного врача о том, мог ли умиравший ввиду его состояния говорить правду. Положим, что заключение высказано в утвердительном смысле; тем не менее остается решить вопрос: оказывает ли какое-нибудь влияние на правдивость показания то обстоятельство, что человек находится перед лицом смерти? Юристы отвечают на этот вопрос весьма различно: одни говорят, что показания умирающего без сомнений правдивы, другие утверждают, что к показаниям их следует относиться так же точно, как и к показаниям всякого другого свидетеля. Более опытности в этом отношении, чем мы, имеют лица духовного звания, особенно католического вероисповедания, которым бесчисленное количество раз приходится выслушивать последние тайны умирающих. Мнения этих лиц, — конечно, только тех, которые свободны от предубеждений, — сводятся к тому, что прежде всего следует обращать внимание, был ли умирающий безусловно верующим или пег. В первом случае показаниям умирающих безусловно следует придавать полную веру, так как умирающий, будучи твердо убежден в необходимости предстать пред Всевышним Судьей, несомненно не возьмет на душу тяжкий грех. Но при этом возникает другой вопрос: как доказать, действительно ли умерший был веровавшим человеком?

Если же умиравший не был таковым, то следует принимать в соображение, были ли у него какие-нибудь особенные расчеты в жизни, т.е. не подвергалось ли доброе имя его опорочению, или это было для него безразлично, нет ли повода к предположению, что показание его, данное на смертном одре, может принести в каком бы то ни было отношении вред его родным. Если ответ на эти вопросы будет отрицательный, то предсмертное его показание правдиво, хотя бы в жизни своей он и не был вполне безупречным человеком. Если же у лица, не имевшего веры, обнаруживается расчет достигнуть восстановления его доброго имени или послужить тем или другим интересам его родни, то к предсмертному показанию его следует отнестись так, как будто оно дано было в обычных условиях. Если он был честный человек, то говорил правду и на смертном одре, а если таковым не был, то мог и здесь сказать ложь.

С) Ложь как явление «патоформенное»

(Das pathoforme Lügen)

Есть положение среднее между тем, когда свидетель желает сказать правду, и тем, когда он не желает сказать ее. Сюда подходят те случаи, когда свидетель, отнюдь не имея намерения в данную минуту солгать, однако в силу привычки представляет дело в извращенном виде. Эта привычка, строго говоря, не есть явление болезненное и представляет собой последствие ряда условий, выражающееся в ненормальном — но крайней мере в данную минуту — состоянии ума признавать истинным то, что таковым на самом деле не было. Такие случаи для С. С. представляют крайнее затруднение, так как лживые показания этих людей лишены совершенно мотивов или, точнее, всяких более или менее понятных мотивов, и так как они сами производят к общем впечатление вполне нормальных людей, и наконец изложение их настолько представляется складным, что лживость показаний сама по себе не может быть обнаружена. Такие явления, которые мы назовем «патоформенными», чаще всего замечаются у людей, одаренных богатой фантазией, у женщин и у детей, причем фантазия их обыкновенно проходит все степени, начиная от незначительного преувеличения и доходя до чистейшего вымысла.

Самый любопытный пример этого представляет Гёте, который в своей книге «Dichtung und Wahrheit» откровенно признается, что он нередко рассказывал вымышленные события, как действительно им пережитые. Он оканчивает такими словами: «если бы я мало-помалу не выучился, согласно моей индивидуальности, из воздушных образов и созданий моей ветреной фантазии вырабатывать художественные произведения, то эта наклонность к вымыслам, без сомнения, имела бы самые дурные последствия». Первый ученый, коснувшийся вопроса о нормальных источниках уклонений памяти и бессознательной лжи, был М а у д с л и («Die Psychologie und Pathologie der Seele»), после него над ним работали С ю л л и («Die Illusionen». Leipzig, 1884) и Крэпелин («Ueber Erinnerungsfälschungen», Archiv für die Psychologie und Nervenkrankheiten, XVII и XVIII), наиболее же всестороннюю обработку получил этот вопрос в трудах д-ра Д э л ь б р ю к a («Die pathologische Lüge u. s. w.» Stuttgart, 1891 г.). Он приводит целый ряд случаев ложных рассказов, вследствие инстинктивной наклонности ко лжи и обману, причем нет никакой возможности объяснить эту наклонность какими-либо патологическими особенностями субъектов, хотя в то же время она представляет несомненное уклонение от нормы. От этих случаев следует строго отличать те, в которых мы имеем дело с настоящей болезнью, которую Дэльбрюк называет «фантастической псевдологией». У подверженных ей наклонность к лжи и обману развивается до такой степени, что переходит в истерию и затем в нравственное помешательство (moral insanity), требующее уже вмешательства судебного врача. Но особенное затруднение для С. С. представляют те лица, которые, по выражению Фореля («Übergangsformen zwischen Geistesstörung und geistiger Gesundheit»), обладают этически-идиотическим умом, делающим их совершенно неспособными говорить правду. Эта наклонность ко лжи может дойти до невероятных размеров, как, напр., у той, впрочем страдающей истерией, дамы, о которой рассказывает Р е й и г а р д («Vierteljahrsschrift für gerichtliche Mediein, 1889 г.) и которая писала лживые письма, посылала по собственному адресу анонимные посылки и затем дошла до того, что все собственные выдумки принимала за действительную правду. В этом отношении Р и п п и н г («Die Geistestorung der Schwangeren u. s. w.» Stuttgart, 1877 г.) советует быть особенно осторожным при допросах беременных и недавно разрешившихся от бремени, которые часто заявляют о событиях, никогда не бывших, между тем как в нормальном состоянии они всегда проявляли даже любовь к правдивости.

Кроме того, в самых несложных делах С. С. иногда может создать себе затруднение тем, что слишком настойчивыми вопросами может вынудить у людей, отличающихся крайнею робостью и добросовестностью, совершенно неверные показания, так как такие люди в конце концов начинают воображать, что они действительно испытывали то, чего на самом деле не было. Бернгейм («De la Suggestion et de ses applications a la thérapeutique», 1888 г.) очень метко называет это свойство ретроактивной галлюцинацией. Таким образом, и в этом отношении С-лю нельзя не рекомендовать особенной осторожности.

1) В уголовном музее в Граце я собрал большую коллекцию так называемых «Fuhren», т. е. искусственно сплетенных веревок, к концу привязан какой-нибудь тяжелый предмет, напр, кусок кирпича или мешочек с песком, для того чтобы, раскачивая эту веревку, передавать записки от одного окна к другому. Эти веревки обыкновенно делаются из тонких полосок разорванной материи (простыней, сорочек, юбок) или из ниток распущенных чулок, иной раз даже из плетеной постельной соломы. В особенности женщины обнаруживают много находчивости и умения при изготовлении таких плетений.

2) О сообщениях арестантов между собою см. главу VII. 4, 5, ß.