Классики юридической психологии

Часть VII. ПРАВО.

Уголовное и гражданское законодательство

Первоначальный смысл наказания, как мы убедились, не загнан, благодаря успехам каузальной науки, в область чистого умозрения и чуждой действительности метафизики, а наоборот, он и в настоящий момент невозбранно продолжает занимать свое место в самом реальном понимании жизненной действительности. Все исторические, гуманистические и нормативные науки должны оперировать с этой направленной к известной цели волей и ее свободой. Итак, понятие свободной, ответственной, наказуемой, в смысле возмездия и искупления, воли, несомненно, не остаток ненаучного мировоззрения, а необходимая принадлежность научно просвещенного взгляда на человека. Только там, где требуется особенная точка зрения каузальной науки, а именно там, где нужно использовать человека как вспомогательное средство для достижения известных следствий, необходимо психофизическое понимание воли, совместно с его последствиями. Надо постоянно подчеркивать, что жизнь, в которой мы вращаемся, от нас раз навсегда требует такого двойного понимания личности. Учитель ни в коем случае не должен быть исключительно психотехником; наоборот, свободное от психологии отношение к ученику как к субъекту, как к имеющей свои стремления свободной личности, имеет одинаковое право на существование, способное быть научно обоснованным. Такая двойственностъ имеет место в каждом личном отношении, но нигде, быть может, она не влечет за собою таких тяжелых последствий, как в области права.

Но мы можем сделать еще один шаг вперед. <….> Раз мы убедились, что идея искупления не иллюзия, а нечто действительное, то и психология не может уклониться от необходимости перевести на язык каузальной психологии чувство свободы, сознание вины и необходимости искупления и дать им место в психофизическом процессе. И тогда психотехнической задачей наказания будет не только исцеление и устрашение, но стремление вызвать в сознании живую картину сцепления вины и наказания. Мы не должны забывать о том, что придает смысл всем нашим рассуждениям, а именно, что применение психологии должно определяться целями, которые нельзя вывести из причинно-психологических процессов, но которые объясняются свободным волевым действием культурного человечества. Несомненно, что такой целью является стремление отпугнуть людей от нарушения права и превратить их в полезных членов общества, но из-за этого не должна быть упущена более важная цель, а именно — сохранение в культурном человечестве идеи нравственной справедливости и превращение ее в источник правовой жизни. Если мы исходной точкой возьмем исключительно только каузальную психологию и не вникнем в то, что психология сама по себе не может ставить целей, то эта важнейшая цель криминальной психотехники легко упускается из виду и забывается. Несомненно, все это должно определять не только точку зрения судьи, но, прежде всего, точку зрения законодателя и всей нации. Того, кто создает законы и за их нарушение угрожает карой и желает принудить к ней, психология может окончательно ввести в заблуждение, если она внушит ему, что мысль об искуплении и возмездии должна быть упразднена. Уголовное право в своей совокупности должно быть, наоборот, насквозь проникнуто этим нравственным значением наказания. Применение психологии к акту законодательства не должно, следовательно, ни в каком случае означать упразднения нравственно-правовой идеи об искуплении.

В лице законодателя должно соединяться глубокое понимание истории, этики и психологии, если его труд должен способствовать ясному установлению правовых норм и справедливому возмездию за нарушение права, используя одновременно с этим, с наиболее возможной целесообразностью, процессы причинности в целях охранения права. На практике эти две разнородные задачи тесно переплетаются, и тот и другой вид знания жизни должны быть неразрывно связаны в законодательном акте. Здесь нам предстоит проследить дальше только одну причинно-психологическую сторону вопроса. Первое место тут, понятно, занимает самое тщательное внимание по отношению ко всему фактическому материалу, касающемуся духовных ненормальностей и аномалий в связи с их влиянием на поведение индивида. Безусловно необходимо, чтобы статьи закона были самым старательным образом прилажены к разнородным душевным состояниям, в которые внесла свет психопатология. Старые шаблонные представления психиатров, не знавших еще переходных ступеней между душевным здоровьем и душевной болезнью, не должны приниматься в соображение. <…> Для нас здесь вопрос не в том, что справедливо, а лишь в том, какие душевные состояния должен принимать во внимание законодатель, чтобы создать такую охрану правовой жизни, которая соответствовала бы современному психологическому познанию.

Действительно, это есть следствие все возрастающего проникновения в сложный психический механизм, обусловливающий действие, если, прежде всего, основания для изъятия наказания и смягчения его устанавливаются не только с точки зрения юриста, но одновременно и психопатолога. Немецкий уголовный закон гласит: «Наказуемого поступка нет в наличности, если виновный во время совершения действия находился в бессознательном состоянии или в состоянии болезненного расстройства духовной деятельности, что исключало с его стороны наличие свободного хотения». Наказуемого поступка нет налицо и тогда, «если виновный был принужден совершить действие посредством непреодолимого насилия». Поступок не подлежит точно так же наказанию, «если действие было вызвано самообороной». Не наказуемо и выступление из известных границ самообороны, «если виновный в замешательстве или страхе вышел за пределы самозащиты». Везде здесь оперируют понятиями, обработанными научной психологией, и даже предварительный план новых уголовных законов уже свидетельствует о таких усилиях. Так, напр., там говорится, что не подлежит наказанию тот, «кто по время действия страдал душевной болезнью, слабоумием, или был без сознания, что исключает с его стороны свободное хотение». Если свободное хотение, вследствие одного из указанных состояний, не исключается совершенно, а только в значительной степени ослабевает, то в отношении наказания применяются правила о покушении. Состояние опьянения по собственной вине отсюда исключается. «Осужденные, признанные действовавшими в состоянии ослабления свободного хотения и присужденные к лишению свободы, отбывают наказание в предназначенных исключительно для них заведениях или отделениях, где сообразуются с их душевным состоянием, поскольку оно этого требует».

Каждое изменение закона указывает здесь на коренные вопросы из области психологии, лежащей на рубеже между душевным здоровьем и болезнью, и даже не измененные параграфы закона наталкивают нас на такие размышления психологического характера. Перед нами развертывается весь вопрос психического заболевания, когда мы видим, что состояние слабоумия здесь поставлено отдельно, а не соединяется в одно с душевными болезнями и, таким образом, задержка в развитии, характеризующая слабоумие, не причисляется к душевным болезням. У психолога может также явиться вопрос, не следовало ли бы избегать понятия «бессознательное состояние», когда несомненно не имеется в виду действительное отсутствие сознания, как во время сна без сновидений или глубокого наркоза, а только временное нарушение управляемого самосознанием душевного порядка. Но с тем большим удовлетворением психолог убедится, что понятие неполной свободы воли наконец добилось прав гражданства. <…> Душевное стремление должно быть разложено ученым психологом на его составные части или, по крайней мере, воспринято как нечто поддающееся разложению, чтобы свобода воли могла быть понята как имеющая различные градации.

О таком же старании стать на точку зрения психолога свидетельствуют и многочисленные предложения дать место смягчающим вину обстоятельствам при многих нарушениях права, где они до сих пор исключались уголовным кодексом. О том же говорит нам стремление предоставить при определении кары судье возможно более широкие полномочия. Психологическое познание свидетельствует, что даже преступления, считающиеся при нормальных условиях самыми тягчайшими, могут при особенном душевном состоянии насильно навязаться психофизическому механизму, хотя бы и при наличии нравственно-правовых задерживающих представлений. Поэтому законодатель с полным правом требует, чтобы для каждого разряда преступлений карательный минимум был как можно меньше, что даст судье возможность самым широким образом соотноситься с такими смягчающими вину обстоятельствами. Это относится не только к убийству, но и к нанесению побоев и увечья, а главным образом, к убийству ребенка, очень сложному делу с психологической точки зрения. <…>

Успехи психологических знаний выявляются и в определении новым проектом уголовного кодекса понятия насилия таким образом, что гипноз и другие подобные средства также могут быть причислены к нему, так как в состоянии вызвать неспособность к сопротивлению. Взгляды исследователей могут при этом не совпадать, но ясно, что и здесь законодательные постановления руководствуются научной психологией. К другим областям психологии, находящимся также на рубеже болезни и здоровья, относятся новые проекты, устанавливающие наказания за гомосексуальные отношения между женщинами. Но мы находимся, несомненно, в центральной области психологии там, где законодатель «в своей формулировке пользуется такими понятиями, как внимание, преднамеренность и проч. Едва ли необходимо останавливаться на том, что основные понятия уголовного права, как оскорбление, преступление против нравственности, вымогательство, нанесение увечья с являющимся его следствием расстройством умственной деятельности, лишение свободы, похищение, преступление по должности, указывают на предшествовавшие им душевные процессы, доступные научно-психологическому исследованию.

Но законодателю должно быть предъявлено требование, чтобы он считался с причинно-психологическими процессами и тогда, когда дело идет уже не о содержании закона, а о порядке судебного разбирательства и наказания. С точки зрения законодателя – судья, прокурор, защитники, присяжные, в свою очередь, орудия, которые должна охранять правовая жизнь. Но эти орудия суть индивиды, способные подвергаться психологическому исследованию, и их психическая жизнь должна быть понята, чтобы она могла быть приспособлена к их задаче. Законодатель должен знать психический механизм судьи и присяжного, чтобы предвидеть, какое действие будет иметь такой институт в жизни народа. А раз мы принципиально признаем такое требование правильным, то едва ли могут возникнуть споры по поводу того, что будет правильнее, если мы простую житейскую психологию заменим выводами научной психологии. То же самое можно сказать о выборе и выработке наказаний. Законодатель имеет дело с психологическим вопросом, если он исследует то действие, которое производят на душу одиночное заключение или темный карцер, короткий или долгий срок заключения, телесное наказание, запрещение разговора, условное осуждение или смертная казнь. Конечно, при назначении этих наказаний часто приходится считаться не только с их психологическим действием, но, поскольку это действие принимается в расчет, необходимо, чтобы чисто любительская психология в его определении не играла роли. Широкой ареной для применения психологического познания является законодательство, касающееся несовершеннолетнего преступника. Новое психологическое познание требует в этом случае особого обозначения самих преступлений, особых судей и судов, особенных исправительных и карательных мер. Можно предположить, что вместе с растущим познанием в области психологических явлений станет необходимой подобная же дифференциация преступников мужского и женского пола.

Все, что мы утверждаем об уголовном праве, имеет место и в гражданском, несколько в иной форме, но в тех же целях. На каждом шагу законодателю приходится здесь считаться с психологическими факторами и пользоваться психологическими понятиями. Все такие понятия, как заблуждение, претензия, договор, признание неправоспособным или неправомочным, нарушение долга, злоупотребление, оскорбление чести, торговый обычай, доверенность и многие другие, — все это предполагает некоторого рода психологию: и порядок гражданского судопроизводства требует и здесь также психологической основы. Роль судьи, адвокатов и, главным образом, свидетелей, функции присяги и документов, последствия допускаемых судебных приговоров, если, напр., дело идет о разводе и присуждении одному из супругов детей, и бесконечное множество других вопросов требует до издания закона предварительного их обсуждения с психологической точки зрения. Как в уголовном, так и в гражданском праве мы здесь, правда, имели в виду только соображения законодателя; они ни в коем случае не освобождают судью от индивидуального отношения к делу, и он должен впоследствии сам использовать свои знания психологии. Судья имеет дело с отдельным случаем и должен найти и обсудить все психологические факторы этого особенного и отдельного юридического случая, на основании существующих законов.

Итак, народные представители, задача которых состоит в охранении правовой жизни путем законодательства, должны основываться на серьезной психологии. <…> Несколько отдельных проблем дополнят нашу мысль.

Допустим, например, что обсуждается вопрос об институте суда присяжных. Юристы энергично настаивают на том, что совещанию присяжных, обсуждению которых, скажем, подлежит только вопрос о вине и смягчающих ее обстоятельствах, т.е. исключительно лишь фактическая сторона дела, споры в совещательной комнате скорее вредят, чем приносят пользу. Мнение большинства, по их мнению, принимает слишком часто совершенно другой оборот под влиянием уговоров и внушения. При непосредственном реагировании каждый присяжный в отдельности скорее мог бы приблизиться к истине, чем решение, являющееся результатом долго тянувшегося обмена мнений. Значение этого вопроса усугубляется тем, что, напр., в английско-американском судопроизводстве как обвинительный, так и оправдательный приговоры должны быть вынесены единогласно; если же двенадцать присяжных не придут к соглашению, то назначается вторичное слушание дела. Тут всегда перед нами опасность, что дебатированием вопроса можно перетянуть всех на сторону ошибающихся. Я производил опыты относительно психологического действия дискуссии, причем в каждом из них участвовало по восемнадцать мужчин, которые сперва должны были высказать свое мнение по поводу виденного, потом подвергнуть его обсуждению и затем снова высказать свое мнение. <…> Я пользовался большими картонами, на которых было наклеено, в совершенно произвольном порядке, от 90 до 110 неправильных вырезанных из бумаги фигур. Подвергавшиеся опыту должны были решить, содержит ли верхняя карта большее, меньшее или одинаковое количество фигур по сравнению с нижней. Всякий записывал свое мнение, и затем поднятием руки объявлялось, каково было решение каждого.

После этого следовала дискуссия, продолжавшаяся от пяти до десяти минут; во время нее выставлялись самые разнообразные точки зрения, чтобы уговорить державшихся иного мнения и перетянуть их разными аргументами на свою сторону. Указывалось на то, что на одной из карт формы больше или в известных местах теснее расположены друг к другу, что они сбиты все вместе у одного края или, наоборот, на то, что на другой карте расстояния между фигурами особенно велики, или что там в одном месте действует известный оптический обман. Короче говоря, дискуссия получилась такая, что она вполне могла переубедить противника. Но само собою разумеется, что голосовавшие неверно также энергично аргументировали в пользу своей точки зрения. После этого состоялась вторая подача голосов; как и в первый раз мнение записывалось, а затем сообщалось посредством поднятия руки. Потом следовал дальнейший дискуссионный период, закончившийся окончательным последним голосованием. В результате выяснилось, что при первом записывании только 51 процент всех мнений оказался правильным. При этом надо принять во внимание, что различие между двумя картами преднамеренно было доведено до таких ничтожных размеров, чтобы решение представляло действительное затруднение и чтобы, ввиду трех возможных решений — больше, меньше и равны — одному правильному всегда противопоставлялись два неправильных. Соответственно этому и присяжные также могут выбирать не только между оправдательным и обвинительным приговором, но и признать смягчающие вину обстоятельства. Итак, до дискуссии было почти столько же правильных, как и неправильных решений. Если же мы сравним с этим результат последнего голосования, опирающегося на двойную дискуссию, то окажется, что получилось 78 процентов правильных решений. Дискуссия, следовательно, повлияла таким образом, что верных решений получилось на 27 процентов больше, чем в том случае, если бы каждый в отдельности был предоставлен самому себе. Подробное наблюдение над самим собой, которое затем каждый из подвергавшихся опыту должен был записывать, показало, что и здесь не было недостатка во влиянии внушения, и были в наличности приблизительно все другие факторы, играющие роль в совещании присяжных. И несмотря на это, результат получился такой благоприятный, что он настойчиво говорит в пользу института двенадцати присяжных.

Тут же мы можем использовать этот самый опыт, чтобы осветить другой вопрос, настойчиво обсуждающийся повсюду в настоящее время. Вопрос о праве голоса для женщин уже с давних пор связан с вопросом, не следует ли в интересах культуры и, в особенности, женщин-подсудимых отвести в суде место женщинам-присяжным. С этой точки зрения интересно сравнить только что описанные мною опыты со студентами-мужчинами с другими опытами, которые я производил точно таким же образом со студентками в среднем такого же возраста, развития и социального положения. Здесь прежде всего оказалось, что число верных решений было немного меньше, а именно, при первом голосовании только 45 процентов вместо 51 процента у мужчин. Это различие, однако, может не иметь особенного значения, так как возможно, что оно объясняется недостаточным навыком в экспериментальных наблюдениях. Зато значительный интерес представляет вторая цифра, а именно количество верных решений после окончании дискуссии. И у женщин также происходили оживленные дебаты, и по своему существу они были в том же роде, что и у мужчин. Но после дискуссии оказалось, что опять было подано в точности 45 процентов верных решений. Но это совсем не означает, что не произошло никаких изменений во мнениях, наоборот, в 19 процентах случаев решения при втором или третьем голосовании менялись, но они менялись так же часто в неправильную, как и в правильную сторону. Таким образом, общий вывод тот, что в то время как мужчины извлекали из дискуссии такую пользу, что к первоначальному количеству верных мнений прибавлялось 27 процентов, дискуссия на женщин оказывала так мало влияния, что общее количество верных решений в общем не увеличивалось. Едва ли можно отвергнуть возникающую при этом мысль, что в данном случае сказывается особенное душевное свойство, присущее женщине, которое само по себе ни хорошо, ни дурно, но, принимая в расчет имеющуюся в виду задачу, свидетельствует о том, что женщина менее приспособлена к обязанностям присяжного, чем мужчина.

Чтобы показать на примере самих правовых постановлений, каким образом в будущем успехи знания могут привести к сотрудничеству экспериментальной психологии и области права, укажем на понятие внимания. В уголовном праве, и в гораздо большей мере еще в гражданском, законодателю приходится, имея дело с проступками, вызванными небрежностью, ошибкой и другими подобными причинами, в конце концов основываться на том, что от нормального человека в его общественных отношениях можно ожидать известного нормального количества ннимания. Если, напр., дело идет о праве изобретателя на образцы и модели, то законодатель может запретить подражание, «отличающееся от оригинала такими изменениями, которые могут быть замечены только при особенно напряженном внимании». Все обширное поле недозволенных подражаний, имеющее важное юридическое значение, управляется таким понятием о внимании. Охрана, предоставляемая государством товарному клейму, заявленной упаковке и торговым знакам, не должна ведь исключать из обращения всего, имеющего хоть отдаленное сходство с этими знаками, но, с другой стороны, эта охрана потеряла бы всякое значение, если бы она допускала в продажу все то, где различие может быть установлено только при самом внимательном, с научной основательностью произведенном изучении предмета. В этом случае судебные решения во всех странах — здесь действительно дело идет об интернациональной проблеме в широком смысле этого слова — обнаруживают значительное колебание. Адвокаты, защищающие интересы спорящих сторон, и судьи впадают, можно сказать, то в ту, то в другую крайность. Нам часто приходится видеть, что очень схожие торговые знаки признаны легко различимыми, и, наоборот, довольно непохожие признаются поддающимися различению только с трудом. Во всю эту область правовых отношений могла бы быть внесена уверенность только тогда, если бы степень сходства, допускаемая при подражании, была установлена с научной точностью; и не может быть сомнения, что для этого потребовалось бы установить те психические условия, при которых еще возможно сделать различие.

Здесь особенно ясно выявляются границы возможных услуг психологии. Можно вполне себе представить, что будут выработаны экспериментально-психологические методы, посредством которых возможно будет установить определенную степень объективного сходства на основании субъективных условий внимания и различения. Но нельзя себе представить, каким образом можно из таких психологических опытов вывести заключение, какую степень сходства должен допустить законодатель, и где начинается недозволенное подражание. Психолог может только установить, так сказать, определенную шкалу различных ступеней сходства. Юрист же должен с совершенно иной точки зрения, прежде всего сообразуясь с экономическими условиями, решить, какая ступень этой шкалы должна быть зафиксирована законом. Итак, психолог может создать только измерительный метод. Но фактически этим сделано самое главное, чтобы положить конец существующей в этом вопросе неуверенности среди представителей права. <…>

Целый ряд опытов в Гарвардской лаборатории показал, что для получения такого объективного масштаба лучше всего взять исходным пунктом максимум внимания, какого можно достигнуть только на самый короткий срок. Это в высшей степени напряженное внимание может быть затем ослаблено тем, что его обратят на определенное количество предметов и сократят, по своему усмотрению, срок наблюдения. Если, например, торговый знак созерцается в течение пяти секунд, затем закрывается на двадцать секунд, после чего зрителю молча подсовывается похожая, подделанная под первую картинка, которая оставляется у него на глазах в течение пяти секунд, то замена будет заметна. Но если эта картинка лежит среди трех других, то при таких же обстоятельствах замена нередко проходит незамеченной, потому что внимание разделено между четырьмя картинками. Если же эта картинка лежит среди девяти других, так что на каждую с самого начала приходится только десятая доля внимания во время пяти секунд, то, может быть, в девяти случаях из десяти подсунутая картинка покажется идентичной с настоящей. Но возможность уловить различие уменьшилась бы также и в том случае, если бы картинка лежала среди трех других, но оставалась бы на глазах вместо пяти всего две секунды. Мы пользовались в качестве материала приблизительно тысячей цветных почтовых открыток, продающихся, как известно, целыми ассортиментами, так что можно было достигнуть самых разнообразных градаций сходства, и в нашем распоряжении, таким образом, оказывались для замены карточки, отличить которые от подлинников представляло различные степени трудности. Для установления среднего сходства каждой пары открыток мы применяли следующий статистический способ: более или менее значительное количество лиц, участвовавших в опыте, должно было выразить в процентном отношении степень сходства каждой пары карточек при любом сроке их рассматривания. Потом вычислялся средний результат всех этих мнений относительно одной и той же пары. Итак, мы пользовались такими парами, сходство которых обозначалось двадцатью, сорока или пятьюдесятью процентами. Мы пускали их в дело таким образом, что одна из пары открыток выставлялась среди трех, четырех, пяти или большего числа других открыток на три, четыре, пять и более секунд, и затем через двадцать секунд она заменялась другой.

Мы могли таким образом установить точные уравнения. Если, примерно, четыре карточки выставлены в течение четырех секунд и затем через двадцать секунд и в семидесяти процентах случаев, т. е. примерно четырнадцатью лицами из двадцати, карточка, заменившая первоначальную, будет признана отличающейся от нее, то оказывается, что это в нашей шкале соответствует степени сходства приблизительно в сорок процентов. При меньшей или большей степени сходства становится меньшим или большим процентное количество узнаваний подмены. Если законодателю покажется, что пределом дозволенного приближения к оригиналу будет справедливо назначить такое сходство, которое мы на своей шкале обозначаем сорока процентами, то мы в каждом отдельном случае будем в состоянии совершенно точно измерить сходство. Если карточка выставляется среди трех других в течение четырех секунд, и после двадцати секунд замена ее другой замечается, скажем, только четырьмя лицами из десяти, то различие должно быть признано слишком ничтожным, так что подражание не может быть допущено. И в этом случае также вопрос идет не о том, имеют ли наши цифровые данные уже какое-нибудь практическое значение, но только о том, что возможно с имеющимися в экспериментальной психологии вспомогательными средствами точно определить степень силы различных факторов, имеющих место в гражданском праве, и таким образом устранить произвол и неуверенность, до сих пор еще угрожающие повсюду правовой жизни. Там, например, где правовые торговые отношения могут определяться химическими и физическими цифровыми данными, от суда требуется точное измерение, произведенное экспертами. Когда же дело идет о психических факторах, правовые установления до сих пор вполне довольствовались общими положениями популярной психологии. По-видимому, здесь открываются широкие и имеющие крупное значение возможности для криминальной психологии.

---