I. Верность воспоминания.

Под памятью, вообще, мы разумеем то явление, что впечатления, которые когда-либо нашли доступ к психике данного лица, могут впоследствии снова оказать то или другое воздействие. Тио, смотря по тому, как именно действуют впоследствии эти впечатления, мы можем отметить чрезвычайно различные Функции памяти, а именно: „узнавание“, которое при повторение ощущения констатирует, что бытие объекта уже было воспринято; „знание наизусть“, свободно располагающее целым рядом представлений, усвоенных во время процесса узнавания; „Фантазия“, которая создает свои образы, пользуясь сведениями из прошлого, и, наконец, „воспоминание“, которое воспроизводит определенное сочетание отдельных, находящихся в памяти, элементов, вошедших в сознание в определенный момент прошлого, когда они были восприняты как впечатления.

Молодая паука, экспериментальная психология, пыталась за последнее десятилетие подвергать своим методам также и память, и после основных опытов Эббингауза, Мюллера-Шумана и других, приобрела целый ряд важных выводов.

Едва ли однако не все эти исследования имели своим предметом лишь одну из вышеупомянутых Функции памяти: процесс заучивания и его последствие—„знание наизусть“; по как ни важна эта Функция, она не единственная; и я поставил себе теперь задачу— рассмотреть до сих пор еще опытом мало затронутую сторону памяти—способность воспоминания.

Специфическим свойством воспоминания является, как уже было указано, способность его сознательно относить представления памяти к определенному, в известный момент прошлого существовавшему, объективному Факту.

Когда я, например, произношу речь, — то я должен, само собой разумеется, располагать большим запасом знаний без того, чтобы я мог дать себе отчет, где я его себе усвоил по частям; это знание не существует для меня, как взятое отдельно самостоятельное содержание сознания: оно должно быть у меня в памяти, но я не должен о нем вспоминать. Я знаю азбуку вдоль и поперек, но я не могу привести ее в соотношение с каким-нибудь определенным моментом моего прошлого, когда я познакомился с ней впервые: я не помню, как она во мне запечатлелась. Бёклин писал свои пейзажи по памяти, но, конечно, не по воспоминанию, т. е. образы деревьев, гор и т. д. были в нем, но они не были связаны с сознанием того, что он это дерево там-то и тогда-то видал; эти образы были в нем, так сказать, без печати времени или места. Напротив того, воспоминание будет, когда, например, отец рассказывает детям что-нибудь из времен своей молодости, когда составитель мемуаров описывает войну, в которой он участвовал, когда мальчик рассказывает родителям о своих школьных впечатлениях данного утра или когда свидетель показывает перед судом о чем-нибудь, что он в определенный час видел или слышал. Я думаю, этих примеров достаточно для того, чтобы выделить специальное понятие о воспоминании из общего понятия памяти.

Идеальная цель воспоминания поэтому, после сказанного, становится для нас ясной: оно должно Фиксировать прошедшую действительность. Оно должно для жизни каждого человека играть ту роль, которую история играет для всего человечества: реальное существовавшее в прошлом превращать в сознаваемое существование в настоящем. Но выполняет ли воспоминание эту идеальную цель? В самом ли деле содержание его представляет собой правду, т. е. копию того, что свершались в действительности? Здравый человеческий рассудок обыкновенно верит тому, что это так и есть. Образы, которые мы носим в себе со времен нашего детства, или с прошлогоднего путешествия, или со вчерашнего, дня, или которые, мы воссоздаем помощью припоминаний и вопросов, считаются обыкновенно, если этому не мешают какие-нибудь особенные причины, правильным изображением соответствующих им пережитых событии. Одно лишь признается и допускается: неполнота копии. Факт забывания слишком бросается в глаза для того, чтобы можно было его проглядеть, и мы скоро замечаем даже, что забывание есть правило, а воспоминание—исключение. Лишь крайне мало впечатлений, воспринятых нами в течении дня, года или десятилетия, остаются настолько жизнеспособными, что могут снова всплыть позднее в виде образов воспоминания. Поэтому обыкновенно допускается частичное или полное выпадение из памяти образов воспоминания, постепенное их ослабление вплоть до полного исчезновения, — но не больше того. То же, что, вообще доступно запоминанию, принимается обыкновенно за правду; общее мнение здесь разделяет грубо-чувственное воззрение некоторых психологов, думающих, что ощущения в том виде, в каком они были восприняты, лежат в сохранных помещениях мозга и при воспоминании могут быть вынуты оттуда, как хорошо сохранившиеся и неизменившиеся „представления“. и мы на это так полагаемся, что совершенно теряемся всякий раз, когда обнаруживается резкое несогласие показаний воспоминания с истиной, и когда это отнюдь не вызвано какими-нибудь необыкновенными причинами. Всякий знает по собственному опыту, что иногда воспоминания, „в которых он мог бы поклясться“, оказываются неверными. Мы твердо убеждены в том, что отправили письмо, а сами этого не сделали; мы создаем себе определенный образ местности, в которой были несколько лет назад, н, увидев ее снова, удивляемся тому, что действительность так мало соответствует воспоминанию и т. д. н т. д. Все знают но опыту об этих случаях, и, тем не менее, большею частью, все смотрят на них, как на редкие случаи, как на совершенно исключительную слабость, и без колебаний доверяют верности своих воспоминаний.

Но мы становимся подозрительнее, когда наталкиваемся на неверные воспоминания у других. Тут перед нами выступают бесчисленные случаи лжи у детей, гасконады хвастунов, разногласия в описании одной и той же сцены несколькими зрителями и, прежде всего, тот беспорядочный хаос в который нас часто повергают на суде показания сторон и свидетелей, тот хаос противоречий, который показывает нам с величайшей очевидностью, что здесь должно было быть сказано бесконечно много неправды, и благодаря которому становится еще труднее узнать, — какова же была объективная действительность.

Несмотря на такое тожество случаев заблуждений памяти, которые можно подметить и которые заставляют подозревать о существовании, быть может, еще большого количества таких случаев, не поддающихся контролю, тем не менее господствующее воззрение продолжает стоять на том, что совпадение показания с действительностью—нормально н естественно; поэтому оно старается объяснить каждое несогласие чрезвычайными причинами, из которых важнейшими считаются две: сознательно-злонамеренная или же грубо небрежная ложь и патологическая неправда.

Свидетель считается „достоверным“, если, с одной стороны; он кажется неспособным преднамеренно обманывать судью, н если, с другой стороны, он психически нормален и потому сознает значение своих отзывов н способен к обычному контролю образов своей памяти. И то, в чем присягнет подобный свидетель, тем самым как бы теряет последний остаток своего субъективного характера: это — сама объективность, чистая, ясная, как зеркало, настоящая, как золото. Наоборот, если свидетель будет изобличен в очевидной неправильности своих показании, то он или считается провинившимся (в грубой небрежности ИЛИ В намеренном обмане), или же должен быть передан в руки специалиста-психиатра.

Здесь возникает альтернатива: „ложь ли это, заслуживающая наказания, или ложь патологическая?“ Альтернатива удобная н простая, но удовлетворительна ли она? Господствующее воззрение полагает, что можно ответить на этот вопрос утвердительно, как было уже упомянуто. Но уже есть некоторое, не совсем незначительное меньшинство, которое это отрицает. Люди, посвящавшие свое внимание правосудию, но призванию или вследствие каких-либо иных интересов, давно уже высказали то убеждение, что моральная и медицинская безупречность не дает ручательства правильности показания воспоминания; они догадывались о существовании нормальной психологической неправдивости, которую нужно принимать в соображение при оценке свидетельского показания для того, чтобы не быть жертвой собственного слепого, ни на чем не основанного легковерия. При этом указывалось на многочисленные источники, из которых вытекают подобные искажения воспоминания: неразвитая наблюдательность, сильная фантазия, самовнушение и внушение со стороны, смешивание того, что видели собственными глазами, с тем, что знают только понаслышке, участие душевных эмоций, влияние вопросов на суде и т. д. Но дело остановилось па догадках и на инстинктивных убеждениях. Было заподозрено, что эти нормальные обманы имеют значение; о них порою сообщали, пересыпая их веселыми, более или менее анекдотическими примерами, но до сих пор еще они не были доказаны и не было сделано точного расследования их существования, их объема, свойств и причин.

Сюда то и должен быть введен психологический опыт. Современный психолог, за немногими исключениями, давно уже отступил от того взгляда, будто образы воспоминания представляют собой род поблекших фотограмм восприятия. Существуют уже многочисленные специальные исследования, указывающие на то, что это не так. Но до сих пор еще опыты не были приспособлены к тому, чтобы найти себе прямое приложение к юридической постановке вопроса. Но это, как я надеюсь, будет возможно при моей попытке.

В нашем вопросе опыт прежде всего может дать нам очную ставку между объективной действительностью и показанием воспоминания, благодаря чему можно с точностью исследовать это показание. Для этого нам нужно вызвать воспоминания о таких Фактах, которые не исчезают безвозвратно, как большинство Фактов действительной жизни, вместе с моментом их восприятия, но которые надолго закрепились или могут быть закреплены, вследствие чего их можно сверить с показанием. Такими Фактами мы назовем: показанные картины, предложенные тексты; если нужны „действия“, то можно воспользоваться кинематографами или театральными представлениями, для хода которых книга текста дает масштаб сравнения.

В своих опытах я ссылался до сих пор на картины и тексты; здесь я еще не мог обработать результатов последних (за исключением описанных в приложении „Экспериментальных слухов“); поэтому то, о чем я сообщу теперь, будет касаться выводов, полученных с помощью картин.