ЭКСПЕРТИЗЫ, КАСАЮЩИЕСЯ ПСИХОЛОГИИ ДОКУМЕНТОВ

Судебные документы резко распадаются на две группы: 1) на такие, где формулировка высказывания принадлежит должностному лицу, отбирающему показания — протокол в чистом его виде (мы знаем, что часто, даже если он написан собственноручно, все же оформление высказывания идет от должностного лица) и 2) на такие, в составлении которых никто, кроме высказывающегося, не принимал участия — таковы письма, записки, дневники и проч.

Насколько в протоколах имеется несоответствие между их внешне-законченной формой, претендующей на полную убедительность, — и сомнительным по своей достоверности содержанием — мы уже имели возможность указать в предыдущих наших замечаниях. Между тем, всевозможные протоколы продолжают играть иногда решающую роль по делу. Намечается дальнейшее парадоксальное явление: особенно важное значение имеют первые прикосновения к высказываниям свидетелей и обвиняемых — по целому ряду причин — и прежде всего потому, что высказывания с течением времени видоизменяются в сторону искажения и проявления пробелов. А между тем именно первые допросы происходят в обстановке, наименее гарантирующей их достоверность. В обстановке же гласности и устности даются показания тогда, когда они уже испорчены различными влияниями, либо выветрились под действием времени и проч. Этого мало. О первых показаниях можно судить только по наименее достоверному их отображению — по различным протоколам, преимущественно составленным в органах дознания.

В протоколе мы имеем в огромном большинстве случаев не свидетельское показание допрашиваемого, а свидетельское показание следователя о свидетельском показании допрашиваемого на что в русской литературе обратил внимание еще А. Ф. Кони Если приговор так или иначе построен на том или ином протоколе, то такой приговор содержит в себе: 1) свидетельское показание следователя о показаниях свидетеля; 2) свидетельское показание судьи о свидетельском показании следователя, касающееся основного свидетельского показания — т.-е. показание дважды искаженное тем, что прошло через два других свидетельских показания.

Таким образом, в протоколе в огромном большинстве случаев оформление показания принадлежит следователю. Нужно ясно представить себе, что это значит. В свидетельское показание (и в показание обвиняемого) у самого добросовестного следователя попадает то, чего свидетель или подсудимый вовсе не говорил, что является самостоятельным изображением фактов на основе имеющихся у следователя сведений и его убеждения. В каждое показание попадает масса деталей, о которых допрашиваемый не говорил, но против внесения которых в протокол он не протестует, доверяя следователю или не обращая на них внимания в силу своей взволнованности. С другой стороны целая бездна деталей, оттенков, существенных мело чей отпадает, потому что мысль следователя направлена на формулирование только того, что его интересует. Психологические экспертизы по делам о лжесвидетельствах часто могли бы вскрыть конкретно указанные мною особенности протоколов допроса.

Затем существует правило — по возможности не менять своих показаний. У свидетелей оно диктуется боязнью быть привлеченным за лжесвидетельство, у обвиняемых — боязнью потерять доверие следователя и суда. Отсюда застывание показаний, их кристаллизация, дающая им видимость достоверности, а в действительности делающая их безжизненными, за ученными, стереотипными.

Наконец, вся живая атмосфера свидетельского, — и не только свидетельского — показания пропадает в протоколе: до суда в сущности доходит не только искаженное отображение реальности, но вместе с тем жалкий ее отрывок, фрагмент.

Не даром в построенном на началах письменности инквизиционном процессе существовал так наз. «протокол поведения», в который заносились сведения о наблюдениях следователя над допрашиваемым во время допроса В наше же время поставлен вопрос о стенограммах, фото— и диктограммах.

Вопрос о значении протокола, о способе его составления, о его содержании неотделим от вопросов, связанных с психологией лиц допрашивающих. Все ту проблемы, которые мы намечали выше, при анализе судейской психологии, здесь возникают в полном объеме: о форме и моменте образования судейского убеждения, о влиянии этого убеждения на восприятие всего дальнейшего следствия, об общей профессиональной установке, о сложившейся сумме следственных навыков у данного лица и проч. Без этих психогностических исследований все психотехнические предложения по вопросу о ведении протоколов будут недостаточными. Правда, в случае допроса, напр., детей, уже одно приглашение сведущих лиц сразу устранит все изъяны в ведении протоколов.

Нечего говорить о том, что ставшие аксиомой психологические правила должны соблюдаться: так в протоколе, который должен по возможности буквально передавать показание, должны быть строго разграничены две части: 1) то, что свидетель показал в самопроизвольном рассказе, самостоятельно, не будучи понуждаем к этому вопросами и 2) то, что он показал в качестве ответов на вопросы, при чем самые вопросы непременно должны быть занесены в протокол.

Как правильно замечает Берадт, в протоколах все говорят на одном и том же приятном, сухом, ясном, официальном языке: и светило науки и 8-летний ребенок, драматическая артистка и ни разу не покидавшая своей деревни крестьянка. Все они не волнуются, не заикаются, не смущаются, не ищут слов, им не свойственны пафос или колебание, темперамент или равнодушие, упрямство или готовность все рассказать, робость или развязность, жесты страсти или участия. Все они в протоколе выглядят одинаково, все они спокойны, ничем не взволнованы и находят выражения, ясно изображающие юридическую суть дела.

Не избавляет протокол от искажений то обстоятельство, что он подписан дававшим показание. Целый ряд причин» которые тоже могла экспериментально продемонстрировать и исследовать судебная психология, нередко мешает подписывающему и заметить различные неправильности в протоколе, а, заметив, протестовать против них. А между тем, повторяем, парадоксальным образом уголовный процесс устроен так, что именно самые важные первые прикосновения к свидетельскому материалу и к показаниям обвиняемых доходяг до суда в искаженной или во всяком случае недостаточной форме протоколов.

Однако, бывает так, что никто не мешает свидетелю выразить свою мысль. Например, лицо кончает с собою и оставляет предсмертное письмо. Никто его не допрашивал, не навязывал ему внешнюю форму показаний, не подвергал его вольной или невольной суггестии. Достоверно ли такое свидетельское показание? Как психологически разработать такой документ? В качестве образца экспертизы письма мы приведем нижеследующее заключение В. Штерна. Вопросу о вое создании личности умершего по оставленным им письмам, запискам, документам, рисункам и проч., если такое воссоздание необходимо в интересах разрешения судебного дела, мы посвятим отдельное исследование. Именно перед нашим судом прошло большое количество подобных дел, по которым мы имеем ряд экспертиз.

Однако, обратимся к случаю, изученному В. Штерном.

Дело происходило в одном из небольших городов восточной Германии. Действующие лица: 1) ректор Г. и его жена, 2) их четырнадцатилетняя дочь Е., 3) директор гимназии Ст., 56 лет.

С пасхи 1921 года Е. брала уроки латинского языка у Ст. Преподавание закончилось 30 января 1922 года, когда Ст. прислал отцу Е. письмо, в котором он сообщает, что из-за перегруженности другой работой, вынужден прекратить с ней занятия.

Это было только предлогом. Истинная причина лежала в другом. Между ним и девочкой произошла эротическая сцена, при которой имели место поцелуи. Что произошло, в точности выяснить не удалось. Ст. утверждал, что девочка, по какой-то причине полагавшая, что он ее подозревал во лжи, бросилась ему на шею в истерическом припадке и поцеловала его. Е. утверждала, что Ст. посадил ее на колени и поцеловал. На вопрос родителей, было ли еще что-нибудь, она ответила отрицательно.

5 марта того же года, т.-е. спустя пять недель после происшествия, Е. утопилась и оставила следующее прощальное письмо:

«Дорогой отец, дорогая мать! Теперь я знаю, что директор сделал то, в чем я все еще сомневалась, что он довел меня до большого, ужасного позора. Я этого не хотела, верьте мне. Как он это сделал, я не знаю. Я не думала, что он такой плохой. Но вынести всего этого я не могла, и потому я решилась на поступок, который вы быть может поймете. Жить ведь я не могла больше, и я искала успокоения в воде. В К-ском озере вы найдете меня. Если можно, прикажите меня сжечь. То, что директор сделал, это уже некоторые знают. Что это сделал именно он, этого не знают. В школе многие на меня смотрели, смеялись и убегали Я обдумала свой поступок, действовать иначе я не могла».

Благодаря этому письму весь город был убежден в виновности Ст. Он был осужден общественным мнением еще до приговора.

Этому способствовало то, что Ст. не любили за его высокомерно-деспотический характер, к тому же говорили об его донжуанских наклонностях. Он был женат. Детей у него не было. Не было никаких данных предполагать у него ненормальные влечения к малолетним или несовершеннолетним

Исследование трупа покойной показало, что она не беременна. В соответствии с этим, суд в приговоре отверг половое совокупление, признав лишь любострастные действия.

В суд впервые мать Е. Она представила ее белье со следами разрывов в определенных местах. На этом покоилось указание приговора на то, что Ст. касался насильственно обнаженного тела Е. в интимных местах.

В качестве дальнейших улик, родители указали на то, что Ст. частенько угощал девочку сластями. Затем, когда однажды Е. вернулась после урока домой, она удивилась, что так поздно, и высказала предположение, что она спала. На этом было построено подозрение, что Ст. прибегал к усыпляющим средствам: обыск, однако, ничем не подтвердил этого предположения.

16 июня 1922 года Ст. был осужден и приговорен к двум годам тюремного заключения и к поражению в правах на три года.

В это время в порядке обжалования приговора была привлечена к участию в деле психологическая экспертиза. Заключений экспертов было три. Мы приведем одно: проф. Штерна.

Как видно из сказанного, первое впечатление от письма разительное: всякий невольно разделяет с судом уверенность в виновности Ст., а к экспертизе Штерна заранее подходит с известным предубеждением. Мы, однако, сейчас увидим, что вопрос далеко не так прост. Мы увидим также, почему в этом случае нужна психологическая экспертиза, каких «социальных знаний» не хватает у суда. Этими знаниями является психология показаний юношеских свидетелей в отношении половых переживаний, особенно в период полового созревания. В связи с этим стоит выяснение техники их допроса, некоторые моменты в показаниях взрослых людей и значение массового внушения.

Однако обратимся к экспертизе проф. Штерна. Его заключение было дано 19 января 1923 года.

Штерн также подчеркивает, что проблема, которую предстояло разрешить суду, носила исключительно психологический характер, так как объективные доказательства преступления отсутствовали.

Психологическим же материалом по делу — и здесь экспертиза Штерна прямо примыкает к нашей теме — являлось толкование письма 14-летней самоубийцы и оценка свидетельских показаний глубоко потрясенных всем происшедшим родителей.

Нужна именно психологическая, а не психиатрическая экспертиза, потому что речь идет о нормальном, а не о больном сознании. Вместе с тем, поскольку вопрос касается психологии полового созревания — в этом случае требуются специальные знании, каких нет у рядового судебного работника.

Экспертизу Штерна будем излагать по пунктам. Не вызывает сомнений наличие причинной связи между самоубийством Е. и эротической сценой, происшедшей у ней с директором Ст., однако, о сущности этой сцены ничего неизвестно. Насилия и беременности не было (доказательство—акт вскрытия), оглушения усыпляющими средствами не было.

Остается: субъективное впечатление девочки, что директор Ст. причинил ей зло.

Девочка несомненно вполне искренна. Однако, эта искренность еще ничего но доказывает.

Новейшие психологические изыскания показали, что в молодом человеке при полнейшей искренности и добросовестности развиваются представления, далеко отходящие от действительности, что эти создания фантазии особенно пышно вырастают в отношении тех областей, которые связаны с пробуждающейся эротикой, и что они так глубоко запрятаны в тайниках души, что о них ничего не знают даже ближайшие окружающие лица.

Эти часто мало осознанные или вовсе не осознанные переживания могут иметь катастрофические последствия и даже — как в данном случае — приводить к самоубийству.

Е. находилась в периоде полового созревания. Известно, что в этот период молодые девушки бывают «влюблены» в кого-либо из учителей. Такая «влюбленность» могла быть у Е. в отношении Ст. Мы действительно узнаем, что она приносила ему красные маки: немой символ робкой эротики периода пробуждения полового чувства на языке цветов.

То, что окружающие ничего об этом не знали, естественно на основании приведенных выше соображений.

Замешательство девочки могло увеличиться от манеры обращения Ст. с детьми: правда, в присутствии других он хлопал по плечу, жал руки, тянул за косу и позволял себе другие более или менее невинные фамильярности. Они могли произвести на Е неприятное впечатление. Дело в том, что именно в период первой влюбленности мы видим страх перед прикосновениями, который так же внезапно затем сменяется потребностью в физической близости.

Имеются указания да то, что Е. ревновала Ст. к своей младшей сестре.

И вот наступает сцена, повлекшая за собою прекращение преподавания. Что в сущности происходило — неизвестно. Несомненно, что имели место поцелуи. Потрясению девочки сильно содействовал отказ от дальнейшего преподавания.

Теперь наступает главный момент: разговор девочки с родителями, расспрашивание последними о сущности происшествия. Нужно знать психологию суггестивных (наводящих, внушающих) вопросов, их влияние на психику юного существа, чтобы понять дальнейшее.

Несмотря на «настойчивое выспрашивание», вредное само по себе, как имеющее внушающий характер (допрос в этих случаях мог быть произведен только в присутствии специального сведущего лица, знакомого с методами допроса юных свидетелей в указанных случаях) — о самой сцене девочка ничего особенного не сказала, кроме того, что Ст. посадил ее на колени и поцеловал.

Однако, выспрашивание касалось двух других пунктов В этой части оно имело большое значение.

Первый пункт касался сонливого состояния. И здесь не удалось установить больше того, что мы уже знаем. После настойчивых выспрашиваний девочка «вспомнила», как она однажды, придя поздно домой, удивилась, высказав предположение, что она спала и сослалась на головную боль.

Штерн с психологической точки зрения допускает, что увлеченная уроком, как это часто бывает, девочка просто не заметила, как прошло время.

Более существенное и быть может роковое значение имел второй пункт допроса.

Он касается вопроса о том, не сделал ли с ней Ст. большего, чем она рассказала. И здесь, быть может, узел всей драмы.

Девочку навели на мысль, что с ней что-то сделали, о чем она ничего не знает.

Мы, к сожалению, за недостатком места не можем привести весь ход рассуждений Штерна и должны сократить его убедительную и подробную аргументацию.

Форма допроса даст толчок работе юношеской фантазии. Из фантазии рождается подозрение, подозрение превращается в навязчивую идею, а сущность этой идеи такова: она осквернена — Ст. сделал с ней что-то большее, чем она думала, мажет быть вызвал беременность.

Развитие такого мозгового фантома типично для периода полового созревания, когда о сущности половых отношений и беременности имеются самые спутанные и неясные представления.

Иллюстраций, которые приводит Штерн, мы здесь касаться не будем.

Возможно далее, что допросы о «сонливом состоянии» заставили Е. отнести момент этого непонятного ей посягательства именно на указанный период.

Таким образом, в, пятинедельный период от 30 января до 5 марта, когда у девочки не было близких, с которыми она могла бы поговорить, и когда ни у кого не могла она получить объяснений, которые бы рассеяли ее сомнения, — эта система оскверненности выросла в полную уверенность.

К этому, как видно из письма, присоединилась мания преследования: ей казалось, что все знают о се позоре и смеются над ней.

Только на почве такой психологической конструкции становится понятным самоубийство Е.

Самоубийство в юности всегда указывает на некоторые ненормальные уклоны психики: эти уклоны питали те воображаемые переживания, которые очертил Штерн.

В сущности все, что нас интересовало — воссоздание душевного состояния на основании письма, оставленного лицом умершим, если это письмо является главной уликой по делу — уже дано в изложенном заключении Штерна. Но последний идет дальше: он анализирует показания родителей для подкрепления сделанных выводов. Этот анализ он производит на основе выводов современной прикладной психологии.

Несчастные родители, в сущности единственные свидетели по делу, — несомненно говорили правду. Но пережитое ими потрясение, с одной стороны, непоколебимая уверенность з виновности Ст., с другой — все это безусловно отразилось на их показании.

Особенно интересно, как с каждым новым допросом, — а эти случаи известны психологии свидетельских показаний. — у них память все больше и больше шла на поводу у чувства.

Постепенно краски сгущаются, сомнительное рисуется уму, как достоверное, мелкие штрихи вырастают в картину.

Штерн конкретно, шаг за шагом обнаруживает это наслоение нового в показаниях родителей на основании «мнимого более точного припоминания». Впрочем, ничего существенного они сообщить не могли.

Он посвящает несколько замечаний вопросу о разорванном белье. Мать представила белье впервые в суд, как доказательство насильственных действий со стороны Ст. Однако, как подчеркивает Штерн, такое толкование разрывов на белье можно объяснить лишь душевным состоянием матери, всюду ищущей следов преступления, в совершении которого она непоколебимо уверена. Если бы суд спросил любую другую мать, прачку или белошвейку, то он услышал бы, что белье, если оно вообще износилось, начинает рваться именно на указанных предосудительных местах.

Затем. Штерн даст психологический портрет Ст. Он не видит в его характере или личности оснований, чтобы подходить к нему с предубеждением.

Наконец, он находит, что некоторые отрицательные отзывы о Ст. должны быть объяснены на основе психологии массового внушения. Уверенность — досудебная и бездоказательная — всего города в виновности Ст. породила настоящее эпидемическое влияние на всех и отразилась соответствующим образом на свидетельских показаниях.

Такова экспертиза Штерна. Ее конечный вывод: письмо Е. было субъективно правдиво, но объективно не отвечало действительности, и директор прогимназии Ст. невиновен. Однако, суд пришел к другому выводу.