КРАТКИЙ ОБЗОР ОСНОВНЫХ ПРОБЛЕМ СУДЕБНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Прежде всего несколько замечаний терминологического характера: мы в дальнейшем будем отличать от криминальной психологии психологию судебную.

Под криминальной психологией мы будем понимать психологию, которая изучает преступление и личность преступника после осуждения, когда в отношении него состоялся вошедший в законную силу приговор компетентного суда. С этого момента он становится, с одной стороны, материалом для всевозможных статистических изысканий, а с другой — объектом психологического и психо-патологического послесудебного исследования в специальных научно-пенитенциарных учреждениях.

Под судебной же «психологией мы понимаем совокупность научно-психологических знании, направленных на освещение, постановку и экспериментальную проверку процессуальных психологических проблем.

Сюда пойдут и психология свидетельских показаний, психология обвиняемого, затем психология всех участников процесса (обвинителей, защитников, экспертов, секретарей, гражданских истцов и т. д.), психология самого суда и судейской работы, а затем целый ряд проблем, возникающих при рассмотрении судебной аудитории в тесном и широком смысле слова, т.-е. как присутствующей на суде в качестве «публики», так и той, которая, не присутствуя па суде, охвачена интересом к процессу, в частности роль прессы при обнаружении и разрешении уголовных дел, психология «атмосферы громких процессов», вопрос о пределах исследования в уголовном суде, о различных презумпциях и их роли, в частности о роли «презумпции невинности», о формах и видах суггестии и проч.

На Западе это терминологическое различие либо вовсе не проводится, либо проводится недостаточно выдержанно. Так, например, классическая работа Г. Гросса, посвященная вопросам судебной психологии — особенно психологии свидетелей и психологии самого суда — названа именно «Криминальной психологией» [3].

Правда, эта работа Г. Гросса относится к тому времени, когда еще судебная психология не обратилась в науку, овладевшую методом эксперимента и статистики.

Книга Г. Гросса, однако, не утратила своего огромного значения и до настоящего времени — по целому ряду причин Прежде всего, она принадлежит перу выдающегося судебного работника, имевшего громадный опыт при не менее обширной эрудиции. Г. Гросс еще робко определяет судебную психологию как совокупность психологических знаний, которые могут при годиться криминалисту. Он еще не чувствует, что в результате сотрудничества юристов и психологов родится новая наука, которая создаст свой особый предмет, будет иметь своих специалистов работников, а не просто идти на поводу у теоретической психологии, благодарно принимая из ее рук те проблемы, которые ею разработаны Всякая новая наука рождается в тот момент, когда наметился ее особый предмет, а таковой особый предмет знания имеется уже у судебной психологии Конечно, успехи теоретической психология будут отражаться на успехах судебной психологии, подобно тому, как. напр., успехи химии и физики будут отражаться на физической химии, что не мешает последней быть самостоятельной наукой.

Тем не менее, у Гросса собран такой богатейший материал судебных наблюдений из разных областей судейской деятельности, у него такое огромное чутье возникающих по различным делам судебных проблем, что книга его не утратила своей свежести и по настоящее время

Г. Гросс первый подробнейшим образом занялся проблемами судейской психологии, психологии судей и следователей С тех пор проблемы психологии судей ставятся иначе, ибо научная психология немыслима без производства экспериментального исследования, однако, замечания Г. Гросса и сокровищница его тончайших наблюдений сохраняют свое значение и для нас. Г. Гросс не был знаком с современной постановкой проблемы организации труда и профпригодности: он не рассматривал организацию суда в плане этих новейших течений психотехнической мысли, но от этого его рассуждения не теряю г своего значения.

Ганс Гросс располагает материал судебной психологии на две большие группы: 1) субъективную, — под которой он понимает психическую деятельность судьи, и 2) объективную, под которой он понимает психическую деятельность тех участников процесса, которые дают судье материал для окончательных выводов и суждений, т.-е. для вынесения приговора. В эту последнюю группу войдет и психология свидетельских показаний, и психология обвиняемого, в частности того важного акта, который именуется сознанием, или признанием своей вины. Психическую деятельность судьи Г. Гросс делит на воспринимающую и конструктивную. Воспринимающие моменты он в свою очередь делит на три больших отдела. В первом он говорит о методе психологического наблюдения в суде, во втором — о формах самодисциплины в отношении всех участников процесса для того, чтобы психологическое наблюдение было точным, в третьем — о феноменологической стороне изучаемых явлений, т.е. о том, что дано в непосредственном восприятии и по каким принципам мы можем заключить о скрывающихся за теми или иными внешними проявлениями душевных процессах

Конструктивные моменты распадаются на умозаключения и выводы, с одной стороны, на наличие у суда сведений по тем или иным вопросам и их использование, с другой.

Точно также весьма ценны и программы его замечания по психологии обвиняемого и свидетелей: в них уже заключался зародыш будущих плодотворных работ.

Однако, как бы многочисленны и интересны ни были наблюдения Г Гросса (и некоторых других судебных деятелей, назовем хотя бы из русских С. Пороховщикова, из англичан Гарриса), — без экспериментальной проработки проблем судебная психология не могла бы двинуться дальше и вырасти в самостоятельную науку

Судебная психология является частью прикладной психологии, при чем прикладная психология противопоставляется теоретическом психологии

Под прикладной психологией мы понимаем ту часть психологии которая не только пытается сделать полезными для раз— них областей жизни выводы психологии, но в самой своей экспериментальной технике исходит из подражания жизненным ситуациям

В четырех направлениях шло до сих пор развитие прикладной психологии— она оказалась прежде всего плодотворной в педагогике, затем в медицине, в хозяйственной жизни и, наконец, в области судебного дела.

Затем, мы должны различать психогностику или научнопричинное понимание психических явлений, — и психотехнику или научную организацию психических явлений по признаку их подчинения определенным целям.

Как я уже указывал, психогностика показания обвиняемых по делам о ж.-д. катастрофах привела К. Марбе к определенным психотехническим выводам по организации обслуживания дороги со стороны служебного персонала.

В отношении свидетельских показаний психогностика имеет своею целью указать методы научного понимания показаний в интересах определения их достоверности. Психотехника же стремится к исправлению этих показаний, обращаясь в психотехнику допроса, поскольку искажение показания нередко идет от лица допрашивающего (и вообще зависит от характера допроса).

Первыми своими успехами судебная психология обязана экспериментальным работам, касавшимся вопросов возникавших в связи с определением достоверности свидетельских показаний. Нет ничего удивительного, что взоры экспериментаторов обратились в эту сторону. Свидетельские показания, как доказательственный материал приобрели совершенно исключительное значение в современном западно-европейском уголовном процессе. Эта переоценка свидетельского доказательственного материала явилась естественной реакцией против взгляда, лежавшего и основе инквизиционного процесса, что «царицей доказательств» является собственное сознание подсудимого. Инквизиционный процесс на этом основании, как известно, узаконил пытку. Новейший уголовный процесс, отменив формальную теорию доказательств, допрашивая свидетелей в условиях устности и гласности, пришел к ошибочному выводу, что полученные таким путем показания дают максимальное приближение к истине. Вместе с тем, вопрос о психологии обвиняемого отошел на второй план. Психология занялась, в первую очередь, как мы указывали, не обвиняемым, а преступником и проблемой преступления, т.е. зависимостью преступления от различных общественных, политических, экономических к биопсихологических факторов. Эти исследования, посвященные криминальной психологии в подлинном смысле слова, в конце концов вызвали к жизни, в частности у нас, особые учреждения — Институты по изучению проблемы преступления и личности преступника. Проблема же психологии обвиняемого отошла, повторяем, далеко на второй план.

Если при существовании инквизиционного процесса «дело задыхалось в потоке чернил», между свидетелем или обвиняемым и судом, в качестве средостения, стояли мертвые документы в виде всевозможных протоколов допроса, если свободную оценку доказательств заменял их безжизненный счет, если сознание у обвиняемого исторгалось пыткой, — то построенный на новых началах, несомненно более совершенный и гуманный процесс также оказался не без недостатков. Выдвинув свидетельские показания как почти единичный доказательственный материал, на котором должен строиться приговор, законодатель не заметил, что предлагает суду опереться на шаткий и непрочный фундамент. Прежде всего «свободная оценка доказательств» предоставляла судье руководствоваться исключительно своей интуицией и житейским опытом, — и весь творчески-мыслительный процесс по оценке доказательств и установлению их достоверности оказался изъятым из-под какого бы то ни было контроля. Суд оказался как бы на пустом месте, отданный во власть случайных настроений, рутины, профессиональных предрассудков и личных откровений. «Импрессионизм» явно начал проникать в судебную работу. Пусть у Г. Гросса собрано множество тончайших указаний, как во всевозможных внешних проявлениях поведения и жестов свидетелей читать долженствующий стать внятным суду «язык вне слова». Во-первых, далеко не всем этот «язык» внятен. Во-вторых, увлечение этим чтением легко приводит к неоправданной переоценке собственной проницательности, к беспочвенной уверенности в своем умении «читать в душах» [4].

Затем, процессуальный закон в числе многих фикций, какие выдвинула юридическая мысль и которые должны быть вскрыты на фоне изучения реальной деятельности суда, создал идею безличного, отвлеченного свидетеля, без учета его классовой принадлежности, среды, индивидуальных особенностей, иола и возраста, в предположении, что свидетель всегда либо сознательно лжет — и тогда подлежит уголовной ответственности, о чем и предупреждается, либо говорит правду, — тогда его показание можно смело класть в основу приговора.

Поэтому свидетель, как и обвиняемый, не подвергается никакому обследованию и перед судом обычно проходит вереница свидетелей, о которых принято думать, что если суд признает их правдивыми, то они в своих показаниях равноценны.

Далее, суд, не имея никакого иного критерия, кроме своей интуиции, для определения достоверности показания, наблюдает их слишком ничтожное количество времени для того, чтобы суждение его приближалось к истине.

Нет ничего удивительного, что взоры научных работников — ив первую голову психологов — обратились в сторону изучения условий, при которых свидетельские показания могут обрести ценность настоящего доказательственного материала, а также в сторону изучения свидетельских показаний и их носителей, как таковых — с точки зрения того, отвечают ли действительности и в какой мере те или другие их высказывания.

Стали исследовать экспериментальным путем внимание, особенности восприятия, память, способность запоминания и припоминания, зависимость показания от пола, возраста, среды и проч., от условий, при которых свидетель сделался очевидцем происшествия, — и от условий, при которых дает свои показания, — и постепенно эти экспериментальные исследования выросли в важную ветвь судебной психологии — в «психологию свидетельских показаний», имеющую уже свою довольно большую литературу.

Однако, вот что замечательно: именно в эту область, в оценку свидетельских показаний, поскольку речь идет о нормальных и взрослых свидетелях, суд не пожелал допустить психолога в качестве эксперта — и эта цитадель, где окопалось стремление к «свободной оценке» доказательств, практически еще наукой не завоевана. Почему это так, мы увидим дальше, когда будем выяснять вопрос о пределах участия эксперта— психолога в судебных делах.

Правда, изредка, как в приведенном выше случае с Отто Липманном и его анализом памяти, мы встречаем психоэтическую экспертизу и в отношении взрослого нормального свидетеля.

Однако подавляющее большинство судебно-психологических экспертиз касается юных свидетелей и их показаний — и к этой категории будут принадлежать ниже приводимые мною образцы экспертиз свидетельских показаний.

Я не могу дать здесь историю тех научных усилий, которые в конце концов выросли в учение о психологии свидетельских показаний. Мой краткий очерк этого не допускает.

Однако, не могу не отметить, что вопросом о достоверности свидетельских показаний занялся еще знаменитый математик Лаплас в своем «Опыте философии теории вероятности», вышедшем в 1812 году (книга переведена на русский язык А. К. Власовым). Он изучает вероятность свидетельских показаний наряду с вероятностью исходов выборов, резолюций в собраниях судебных приговоров. Его подход, правда, не психологический, а математический, но и психологические вопросы также его занимают, а главное — соображения Лапласа интересны как попытка внести научные приемы в оценку свидетельских показаний.

Элементы вероятности того, что данное показание отвечает действительности по Лапласу слагаются: 1) из вероятности самого события, о котором повествует свидетель, и 2) из четырех гипотез в отношении высказывающегося: свидетель не ошибается и не лжет, свидетель не лжет, по ошибается, свидетель не ошибается, но лжет, и, наконец, свидетель и лжет и ошибается.

В своих суждениях суд также не опирается на математическую достоверность, а лишь на вероятность. Вот формула, которой, по мнению Лапласа, руководится при этом суд: «Имеет ли доказательство проступка обвиняемого наивысшую степень вероятности, необходимую для того, чтобы гражданам пришлось менее опасаться ошибок суда, если обвиняемый невиновен и осужден, чем его новых преступлений и преступлений тех несчастных, которых поощрит пример его безнаказанности, если он виновен и оправдан».

Лаплас, как и современный процессуальный закон, исходит из фикции отвлеченного свидетеля и отвлеченного судьи. С этой фикцией борется современная психологическая наука. Тем не менее, рассуждения Лапласа интересны, как первая попытка еще в самом начале XIX века ввести в научные грани некоторые уголовно-процессуальные проблемы.

В настоящее время анализом достоверности свидетельских показании занимается не теория вероятности, а наука уголовного процесса, с одной стороны, а главное экспериментальная психология и психопатология с другой.

Из пионеров чисто психологического анализа я считаю необходимым назвать, кроме Г. Гросса, еще Бине. Однако, только работы В. Штерна ввели проблему свидетельских показаний в план проблем современной экспериментальной научной психологии. Интерес представляет также созданный Вертгеймером и Клейном в 1904 году, затем значительно усовершенствованный т. н. ассоциативный эксперимент, о котором мы будем иметь возможность говорить еще впоследствии.

В настоящее время по психологии свидетельских показаний имеется обширная литература [5].

Обвиняемый, вокруг которого группируется сумма творческих усилий всех участников процесса, казалось бы, имел наибольшее право стоять в центре уголовно-процессуальной психологии. Однако, это не так. — и как раз наименее разработаны те отделы процессуальной психологии, которые касаются обвиняемого.

Я усматриваю в этом реакцию против излишеств инквизиционного процесса с его пыткой и с возведением сознания обвиняемого в «венец доказательств».

Припомним, как следователь дореформенного процесса Порфирий у Достоевского в его «Преступлении и наказании» добивается сознания у Раскольникова, считая психологию, с которой приходится оперировать при анализе свидетельских показаний — «палкой о двух концах», «одной идеей летучей», напротив — не возбуждающее сомнения сознание — математически-достоверным, похожим на «дважды два».

При этом Достоевский тут же приводит пример самооговора со стороны маляра Митьки («эк торопится!») — значит, он понимал опасности, связанные с собственным сознанием и оценкой его достоверности.

Сознание, как известно, считается по современным правовым воззрениям доказательством только тогда, если оно дано добровольно и если оно согласуется со всеми остальными обстоятельствами дела.

Однако, переоценка в современной уголовно-процессуальной доктрине роли и значения свидетельского показали идет рука об руку с недооценкой собственного сознания обвиняемого, конечно, если оно дано в условиях, исключающих какое бы то ни было принуждение.

Мы не можем не отметить, что психологическое изучение сознания, оговора и самооговора со стороны обвиняемого является у нас особенно существенными первоочередным по двум причинам: 1) сохраняя в неприкосновенности доктрину о примате в процессе свидетельских показания, как основного доказательства, мы в действительности центр тяжести судебного (и не только судебного) разбирательства перенесли на показания обвиняемых, 2) в связи с принятой нами теорией опасного состояния и в связи с нашими социально-политическими взглядами у нас гораздо шире поставлено обследование личности обвиняемого. Впрочем, к сожалению, как мы уже упоминали, изучение преступника и проблемы преступления даже у нас отодвинуло на второй план изучение личности обвиняемого в уголовном суде.

Однако, человек, до момента, пока он переступает с обвинительным приговором порог исправительно-трудового учреждения, проделывает длинный путь в качестве сначала подозреваемого, а затем подсудимого.

На этих чрезвычайно важных этапах до сих пор анализ его личности был поставлен в сравнительно узкие пределы.

Таким образом, если было поставлено на должную высоту послесудебное изучение личности правонарушителя, когда он становится объектом пенитенциарного воздействия, то досудебного и судебного изучения личности обвиняемого почти не существовало вовсе.

Kaк известно, еще сравнительно недавно шла борьба не за расширение, а за сужение этих пределов. Борьба эта отчасти объяснялась тем, что юристы того времени, стоявшие на устаревших точках зрения вины и наказания, выдвинули известную теорию, но которой личность обвиняемого подлежит исследованию лишь постольку, поскольку она «вложилась в факт преступления». Известный процессуалист В. К. Случевский при этом подчеркивал, что суд, имея своим прямым назначением разрешение вопроса о виновности подсудимого и о наложении на нега «справедливой кары», — не является, как он выражался, «следственной комиссией для раскрытия общественных зол и неустройств».

По нашумевшему делу нотариуса Назарова, обвинявшегося в изнасиловании артистки, защита, добиваясь отмены обвинительного приговора, особенно подчеркивала, что в изучении личности обвиняемого суд переступил пределы, дозволенные законом.

Другое нашумевшее в то время дело Ольги Палем, убившей студента, — дело, вызвавшее острую полемику в литературе, — было отменено в согласии с заключением А. Ф. Кони, также только потому, что подробное изучение жизни личности обвиняемой Ольги Палем отвлекло присяжных заседателей ненужными, засоряющими подробностями от существа дела.

Эти точки зрения мы считаем устаревшими с момента, когда юридическая мысль, выдвинув теорию опасного состояния, в центре судейского внимания помещает именно личность подсудимого, когда преступное деяние в значительной степени только повод для оценки этой личности.

Возможно, что процесс отстал от наших материально-правовых воззрений, возможно, что нужны новые формы суда, но и ныне судебное изучение личности приходится вводить в определенные рамки, главным образом вследствие того, что суд ограничен временем.

Однако, и сейчас мы знаем судебную форму довольно детального изучения личности обвиняемого: оно имеет место тогда, когда возникают сомнения в его душевном здоровье, когда привлекается к участию в деле психиатрическая экспертиза, когда имеет место подчас довольно длительное и детальное клиническое обследование его психики.

Такое же изучение мыслимо и в порядке специальной психологической экспертизы.

Однако, не касаясь пока спорного вопроса о пределах исследования личности обвиняемого в уголовном процессе, не ломан существующих на этот счет традиций, мы покажем, как в определенных случаях в этой области осуществляется помощь эксперта-психолога.

Мы имеем ряд интересных экспертиз, касающихся обвиняемого его переживаний, его показаний и того исключительного по своему значению процессуального акта, который именуется сознанием.

При отсутствии сводки наших современных взглядов на психологию обвиняемого, при отсутствии планомерности в изучении этого вопроса — в противоположность психологии свидетельских показаний — нам придется особенно остановиться на вопросе о предмете, пределах и методике этих экспертиз.

Мы приведем несколько экспертиз, имеющих своим объектом изучение личности обвиняемых. Одна из них касается момента зарождения и характера преступного умысла. Другая — наличия и отсутствия преступной неосторожности в действиях охотника, неудачным выстрелом произведшего ранение. Третья — к быть может самая для нас интересная — подробно изучает, притом с применением экспериментальной проверки, ПСИХИКУ машиниста, старшего кондуктора и кочегара, виновников известной ж.-д. катастрофы на Мюльгейморовской станции. Такой же катастрофе посвящена приводимая мною интересная экспертиза К. Марбе по делу машиниста Обеля. Из практики наших судов я останавливаюсь на вопросе о роли и значении психологической экспертизы по делам об ошибках врачей и врачебного персонала.

Замечательно, что теоретические работы психологов, посвященные обвиняемому, носили скорее схоластический, чем научно-экспериментальный характер.

Брались отдельные главы общей психологии и пригонялись более или менее механически к господствующим р современном уголовном праве воззрениям на формы виновности, на различные формы умысла и неосторожности, на наличие или отсутствие вменяемости и проч.

Никакой программы экспериментальных работ, никакой системы в постановке процессуальных проблем не было.

Замечательнее всего, что самые интересные работы, правильно ставившие судебно-психологические вопросы, как мы увидим дальше, исходи ли не от юристов, не от психологов, а о г психоаналитиков.

Что именно психология обвиняемого имеет для суда первостепенное значение, видно из того, какое огромное место всякий уголовный кодекс, а наш в особенности, уделяет чисто психологическим понятиям, — как в общей, гак и в особенной части.

Никто не предпринял работы по пересмотру соответствия этих психологических теорий современным научным взглядам Вся психологическая часть кодекса носит на себе печать отсталости и диллетантизма она целиком нуждается в переработке [6].

Однако, пока нам придется вскользь коснуться тех психологических моментов, какие упоминаются в нашем кодексе — для обоснования необходимости привлечения к участию в некоторых делах эксперта-психолога.

Прежде всего, по нашему закону суд обязан ознакомиться и принять во внимание личность обвиняемого. Однако, как я уже указывал, спарен вопрос о пределах такого исследования и во всяком случае мы далеки еще от того, чтобы это исследование было введено в строго научные рамки.

Оно облегчается привлечением к делу специального эксперта психолога.

Однако, при современном уровне судебно-психологических знаний, такое привлечение но каждому отдельному делу было бы нецелесообразно.

Оно возможно только по определенным делам, характер которых я очерчу дальше.

Затем мы встречаем в законе такие психологические термины, связанные с отдельными переживаниями подсудимого или с психологическим влиянием на него окружающей обстановки (отчасти также с переживаниями жертвы преступления): «корыстные или низменные побуждения (или отсутствие таковых и наличие других, противоположных им побуждений, которые закон не перечисляет), «особая жестокость, насилие или хитрость», «влияние угрозы, принуждения, зависимости», «состояние голода, нужды, влияние стечения тяжелых личных или семейных условий», «беспомощное положение», «обман» и т. д. Я не говорю уже о таких понятиях, как умысел, неосторожность, необходимая оборона и проч. Перечень этот, само собою разумеется, носит не исчерпывающий, а примерный характер.

Вся эта терминология несомненно изменится, когда к судебной работе и к уголовному законодательству ближе подойдут работники психологической науки.

Конечно, в живой судебной деятельности психологическое изучение личности преступника шире, чем это могло бы показаться на основании отдельных формулировок уголовного кодекса. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть сборник любых обвинительных и защитительных речей. Ведь суду приходится построить совершенно беспробельную картину преступления — притом на основании естественно отрывочного, случайного, фрагментарного материала дать законченные очертания личности обвиняемого и других персонажей уголовного дела.

Что эта реконструкция события, которое суд непосредственно не наблюдал, ведется с применением непроверенных психологических гипотез, — это мы пытались доказать в другой своей работе [7].

Мы заинтересованы в том, чтобы сократить число этих психологических гипотез. Однако, устранить их совершенно при настоящем уровне наших знаний едва ли нам удастся и, как мы покажем дальше, даже некоторые научные экспертизы таких авторитетов в нашей области, как Штерн или Марбе, не свободны от гипотетического элемента.

Таким образом, мы стоим на той точке зрения, что наши современные правовые воззрения требуют самого подробного досудебного и судебного психологического и психопатологического изучения личности подсудимого. Такого исследования мы до сих пор не встречали и, следовательно, отсутствует и методики такого обследования. Марбе в своей экспертизе по делу Карла Шварца сделал попытку научно-психологического обследования личности подсудимого, но отсутствие методики наложило печать бесплановости и неубедительности на всю экспертизу Марбе.

Только тогда психологические экспертизы обвиняемых интересны и убедительны, когда они касаются не всего объема личности, а отдельных ее свойств, особенностей или состояний, допускающих использование уже накопленного научного и судебно— психологического экспериментального опыта. Вот почему огромное значение имеют приводимые ниже экспертизы по делам о ж.-д. катастрофах, об ошибках врачей, об иллюзиях у охотника, приведших к неосторожному ранению.

Огромное процессуальное значение имеют, как я указывал, показания подсудимого и тот своеобразный, совершенно-исключительный по важности акт, который именуется сознанием подсудимого. Реакцией против ужасов инквизиционного процесс.» в этой области объясняется тот факт, что психологи почти не касаются ни показаний обвиняемых, ни их сознания. Касаются они — и то только отчасти — условий, в которых это сознание дано — вопросов техники и психотехники допроса.

Между тем, не следует закрывать глаз на то, что показания обвиняемых и их сознание играют огромную роль в уголовных делах, особенно в практике наших судов — и потому эта отрасль судебной психологии нуждается в особо внимательном изучении.

В двух направлениях вопрос о сознании интересовал психологов, но оба эти направления идут мимо психологии сознания как добровольного акта, имеющего определенное судебно-доказательственное значение.

Именно в обоих случаях вопрос касался научных методов получения сознания помимо воли обвиняемого и их процессуальной допустимости.

Речь идет, во-первых, о так называемом ассоциативном эксперименте или о выяснении скрываемых сведений (другое обозначение — диагностика причастности к преступлению) и, во-вторых, о применении гипноза [8].

Мы решительно высказываемся против применения обоих методов к подсудимому в интересах получения от него сознания Процессуальное положение обвиняемого согласно наших современных правовых воззрений таково, что все меры принуждение для получения сознания должны быть отброшены. Подсудимый имеет право на молчание, даже на ложь (впрочем, последний вопрос нуждается в особой дискуссии). Даже если он дал согласие подвергнуться ассоциативному эксперименту или гипнозу, этим согласием соблазняться нельзя, потому что добровольность этого согласия всегда будет под сомнением.

Кроме того, оба метода не точны и результаты, полученные таким путем, не смогут считаться бесспорными.

Этим, конечно, нисколько не умаляется роль и значение напр., ассоциативного эксперимента в других случаях в интересах разрешения различных научно-криминалистических задач.

Что же касается сознания в собственном смысле слова, то нужно удивляться бедности судебно-психологической литературы по этому вопросу. Если не считать брошюры Лозинга на эту тему и интересной статьи Отто Липманна, то психологи, можно сказать, прошли мимо вопроса о сознании обвиняемого.

Правда, Ганс Гросс со свойственным ему чутьем понял, как важно для криминалиста психолога понимание мотивов и сущности собственного сознания обвиняемого.

Он первый подчеркнул, что добровольное сознание таит в себе на первый взгляд непонятный парадокс. Во имя чего человек отказывается от признаваемого за ним процессуальным законом «права на тайну», когда такой отказ в огромном большинстве случаев для него влечет самые тяжелые последствия?

Странно, что на этот основной вопрос ответ дали не психологи, а психоаналитики. Сделанные последними выводы нуждаются в экспериментальной проверке и такую проверку должна будет предпринять судебная психология.

Работы психоаналитиков страдают одним существенным недостатком — они предприняты не в сотрудничестве с судебными работниками. Поэтому работам этим не хватает правильной юридической перспективы.

Вообще, нужно особенно подчеркнуть, что успехи судебной психологии немыслимы вне самого близкого сотрудничества психологов, судебных работников, педологов, психиатров, криминологов и проч.

Кроме того, одной из плодотворных форм сотрудничества психологов с судебными работниками является также участие психолога на суде в качестве эксперта: для этого, однако, необходимо, чтобы судебные работники были знакомы с судебной психологией и знали, «о каким делам и в каких случаях им может помочь и оказаться полезным эксперт-психолог.

Сознание преступника — явление двустороннее: оно предполагает лицо, которому сознаются. Таким образом, вопрос о сознании — и это правильно почувствовал Отто Липманн в упомянутой мною статье — приводит нас к уже чисто судебно— психологической проблеме, к вопросу о техника и психотехнике допроса. Вне понимания последней невозможно понимание сознания и его «добровольности». Психотехника же допроса поможет устранить асе виды незаконного и нежелательного «нажима» на обвиняемого в интересах получения от него сознания.

Только таким путем мы поставим на надлежащее место процессуальное значение сознания обвиняемого. Сейчас получается крайне вредный разрыв между теорией и практикой: на практике все еще продолжает господствовать взгляд на собственное сознание, как на «венец доказательств», более или менее липе мерно скрываемый. В теории же отвращение, вызванное методом получения сознания при т. н. инквизиционном процессе, привело к тому, что личность подсудимого и акт величайшего процессуального значения — собственное сознание — почти выпали из поля зрения судебной психологии.

Не уделила судебная психология до сих пор достаточного внимания и такому важному судебному доказательству, как оговор одного подсудимого другим подсудимым. Оговор — эго гот случай, когда подсудимый в отношении других подсудимых выступает в качестве свидетеля. Однако, условия достоверности этого «свидетельского показания» иные, чем у обычного свидетеля — и эти особенности должны стать специальным предметом изучения со стороны судебной психологии.

Область свидетельских показаний шире, чем это обычно принято думать, и количество «свидетелей» гораздо больше, чем это значится в списке вызванных в судебное заседание. В качестве свидетеля выступает, как мы уже отмечали, и обвиняемый, однако, в качестве свидетеля выступает и следователь, ибо он неизбежно этого «свидетельского показания» иные, чем у обычного свидетельские показания обычно ускользают от внимания и не воспринимаются как таковые, свидетелем является к суд в тот момент, когда, подводя итоги следствию, прошедшему перед ним, начинает писать приговор, свидетелями являются и стороны в процессе: обвинитель и защитник, даже секретарь суда, который ведет протокол.

Таким образом, область свидетельских показаний и их психологии нужно расширить, включив в объект обследования все перечисленные выше виды «свидетельских показаний». Многое из того, что установлено психологией свидетельских показаний, применимо и к этим своеобразным свидетельским показаниям. При этом часть из перечисленных свидетелей — а именно подсудимый, с одной стороны, обвинители и защитники с другой — потребуют особых методов для исследования вопроса о достоверности их показания.

Здесь мы вплотную подходим к интересной проблеме профессиональной односторонности у обвинителей и защитников Этой проблемой придется заняться судебной психологии. В литературе был высказан взгляд [9], что односторонность обвинения и защиты служит гарантией объективизма и беспристрастия суда. Этот взгляд мы не будем подвергать обсуждению. Заметим только, что с судебно-психологической точки зрения проблема односторонности — это проблема установки.

Этой профессиональной установкой, которая допускает и анкетно-статистическое и экспериментальное обследование, определяется как восприятие явлений, их систематизация и оценка, порог ощущения при разграничении важных фактов от неважных, наконец, типичные ошибки, свойственные сторонам в процессе и проч.

Если здесь мы имеем дело с «неподвижной» установкой, то психология суда, на которой мы остановимся дальше, дает нам проблему «подвижной установки». Суду приходится воздерживаться от окончательного суждения до ухода в совещательную комнату, держать свои впечатления в «лабильном» состоянии, мешать им кристаллизоваться и все время в зависимости от развертывания следствия менять установку. Вопросам о перемене установки посвящены многие психологические работы, при чем в этой области были предприняты интересные эксперименты [10].

Проблема профессиональной односторонности приводит нас к другому важному моменту, к вопросу о правде и лжи в утверждениях, действиях и речах обвинителей и защитников. Как показывают некоторые работы, и здесь возможна и постановка интересных экспериментов, и систематизация анкетных сведений. Однако, сложность этой проблемы, вокруг которой то и дело вспыхивает полемика в юридической литературе, выводит нас за пределы нашей работы.

Итак, при изучении вопросов, связанных с психологией свидетелей и обвиняемых, мы видели, что ни свидетеля, ни обвиняемого нельзя брать в отрыве от его живой личности, так и от условий и обстановки, в которой дается показание, а в частности в отношении обвиняемого — приносится сознание.

Это заставляет нас, как мы уже указывали, обратиться к технике и психотехнике допроса, а вместе с тем вводит в круг внимания судебной психологии всех лиц, принимающих участие в судебном разбирательстве.

Милиция, органы следствия и дознания, суд в различных его формах и составах, стороны (о чем мы уже упоминали), эксперты [11] и проч. — все постепенно становятся объектом изучения со стороны судебной психологии.

При этом психогностика в отношении всех этих лиц неизбежно приводит и к психотехническим выводам — к правильной организации допроса и суда, к выводам, либо укладывающимся в рамки существующей процессуальной системы, либо носящим правно-политический характер.

На вопросах техники и психотехники допроса мы попутно остановимся тогда, когда будем излагать конкретные судебно— психологические экспертизы, имеющие своим объектом показания юных свидетелей по делам о половых преступлениях.

Из этой области мы выбрали две экспертизы, как наиболее показательные, позволяющие — притом в наглядной форме — сделать наибольшее количество выводов.

Одна из этих экспертиз принадлежит проф. В. Штерну, другая известному педологу Ж. Варендокку.

Для научно поставленной судебно-психологической экспертизы важно знание методики и техники допроса со всеми таящимися здесь опасностями, а также техники оформления данных показаний в соответствующих протоколах.

Так, В. Штерн рассказывает, как потребовав вызова в суд агента, производившего дознание, он доказал, что крайне вредное искажение показания одного из малолетних свидетелей произошло от неумелого его допроса именно данным агентом.

Однако, повторяю, вопрос о технике допроса столь сложен, что даже бегло привести в систему наши современные судебно-психологические взгляды на этот предмет я считаю невозможным и более подробно остановлюсь на этом вопросе при анализе отдельных экспертиз.

Я считаю необходимым сделать здесь также несколько замечании по психологии суда — притом в различных его видоизменениях и составах.

Необходимо произвести изучение работы суда в ее реальных воплощениях, а не в тех условных схемах, в каких она рисуется в процессуальном законе. Там дана не встречающаяся в жизни фикция отвлеченного, пассивно-воспринимающего судьи, воздерживающегося от составления суждения до момента удаления в совещательную комнату, чуждого эмоциональных и волевых элементов, как бы оторванного от той общественной настроенности, которая сгущается вокруг каждого судебного дела, способного на путях логического анализа открыть объективную истину по делу.

Картина, нарисованная в любом процессуальном законе, опровергается постановкой различных психологических экспериментов и наблюдением над живой действительностью.

Эмоциональные и волевые элементы играют огромную роль в деятельности судьи. Огромную роль играет также сфера бессознательного и подсознательного.

Достаточно, напр., проанализировать такую важную часть судейской психики, как память. Мы знаем, что по новейшим психологическим взглядам нужно отказаться от легенды о механическом характере памяти. Память — не шкаф, куда кладут вещи и откуда их всегда и в том же виде можно извлечь Искажения памяти идут из глубин подсознательного, на них отражается сумма различных переживаний данного человека И анализ судейской памяти по определенному делу откроет целое море неожиданных, однако психологически вполне объяснимых и оправданных искажении и пробелов, особенно ярких, если их сравнить с такими же искажениями, но в других областях, какие даст, напр., память обвинителя и защитника по тому же делу.

Нет принципа уголовного процесса, который бы не требовал психологического анализа. Принцип устности — ставит вопрос о психологии восприятия явлений ухом, о психологии слуха, о социологии слуха и о слуховой памяти. Принцип непрерывности требует проверки с точки зрения роли и значения усталости. Принцип состязательности, как я уже указывал, ставит проблему профессиональной прокурорской и адвокатской односторонности на фоне объективизма судейского. Проблема гласности ставит вопрос о психологии судебной аудитории в узком и широком смысле слова — и о ее частом и неизбежном извращении — уклоне в театральность.

Психологическое изучение судейской деятельности в ее реальности ставит дальнейшие психологические проблемы, которые, несомненно, в будущем дадут интересные право-политические выводы.

Как известно, судейская деятельность слагается из двух моментов: из установления тех фактических обстоятельств дела, какие дают возможность применить к данному казусу определенную правовую норму и из толкования закона применительно к данному случаю.

Вопросу о толковании и применении закона до последнего времени у нас, а на Западе по понятным причинам и сейчас уделяется огромное место в правовой литературе. Существует даже специальная наука, целиком посвященная проблеме толкования и применения закона, — она носит название «юридической герменевтики» [12].

Однако, до сих пор наука почта совершенно не занималась той важной частью судейской работы, которая направлена на установление фактических обстоятельств дела.

Прежде всего, для понимания судебной деятельности крайне вреден тот взгляд (ведущий свое начало от идеи строго проводимого принципа состязательности), будто судья пассивно воспринимает развертывающуюся перед ним картину представляемых сторонами доказательств. Между тем, судья, особенно судья-председатель судебного заседания активно вмешивается в формирование судебного материала — и это вмешательство не только возвращает нас к проблеме техники и психотехники допроса— оно имеет гораздо более широкое значение для понимания психологии суда и достоверности выносимого приговора.

Затем, в конце концов судья, руководящий судебным заседанием, определяет реально самый важный вопрос, от которого зависит максимальное количество судебных ошибок. — я имею в виду вопрос о пределах исследования в уголовном процессе, вопрос, который необходимо поставить не формально-юридически, а именно, как проблему судейской психологии и отчасти как общественно-психологическую

Наконец, судейской психологией определяется не только круг фактов, которые судья председатель признает относящимися к делу и подлежащими обследованию, но и тех, которые он реально воспринял, ибо факт может быть установлен и не воспринят. Наконец, только судейская психология может объяснить, как и почему решающим по делу может оказаться совершенно второстепенный факт. Если он ускользнул от внимания сторон, если он не обнаружен судом в этом своем качестве, то он в конце концов играет как бы роль тайного документа, прокравшегося в совещательную комнату. Эти моменты имеют значение также для постановки проблемы о судебном прогнозе и диагнозе.

Круг реально воспринимаемых судом фактов вводит понятие о пороге судебного ощущения [13]. В свою очередь изучение психики судьи во всем объеме, а не в области одних логических свойств и способностей, вскрывает целый ряд эмоциональных и даже подсознательных факторов, влияющих на смещение этого порога судейского ощущения в ту или другую сторону.

Мы увидим, какую огромную роль как в вопросе о пороге судейского ощущения, так и во всем объеме судейской деятельности играют различные элементы симпатии и антипатии, предубеждения и беспристрастности, профессиональной рутины, спокойствия и взволнованности, особенностей характера, наличность в нем в частности садистических или мазохических компонентов, подверженность или наоборот сопротивляемость суггестии и проч.

Все эти факторы формирования судейского убеждения, все эти факторы, насквозь определяющие всю деятельность суда, мы можем подвергнуть экспериментальному изучению и обследованию.

Так, М. Циллиг произвела ряд интересных опытов, долженствующих определить влияние симпатии и антипатии на восприятие фактов и их оценку.

К этим опытам тесно примыкают другие, касающиеся экспериментального выяснения проблемы установки и ее перемены, играющей, как мы видели, такую огромную роль для понимания судейской психологии (на что обратил внимание еще Ганс Гросс в своей «Криминальной психологии») [14].

Огромную психологическую роль играет далее момент формирования судейского убеждения.

Процессуальный закон презюмирует этот момент лишь после удаления суда в совещательную комнату.

Наблюдение над реальной действительностью показало, что этот момент никогда не совпадает с уходом в совещательную комнату, а значительно предшествует этому уходу, по некоторым делам едва ли не совпадая с моментом открытия судебного заседания (тогда, конечно, на место убеждения выступает предубеждение). Во всяком случае, чисто психологической проблемой, допускающей экспериментальную проверку, является вопрос о том, как воспринимаются и оцениваются факты уже после того, как сформировалось судейское убеждение и какими особенностями должен обладать тог или иной факт, чтобы сломить это убеждение чтобы придать судейскому восприятию необходимую «лабильность».

Мы видим, что многие предписания процессуального закона превращаются реально в простые фикции. Выяснить их смысл и значение — дело судейской психологии. Психогностика судейской работы должна привести к интересным психотехническим выводам.

Фикцией с точки зрения изучения реальной судейской психологии является и т.н. «презумпция невиновности».

Презумпцию невиновности больше всего превращает обыкновенно в фикцию тот «гипноз документов», который исходит от предшествующих суду материалов предварительного следствия. Огромное лежащее перед судом дело и доверие к следователю, проведшему следствие, нередко (конечно не всегда) превращает реально презумпцию невиновности в обратную — презумпцию виновности. Впрочем, все эти темы мы здесь можем задеть только вскользь: они требуют самостоятельного психологического исследования.

Тесно примыкает к очерченным здесь проблемам — психология протоколов и других документов, с одной стороны, — и психология судебной аудитории в узком и широком смысле слова, или атмосфера «громких дел», с другой стороны.

Несмотря на введение повсеместно начала устности и непосредственности процесса, документ и в частности протокол все еще продолжает играть огромную, а часто решающую роль в судебных делах.

Между тем, как мало сплошь и рядом приходится доверять протоколам, какое парадоксальное несоответствие имеется между внешне-убедительной, прямо иногда гипнотизирующей формой протокола или документа и оспоримостью его содержания — мы увидим при анализе отдельных приводимых ниже психологических экспертиз.

Огромное значение, подчас даже решающее, слабо пока оцененное для судебного дела, имеет атмосфера общественной настроенности, в которой оно протекает. Эта атмосфера, неизбежно захватывая суд, превращает в фикцию также то предписание процессуального закона, который говорит о необходимости обосновывать приговор только на фактах, непосредственно прошедших перед судом. Формально это правило быть может действует, но по существу волны общественного негодования или симпатии влияют на весь процесс восприятия и оценки фактов.

Нужно удивляться, что работы по массовой психологии, а в применении к суду по психологии судебной аудитории, не только не поставлены на должную высоту, но пока только слабо намечены в отдельных теоретических исследованиях.

Все участники процесса — начиная со свидетелей и самих обвиняемых, через экспертов, защитников, обвинителей и вплоть до суда — неизбежно погружены в питательную среду определенных общественных настроений, — волны и токи которой идут в двух направлениях — от аудитории как присутствующей на процессе, так и не присутствующей, но выражающей свое мнение в форме резолюций, газетных и журнальных статей — к суду и от суда к аудитории.

Только юридической фикцией можно объяснить то, что до сих пор вое участники процесса рассматривались, по немецкому выражению, — «как таковые», вне их принадлежности к определенным общественным группам, мнениям и настроениям.

Психология свидетелей, обвиняемых, а равно всех участников процесса должна будет внести этот корректив в свои изыскания.

Особенное значение приобретает изучение исторически громких дел и постановка на фоне их анализа соответствующих психологических экспериментов.

Почти осязаемую роль атмосферы дела мы очертим при анализе отдельных экспертиз.

Сводя воедино все сказанное, мы видим, что не все стороны судебной психологии получили одинаковое развитие, что отсутствует единое определение судебной психологии, что различные ее ветви разработаны неодинаково, и что не на все вопросы, — пока, по крайней мере, — судебные работники найдут исчерпывающие ответы. Только сотрудничество судебных работников с представителями психологической науки позволит восполнить эти пробелы в будущем.

Однако, и сейчас необходимо знакомство судебных работников с основными началами судебной психологии для того, чтобы знать, когда им может пригодиться помощь эксперта-психолога и для того, чтобы совместно с ним найти психотехнические способы борьбы с антисоциальными явлениями.

---

[3] Н. Gross. Kriminal-Psychologie. 1905. Gross-Hopler Handbuch fur Untersuchungsrichter, 1922.

[4] Интересная попытка получить научную расшифровку этого «языка» сделана Е. Selig. Die Registrierung unwilkurlicher Ausdrucksbewegungen als forensisch-psychodiagnostssche Methode. Zeitschrift fur angewandte Psychologie. Bd. 28, H. 1 und 2.

[5] Можно было бы привести сводку правил и положений, которые экспериментально-проверенным путем создала современная психология свидетельских показаний. Сюда вошли бы типичные ошибки свидетелей при оценке промежутков времени и пространства, типичные ошибки при опознаниях разница, которая существует в смысле достоверности между самостоятельным рассказом и ответами на вопросы, влияние различных видов суггестии и проч. Однако, такая работа вывела бы нас за пределы нашей темы. Мы считаем, однако, необходимым сделать два замечания.

Первое из них касается совпадения различных последовательных показаний одного и того же свидетеля (а также и обвиняемого) С точки зрения традиционных взглядов судебных работников, такая однородность служит лучшей гарантией правдивости свидетеля. Однако, с научной точки зрения, это не всегда так: напр., при повторных показаниях малолетних свидетелей высказывание иногда «застывает», становится заученным, стереотипным и это застывание, эта кристаллизация показания делает его мертвым, бесполезным для установления истины. В этом случае тождество повторных показаний ничего не говорит в пользу его достоверности Иногда показание застывает в силу страха — естественной боязни (особенно у обвиняемых) перед изменениями высказывания, — чтобы не потерять доверие следственных или судебных органов. Особенно часто в этих случаях «застывает» оговор одним обвиняемым других, не смотря на свою ложность В этом случае желание казаться чистосердечным пересиливает стыд за оговор невиновного лица.

Гораздо, впрочем интереснее проблема совпадения показаний различных свидетелей, как мерило их достоверности. И здесь традиционный взгляд расходится с научным. К. Марбе принадлежит заслуга первому обратить внимание и с полной ясностью поставить этот вопрос Причины совпадения показаний различных свидетелей друг с другом часто ничего не доказывают в смысле их соответствия действительности.

Иногда причина совпадения показаний внешняя: она коренится в однородности, напр., массового внушения, жертвой которого стали свидетели. В этом случае все свидетели повторяют одну и ту же внушенную ям ошибку. Это особенно часто бывает по делам педагогического персонала, обвиняемого в преступлениях из области половых отношений. Если допрос ведется, напр. в классе, то вероятность суггестии и, следовательно совпадающих неверных показаний очень велика.

Другая причина коренится в однородности психических явлений, на которую обратил внимание К. Марбе.

По психологии свидетельских показаний имеется огромная литера тура Имеются монографии и многочисленные журнальные статьи. Назовем главнейшие источники: К. Marbe. Grundzuge der forensischer Psychologie особенно главы „Psychologie der Zeugenaussage“, „Die Gleichformigkeit des psychischen Geabchehens und ihre forensische Bedeutung“. F. Gorphe. „La Critique du Temoignage“. (В этой книге приведена довольно большая сводка литературы). Sello. „Zur Psychologie der causecelebre“. Otto Lipmann „Grundriss der Psychologie fur Juristen“, особенно главы: „Der Zeuge“. A. Stohr „Psychologie der Aussage“. J. Schrenk. Einfurung in die Psychologie der Aussage Schott und Gmelin „Zur Psychologie der Aussage“.

На русском языке cp. Я. А. Кантарович. «Психология свидетельских показаний», Гродзинский. «Единообразие ошибок в свидетельских показаниях», «Арх. крим. и судебн. мед.» (1927), т. I, кн. 4 — 5 и его же: «Учение о доказательствах и его эволюции»—там же. 1926 г I, кн. 1. Отдельные замечания у Г. И. Волкова «Уголовное право и рефлексология».

[6] Ценные замечания по этому вопросу см. проф. Г. И. Волков: «Уголовное право и рефлексология».

[7] «Немые свидетели» — «Право и жизнь», 1928 г., стр. 2—3.

[8] Литературу но вопросу об ассоциативном эксперименте я здесь при водить не буду в виду ее обширности На русском языке см А.Р. Лурия. «Психология в определении следов преступления», «Научное Слово», № 3. О внушении и гипнозе cм. Н. Ivers. «Die Hypnose im deutschen Strafrecht», Hopier u. Schilder. Suggestion und Strafrechtswissenschaft.

[9] А.С. Тагер «О предмете и пределах науки об уголовном суде», «Право и жизнь». 1924, кн. I.

[10] Целый ряд любопытнейших явлений в области психологии связан с проблемой «установки» Существуют люди, для которых перемена установки является насущной потребностью (Стриндберг, напр.). Все виды авантюризма построены на постоянной смене привычкой установки. Наоборот, «тоска по родине» тесно связана с неумением переменить установку.

Ср. также К. Marbe. Psychologie der Werbung. Stuttgart. 1927. Стр. 27 Также К.Marbe. Ueber das Heimweh. Archiv fur die gesamte Psychologie Bd. 50.

[11] Интересна работа, посвященная ошибкам экспертов, правда, применительно к гражданским делам, — Lepman „Fehlerquellen bei Ermittelung des Sachverchalts durch Sachverstandige"

[12] Cp. Wurzel. Das juristische Denken. — A. Hellwg. Zur Psychologie der richterlichen Urteilsfindung.

[13] Cp. G. Simmel. Die Probleme der Geschichtsphilosophie. 5 изд. 1923.

[14] А. Franzen Zur Psychologie der Umstellung, 1925 H Klein Ueber den Einfluss der Einstellung auf die Wahrnehmung.

---