II. Очерк психиатрических учений, имевших соотношение с уголовным правом, начиная с древнейших времен и до Моrеl'я включительно

Отдаленная древность, о которой у нас только сохранились сведения, уже отметила существование случаев душевных болезней как единичных, так и эпидемических*(28). Нo хотя этой древности и были знакомы явления душевных расстройств, однако, вследствие простоты и здорового образа жизни первых времен, когда, как кажется, отсутствовали многие из причин, производящих такое разрушительное влияние на душевную жизнь в современных обществах, они, по-видимому, были довольно редки*(29). Как же смотрела и как относилась к ним эта древность? Соответственно всему строю тогдашнего миросозерцания, миросозерцания еще детства человечества душевнобольные рассматривались то, как люди, караемые богами за проступки против них, то, как одержимые и околдованные, то, наконец, как вдохновенные. Соответственно этому в одних случаях они внушали суеверный страх и даже отвращение, а в других окружались почитанием*(30).

При таком взгляде на расстройства душевной жизни и на болезни вообще, лечение их, понятно, должно было находиться в руках служителей богов, различных заклинателей и колдунов, которые своими сверхъестественными средствами только и могли умилостивить гнев высших существ и уничтожить одержание*(31). Поэтому первоначальная медицина зародилась преимущественно в храмах и представляла собой, по замечанию Salvert'a, как бы истечение премудрости богов*(32).

С течением времени, при уменьшении простоты и умеренности жизни первобытных времен в течение хода развития древних цивилизаций, некоторые из которых представляют разительное сходство с существующими, постепенно начали действовать новые факторы, могущественно влиявшие на потрясение душевного здоровья и на порождение наследственно хилых, неустойчивых натур, более или менее быстро заканчивавших душевными расстройствами*(33). В древности, как и теперь, одним из факторов потрясения душевной жизни, по-видимому, был алкоголь*(34). Законы Ликурга и Солона вносили уже некоторые ограничительные правила по отношению злоупотребления им, а Платон считал их нужными и в своем образцовом государстве. В Древнем Египте, как реакция против этих усиленно распространенных злоупотреблений алкоголем даже возникли общества трезвости, старавшиеся парализовать развившееся зло. Tuke приводит дошедший до нас очень интересный документ, - письмо к одному члену египетского общества трезвости, очевидно, не выполнившему принятых на себя обязательств воздержания*(35).

Но алкоголь был лишь одним из факторов вырождения породы. Наряду с ним древним, особенно римлянам, были известны и другие, усиленно работающие и в наше время. Эти факторы, постепенно подтачивавшие органические силы древних обществ, привели к упадку древние, высоко стоявшие цивилизации, и породили ту истощенную, дряблую породу, которая доставляла такой богатый материал для изучения разнообразных форм расстройств душевной жизни и представляла такую жалкую картину физического и нравственного убожества в эпоху падения Рима, когда, как это видно из сочинений римских медиков Аретея и Целия Аврелиана, вследствие всяческого общественного разврата, деградировавшего человека, были весьма распространены душевные болезни вообще, а истерия, педерастия, сатириазис и различные формы эротического бреда в частности, причем последние распространялись иногда даже эпидемически*(36).

Явления душевных расстройств не ускользнули от внимания глубоких наблюдателей древности и, в качестве расстройств, имеющих органическое основание, подверглись тщательному изучению, которое и положило твердое основание науке о расстройствах и аномалиях души. Медицина, как я уже заметил выше, зародилась впервые в храмах, в качестве искусства лечения болезней, приписывавшихся сверхъестественным влияниям. Отсюда, повидимому, уже и развились первоначальные медицинские школы, предшествовавшие Гиппократу. Трудно сказать, как долго длился этот первоначальный период медицины, характеризуемый Littre названием эмпирического*(37). Несомненно, лишь то, что еще задолго до Гиппократа греки уже обладали значительно развитыми понятиями о природе человека. Лучшим доказательством служит Пифагор (580 до Р. X.), который учил, что ум имеет свое седалище в мозгу, а чувства и страсти в сердце. Человек, по мнению Пифагора, уже от рождения заключает в себе основание всего того, что должно случиться с ним в течение всей его последующей жизни; его дальнейшая судьба обусловлена особенностями и степенью гармонии его структуры. "Наши склонности к добродетели и пороку, - говорил ученик Пифагора, Тимон из Локр, - как и предрасположения к болезни и здоровью, более происходят от наших родителей и от элементов, из которых мы составлены, нежели от нас самих". Качества души человека, по учению Пифагора, строго соответствуют качествам его тела: так мужество соответствует телесной силе, справедливость - красоте или пропорциональности частей, мудрость - живости чувствований и т. д.

Пифагор резко порицал все излишества в пище, труде, горести и наслаждении; он настаивал на необходимости всегда и во всем сохранять равновесие и надлежащую меру и особенно вооружался против пьянства, которое он называл разрушителем здоровья, ядом души и обучением мании (форма душевного расстройства). Добродетель, спокойствие, здоровье и все блага вообще, по его мнению, суть не что иное, как гармония (сравн. современное учение о дурно уравновешенных натурах), на установление и поддержание которой и должны быть направлены все усилия законодателей и всех тех, на долю которых выпало управление людьми. "Наиболее мудрое, - говорил Пифагор, - это медицина, наиболее прекрасное - гармония". Все качества нашего тела и души происходят от природы, но их усовершенствование от культуры и воспитания. Качества тела совершенствуются гимнастикой и медициной, а качества души - философией.

В Критоне Пифагор учил в храмах, где и излагал свои правила физической и душевной гигиены. Он объяснял собиравшимся, что беспорядки, царствующие в городе, обусловлены их бездеятельною жизнью и дурным воспитанием детей. Поэтому он убеждал изгнать леность и праздность и настойчиво рекомендовал умеренность - эту добродетель обоего пола и всякого возраста, которая охраняет единовременно блага тела и души.

В более тесном кругу своих учеников он установил строгие правила душевной гигиены, основным принципом которых было поддержание гармонии между душой и телом. Для достижения этой цели всякие страсти и волнения были тщательно устраняемы, что и служило предупредительным средством. Но раз наступало расстройство, Пифагор советовал тогда употреблять музыку, как целительное средство против душевных потрясений. Он находил музыку чемто небесным, божественным и утверждал, что она необходима для успокоения и подчинения страстей души, а потому он и хотел, чтобы его ученики ею начинали и ею же заканчивали свой день*(38).

Нельзя не удивляться, что в столь отдаленную эпоху развитие правильных воззрений на природу человека уже достигло такой высоты. Едва ли возможно сомневаться, что для этого был необходим относительно долгий подготовительный период. Только при этом условии и могли возникнуть подобные развитые учения*(39).

Значительно далее подвинулось знание природы человека и интимной связи ее физической и психической сторон в сочинениях отца медицины - Гиппократа (родился 460 до Р. X.) и его школы. Гиппократ, по словам д-ра Daremberg'a ,бросил столь яркий свет на медицину, что она поднялась до уровня положительной и независимой науки, до уровня свободного и подчиненного точным правилам искусства*(40).

Еще задолго до Гиппократа в Греции существовали многие медицинские школы, и многие медицинские сочинения, пользовавшиеся большим авторитетом. Сам Гиппократ упоминает не раз, что медицинская наука существует очень давно и есть результат долгого опыта*(41). Некоторые из упомянутых школ, при появлении Гиппократа, были уже в упадке, но другие находились еще в поре своего полного расцвета*(42). Гиппократ дал начало новой, которая и получила его имя.

В своих учениях он уже вполне ясно и определенно формулировал положение о тесной, интимной связи физического и психического элементов. Для него явления психической жизни не отделимы от явлений жизни органической, - жизни мозга. Последние лежат в основе и обусловливают первые. "Если больной, - говорит он, - испытывает опасения и страхи, то это происходит от изменений, которым подвергается его мозг*(43). Возражая против распространенного в его время мнения, что эпилепсия происходит от одержания богами, он замечает: "Вскройте череп и вы найдете, что мозг влажен, наполнен водяночной жидкостью и издает дурной запах; тогда вы убедитесь с очевидностью, что не божество, а болезнь изменяет так тело"*(44). Мозг для Гиппократа - это тот орган, деятельностью которого обусловливается и в котором протекает вся психическая жизнь без исключения. "Им мы думаем, - говорит он, - понимаем, видим, слышим; им мы познаем уродливое и прекрасное, дурное и хорошее, приятное и неприятное. Через него же мы становимся сумасшедшими, бредим, и нас осаждают страхи и опасения"*(45). В изменениях материальных состояний мозга, - вот где, по Гиппократу, лежат причины психических колебаний. Предается больной беспричинной печали и тоске - его мозг охладился и сжался против обыкновенного. Напротив, больной издает крики и вопли по ночам, когда его мозг нагревается.

Гиппократ хорошо знает различие и значение органических темпераментов, обусловливающих различия в чертах характеров. Он знает также и решительное влияние наследственности. Доказывая наследственную передачу эпилепсии, он замечает по этому поводу: "Если, - говорит он, - люди, родившиеся от родителей с голубыми глазами, сами имеют голубые глаза, а родившиеся от родителей лысых, сами бывают лысыми, то нет ничего удивительного, что родители, имеющие неправильное образование головы, дают жизнь детям, страдающим тем же пороком организации. Если мы видим, что люди желчного темперамента производят детей также желчного темперамента, что флегматики производят флегматиков, а чахоточные чахоточных, то где препятствие, чтобы болезнь, которой страдает отец или мать, не поражала также и кого-либо из детей"?*(46)

Из этого мы видим, что доктрина, приурочивающая психические явления к явлениям жизни мозга, далеко не нова, хотя, как совершенно верно замечает д-р Semelaigne, потребовался продолжительный период времени, - почти до наших дней, чтобы поставить ее вне сомнений*(47).

Но, придавая столь важное значение органическим факторам, по отношению к особенностям явлений психической жизни, Гиппократ в то же время не упускает из виду и тщательно изучает влияние внешних воздействий, которыми изменяется самый организм и которым он отводит широкую долю участия в создании физических, а вместе с тем и психических особенностей человека. Он тщательно изучает с этой точки зрения влияние пищи, климата и географических положений*(48).

Душевные болезни он делит на острые и хронические*(49). Проницательный наблюдатель природы, он хорошо знает и симпатические душевные расстройства с их импульсивностью и часто неодолимыми влечениями (напр., к убийству, самоубийству и проч.), зарождающимися в сфере систем растительной жизни и отсюда уже проникающими в сознание в качестве темных, немотивированных побуждений*(50).

Таковы наиболее выдающиеся черты учения Гиппократа по интересующему нас вопросу.

В трудах последующих ученых писателей греко-римского мира изучение расстройств и аномалий душевной жизни подвинулось значительно вперед. "Не без живого интереса, - замечает по этому поводу Trelat, - углубляешься в эти исторические богатства и читаешь в произведениях, написанных пятнадцать или восемнадцать веков тому назад, множество страниц, которые кажутся написанными лишь только вчера"*(51).

Изучение нервной системы сделало значительные успехи еще в трудах александрийских ученых, старательно занимавшихся рассечением трупов и изучением на них анатомии человека. Один из выдающихся представителей александрийской школы - Эразистрат (293 до Р. X.) уже так далеко подвинулся в знании и понимании функций нервной системы, что различал нервы чувствующие и двигательные и предполагал существование в нервных волокнах особой циркулирующей жидкости, при посредстве которой внешние впечатления передаются мозгу, а веления воли - мускулам. Изучая сравнительно человеческий мозг и мозг животных, он даже пришел к заключению, что умственные способности находятся в соотношении со структурой этого органа, а именно с числом и рельефностью его извилин*(52).

В изучении расстройств душевной жизни врачи греко-римского мира за долгий период времени от Гиппократа до Галена также подвинулись значительно вперед, и тонкими чертами, указывающими на тщательность и многочисленность наблюдений, описали разнообразные и часто трудно уловимые формы душевных расстройств. "Чем более перечитываешь древних, - говорит др Моrel, - тем более убеждаешься, что они подметили и описали большинство форм бреда, свойственных душевнобольным, включая и частичный бред, сосредоточивающийся на немногих предметах и более или менее неправильно обозначаемый в наше время названием мономаний. Они прекрасно знали больных этой категории, которые, несмотря на их расстройство, разговаривают и рассуждают о всех предметах, исполняют общественные функции, занимают должности, одним словом, предаются занятиям, требующим известной доли ума; их никто не заподозрит в душевном расстройстве, пока не коснется специального предмета их бреда*(53).

Здесь я не стану излагать последовательный ход развития психиатрических учений и перечислять всех наиболее выдающихся врачей древности. Укажу лишь на учение Галена, этого последнего великого врача древности, которого д-р Daremberg называет "чудесным гением, резюмировавшим всю предшествующую науку и в зародыше заключающим всю ту, которая должна следовать за ним"*(54).

Гален (родился в 131 до Р. X.) значительно подвинул вперед анатомию нервной системы. "Ему же, - по словам профессора Ваll'я, - мы обязаны заложением фундамента всех наших сведений о функциях нервной системы"*(55). В своих выводах он основывался на результатах вскрытий, на патологических наблюдениях и на вивисекциях*(56). Медицинское изучение в его время подвинулось уже так далеко вперед и так популяризировалось, что вивисекции (напр., опыты с перерезкой спинного мозга для изучения ее влияния на чувствительность) производились им даже публично. Его, по словам профессора Аndrale, должно рассматривать как отца и основателя действительно экспериментальной физиологии и к нему же, как истинному источнику, должно быть отнесено значительное число опытов, считающихся современными. "После него уже нет сомнения, говорит Andrale, - что главное назначение мозга быть органом интеллекта". Гален рассматривал мозг, как сложный орган, состоящий из различных, но взаимно связанных частей, каждую из которых он изучал и описывал в отдельности. Он указывал на соотношение между мозгом и заключающим его черепом и на возможность по особенностям последнего судить об особенностях первого. Ему же принадлежит честь первого описания симпатической системы или нервной системы растительной жизни.

Гален видел в человеке существо дуалистическое, состоящее из души и тела. Седалищем души, по его мнению, служит не один лишь мозг. Различные психические проявления Гален приурочивал и к различным органам. Душа разумная, думающая имеет свое седалище в мозгу, степень развития передних долей которого соответствует степени умственного развития; душевные волнения или душа мужественная, энергичная имеет свое седалище в сердце, а желательная или женственная - в печени. Разуму Гален придает первенствующее значение. Им, этим регулятором страстей и склонностей исключительно должен жить человек. Любовь к почестям, богатству, сладострастию есть главная причина бедствий этого мира, лекарством против которого служит разум. В деятельности разума и заключается истинное счастье.

Здоровье, по мнению Галена, есть органическое равновесие. Думающая душа здорова, когда разум, склонности и чувства находятся в равновесии. Раз последнее нарушено, - наступает болезнь, которая может поражать раздельно или совместно различные душевные способности, - рассуждение, воображение и память. Душевная болезнь может быть результатом, как расстройств самого мозга, так и отраженного влияния на него со стороны других органов. Например, меланхолия может быть следствием иррадиации от сердца или от желудка, при диспепсии. Поддержание и нарушение равновесия зависит от темперамента, которому Гален приписывал самое решительное влияние на весь психический механизм.

Признавая в человеке два раздельных элемента*(57) - физический (организм) и психический (душа), Гален хорошо знал решительное, определяющее влияние первого на второй. "Если бы Платон жил еще, - говорит он, - я бы хотел знать от него, почему обильная потеря крови, выпитая цикута (напиток) и горячка отделяют душу от тела"? Помещая думающую душу в мозг, он ставил особенности души в соответствие с особенностями этого органа как количественными, так еще более качественными. Душа, по его мнению, находится в самой тесной зависимости от тела, от его темпераментов, различиями которых обусловливаются и различия психических проявлений. Органические особенности вообще оказывают самое глубокое влияние на все нравственные качества. Правда многое зависит и от воспитания*(58). "Счастлив ребенок, - восклицает Гален, - который с раннего возраста был подчинен правилам гигиены и хорошего физического воспитания: в них источник хорошей нравственности". Но как ни велика сила разумного воспитания, основывающегося на надлежащем равновесии между воспитанием физическим и психическим, однако его влиянием не могут быть объяснены все различия в нравственных качествах. Часто одинаково воспитанные представляются значительно несходными с нравственной стороны. В этих случаях несходства обусловливаются различиями физической структуры тела, функциональными особенностями различных органов и преобладанием развития того или другого из них. Например, преобладанием мускульной системы или мозга над развитием прочих органов на все существо человека, на всю его нравственную личность накладывается особый отпечаток, отличающими его от всех остальных людей.

Органические особенности влияют на нравственную личность, при посредственной чувствительности. Этой последней обладают не одни лишь органы чувств. Каждый орган имеет свою особую чувствительность, более или менее ясно выраженную, соответственно количеству крови и воздуха им получаемого. Внутренняя чувствительность (т. е. чувствительность внутренних органов) особенно ясно выражена во время сна, когда органы внешних чувств находятся в покое. Как внешняя (впечатления), так и внутренняя (ощущения) чувствительность могут быть уменьшены, могут отсутствовать вовсе или быть расстроены и извращены. Боль и страдание - это болезненные явления, сменяющие в некоторых случаях нормальную чувствительность. Между внутренними чувствами наиболее замечательны половое и особенно желудочное, которые, как и чувствительность всех остальных органов, могут быть извращены и этим извращением могут обусловливать странные психические явления.

Физическая структура, столь решительно влияющая на нравственную сторону человека, не остается, однако, неизменной, а напротив, постепенно изменяется, в зависимости от внешних условий, чем вызываются дальнейшие нравственные изменения. Поэтому Гален не оставляет без внимания внешних влияний, а напротив тщательно изучает их. Но, придавая столь решительное значение влиянию физического на психическое, он вместе с тем не упускает из виду и влияние последнего на первое. иначе говоря, он знает их взаимодействие*(59).

Из этого краткого и слабого очерка учений выдающихся представителей древней медицины по интересующему нас вопросу, мы можем видеть, что им не был чужд тот взгляд, который представляет собой основное положение новой школы уголовного права. Этот взгляд, уже почти вполне развитый и законченный, заключается в блестящем и так далеко подвинувшемся учении Галена, в котором в общих чертах прекрасно изложен и сам механизм влияния физического на психическое. К основам этого взгляда, ввиду наблюдавшихся фактов действительности, с неизбежностью пришли, как мы видим, наблюдатели древности, к нему же после долгих и тщательных наблюдений приходят и исследователи нового времени.

К несчастию, Гален был последним великим врачом древности, и с ним закончилось плодотворное поступательное развитие научной мысли в занимающей нас области. В течение века после него еще замечались, по словам д-ра Daremberg'a, некоторые признаки оригинальности и успехов, а затем наступила эпоха мрака и бездарных компиляций*(60). "В истории греческой медицины", - говорит Littre, - "наступил тогда момент, когда новые изыскания и самостоятельные работы совершенно прекратились: не появлялось более ничего нового, и развитие, доставлявшее медицинской науке в период от Гиппократа до Галена увеличивавшуюся жатву знаний и приложений, приостановилось"*(61). Гален в течение долгого периода последующих веков начал царить безраздельно и получил значение непоколебимого и как бы священного авторитета. Но, как это бывает всегда при тех состояниях общества, когда возможно безусловное господство авторитетов, - его действительно научные и прогрессивные доктрины остались непонятыми и бесплодными, тогда как все ложные идеи и странные объяснения принимались с невероятной горячностью"*(62). Таким образом, и в этом случае один лишний раз подтвердилось то общее безусловное правило, что между степенью органическо-умственного развития и особенностями принимаемых и исповедуемых учений всегда и везде существует самое строгое соответствие.

Уничтожение первоначальной простоты жизни, постоянные войны и завоевания, развившееся из них рабство и различные виды человеческой кабалы, постоянно возраставшие имущественно социальные неравенства, усиливавшаяся роскошь и соединенные с нею различные виды разврата и всяких излишеств с одной стороны, истощающая бедность и всевозможные лишения, и тот же разврат с другой - делали дальнейшее здоровое развитие невозможным. Указанные факторы вырождения, постепенно подтачивавшие органические силы древнего мира, неминуемо должны были привести к упадку, который отразился повсюду: в душевных качествах населения, в искусстве, науке и т. д.*(63). На место прежнего органически сильного и способного поколения, народилось поколение дряблое, нервно-хилое и плохо одаренное, которое считало в своей среде не малое число вырождавшихся, дурно уравновешенных организаций и которому было не под силу подвигаться в прежнем направлении. "Наступила, - по выражению Baudrillart, - смерть души, которая есть самый печальный симптом разлагающихся обществ*(64). Появилось поколение, - рожденное для рабства, - как часто говаривал Тиверий, выходя из сената*(65). Самоубийства, как и в наше время, стали распространяться в этом поколении эпидемически "Разочарованные и скучающие шли на мост Фабриция и там кончали с собой. Ни в одну историческую эпоху скука жизнью - печальный плод излишеств - не была более распространенной болезнью, как в эпоху цезарей. Смерть сделалась более средством против монотонности удовольствий, нежели против излишка страданий"*(66). Душевные болезни, тяжелые неврозы и постоянная скука, составляющая удел истасканных натур, стали обычными явлениями. Вот что, напр., писал Сенека, характеризуя современное ему положение: "Зло, от которого мы страдаем, - говорит он, - зависит не от того или другого места, а заключается в нас самих. Мы слабы лицом к лицу с тем, что нужно выдержать. Мы не можем выносить ни труда, ни удовольствий, ни даже нашего собственного существования. Некоторые стремятся покончить с собой лишь потому, что, изменяя часто свои проекты, все-таки возвращаются к прежнему, не оставляющему места для чего-либо нового. Жизнь и даже окружающий мир им стали противны и послышались возгласы безумных и сластолюбивых: Неужели всегда будет одно и то же?!"*(67). Говоря о влечении к самоубийствам и характеризуя скучающих жизнью, Сенека говорит от их лица: "И постоянно все одно и то же! Всегда я должен то бодрствовать, то спать, то быть сытым, то голодным, ощущать холод или жар! Ничто не кончается; всегда один и тот же круг явлений; они бегут и следуют друг за другом: день сменяется ночью, а ночь сменяет день. За летом следует осень, за осенью -зима, а за нею - весна. И так проходит все, чтобы вернуться снова, а я не вижу и не знаю ничего нового"*(68). "Хотя христианство, - говорит д-р Brierrе de Boismont, - изменило это состояние душ, но оно своими правилами не могло совершенно восторжествовать над чувством печали и отвращения, которые мучили стольких людей. Скука (здесь автор разумеет этот болезненный оттенок настроения, который есть удел истощенных организаций) укрылась в монастыри. Это отразилось и в творениях отцов церкви, особенно в 3-х книгах Иоанна Хризостома. Нужно прочесть прекрасное описание беспокойства и уныния, которые удручали мир среди наиболее опьяняющих удовольствий, и того влечения, которое заставляло людей искать в самоубийстве скорее окончания, нежели лекарства против их несчастий"*(69).

Угасание самостоятельной научной мысли древнего мира, и распространение наступавшего средневекового умственного мрака совершилось, однако, не сразу, а, как это бывает всегда, лишь шаг за шагом. Оно напоминало собой поступательное старческое опадание лучших сторон прежнего могучего таланта, и постепенное оскудение прежней роскошно развитой умственной жизни. Тоскливое чувство невольно охватывает при этом постепенном погружении во мрак последовательно наращавшегося невежества, когда величайшая драгоценность человечества, - его испытующая творческая мысль, создающая, при благоприятных условиях, поражающую богатством своих красок умственную и нравственную жизнь, должна была уступить свое место суеверию, умственной и нравственной тьме и неразрывно связанному с ней насилию. Но иного исхода не было. Органически обанкротившийся от всяческого разврата, излишеств и разъедающей бедности, древний мир постепенно погружался в преждевременную хилую старость. Напрасно Claudius Rutilius Numantinus, как бы в последней лебединой песне умирающего некогда великого Рима, старался, как нежно любящая мать, утешить его и, основываясь на его всемирном значении, предрекал ему вечное существование*(70). Но тщетны были подобные самоутешения сознававших грустное положение отечества римлян: выродившееся поколение, лишенное силы своих предков и организованное иначе, нежели они, не могло уже более воскресить непосильного ему прежнего величия древнего Рима. Иссякли его органические силы - источник всяческого преуспеяния - и дряблая, бессильная старость, при условиях того времени, была его неизбежным уделом. На пути к воскрешению прежнего величия стояли преградой занесенные в органическую летопись общества эпохи Калигул, Неронов, Витилиев, Домициннов и иные прочие*(71).

Постепенное старческое захиление, понятно, отразилось и в занимающей нас научной области. "Компиляторы, как Oribasius (современник Юлиана), Aetius (в половине 6-го века), Paul Aegina (в 7 веке) не прибавляли ничего к тому, говорит Littre, что им оставили их предшественники. Они довольствовались лишь воспроизведением сочинений, которые им были переданы древностью; но даже и это воспроизведение шло, постепенно сокращаясь. Paul Aegina сокращает Oribasius'a с тем, чтобы в свою очередь быть сокращенным последующим компилятором"*(72). Этого Paul Aegina Daremberg сравнивает по характеру его деятельности с Цельзом и при этом замечает: "Но какая разница! Цельз, заслуживший название Цицерона медицины, учитель в искусстве писать и излагать, тогда как Paul не более, как безличный урезыватель и рабский копирователь, который не всегда понимает сокращаемого им автора"*(73). Но и эти компиляторы периода духовного оскудения были лишь последними отголосками томившейся еще в предсмертной агонии старины. Скоро могильный покой должен сменить богато развившуюся жизнь и наука, как говорит Trelat, должна испытать ретроградное движение*(74). Новый элемент - варвары - выступил на сцену.

"От их вторжения наука пострадала, может быть, более, нежели литература: великие памятники древности отчасти были разрушены, а отчасти затерялись в библиотеках"*(75). Сами же варвары принесли с собой воззрения, свойственные низшей степени развития, - детству или по большей мере отрочеству человечества. Вследствие этого анимистическое миросозерцание, являющееся на известной ступени умственного развития с необходимостью, ожило снова. Не имея достаточного запаса обобщенного опыта для объяснения, согласно механическим законам, всех окружающих его явлений, человек обратился к более доступному для него источнику, - своему внутреннему опыту и снова стал строить всю вселенную по образцу своего внутреннего мира, наделяя чувством и мыслию все окружающие его явления. Вся природа в его представлении снова одухотворилась и снова повсюду закипела упорная борьба двух духовных начал, - доброго и злого, представителем которого был диавол и его слуги - демоны. Этих последних напуганное воображение той эпохи видело повсюду, и их козням приписывались все беды и напасти. Грубые верования и суеверия римской толпы и анимистические воззрения вновь пришедших народностей примешались и к самому христианству, и это возвышенное учение мира и любви, бывшее, в своем чистом виде не по плечу времени, стало основанием для самых ужасных преследований, совершавшихся во имя Всепрощающего Божества. Невежественное, но многочисленное монашество, заносившее с собой в монастыри всю грубость и все пороки современного ему общества, приобрело громадное влияние и лишь способствовало развитию суеверия*(76). Если какая наука и существовала, то лишь для служения теологии*(77). "Наступило царство магии и колдовства. Верили в выходцев с того света, в вампиров и демонов. Все объяснялось тайными сверхъестественными причинами"*(78). Попрежнему множество случаев болезней приписывалось сверхъестественным влияниям. Врачи того времени были вполне сынами своего века и часто вместо лекарств давали чудотворные порошки или назначали чтение молитв и псалмов Давида*(79).

При таких условиях не стало более места свободному исследованию. Попытки такового влекли за собой страшное уже в то время обвинение в колдовстве*(80). Пример подобного обвинения представляет, например, Константин Африкан, живший в одиннадцатом столетии. Любознательность увлекла его в арабские школы и в путешествие по Востоку. По возвращении на родину (Карфаген) он не избежал обвинений в колдовстве и бегством должен был спасаться от опасности, угрожавшей его жизни*(81). Многие же ученые, как, например, Peter von Albano, Joh. Sanguinaсius не были и так счастливы и, обвиненные в колдовстве и чернокнижии, головами платили за свои стремления к научным исследованиям*(82). Только в арабских школах и между арабскими учеными медиками в это время еще сохранялись жизненными воззрения греческих и римских ученых. Сами арабы, как говорит Trelat, не внесли ничего нового в область психиатрии и явились лишь переводчиками древности, но, сохраняя в чистоте эту последнюю, они не дали вторгнуться в нее сверхъестественным факторам.

При таком состоянии общества, душевнобольным, число которых, как показывают умственные эпидемии того времени, было довольно значительно, не редко кровью приходилось расплачиваться за царствовавшее невежество и суеверия. Тогда, как и во все времена*(83), содержание бреда этих несчастных в значительной мере служили отражением умственного состояния эпохи, ее верований и суеверий. Поэтому различные больные пророки, чудотворцы, колдуны, ведьмы, сектаторы и проч. в то время встречались в изобилии, подобно тому, как в наше время встречаются подобные же общественные реформаторы и лица, преследуемые жандармами и различными полицейскими ищейками. Все эти больные, уже по самому характеру своего бреда, часто приходили в столкновение с бдительными в то время духовными властями, которые и возводили их, в качестве различных еретиков и колдунов, на щедро раскладывавшиеся костры. Наряду с обвинениями в еретичестве и колдовстве, с 13 века встречаются и обвинения в поклонении демонам (демонолатрия)*(84). С этих пор эти обвинения, увеличиваясь в числе, долгое время продолжают быть предметом судебных разбирательств и сосредоточивать на себе усиленное внимание судей, теологов и врачей.

В XIV и XV стол. понемногу начинают замечаться зародыши нового направления. Вскоре подросший ребенок - разум должен будет выдвинуться на первый план. Впрочем, зарождающееся движение в эти века еще слишком слабо; "оно не в силах, как совершенно верно замечает д-р Friedreich, разбить оковы монашеского господства и суеверий, которые еще сковывают стремление к свободному исследованию, особенно человеческого духа и для которых "ao* o свободная мысль в этом направлении служит желанным предлогом для возведения мыслителя на костер"*(85). Анимистическое миросозерцание в эту эпоху является еще вполне жизненным. "Если просмотреть хотя немногие из многочисленных теологических диссертаций, написанных, начиная с царствования Людовика св. до царствования Людовика Х_V, говорит д-р Саlmeil, особенно если просмотреть сборник предписаний (formules classiques), служивших руководством духовным, рассылавшимся повсюду в провинции, чтобы истреблять там ересь и поддерживать чистоту догматов истинной веры, то не без удивления можно видеть, какую роль отводили теология и трансцендентальная философия сверхъестественным существам и какую долю участия они приписывали ангелам и демонам в произведении явлений физических и даже органических"*(86). Особенно было напугано воображение демонами. Их, этих заклятых врагов человеческого рода, видели повсюду и повсюду же слышались пользовавшиеся всеобщим доверием рассказы о борьбе, которую нередко приходилось выдерживать благочестивым людям, преимущественно духовным, с демонами и привидениями, покушавшимися на их личность*(87). Только постоянная бдительность, часто творимые крестные знамения и молитвы могли предохранить от демонов, старавшихся при каждом удобном случае проскользнуть через естественные отверстия внутрь тела, проникнуть в глубину его полостей и овладеть тем или другим органом для его раздражения и мучения человека, который вследствие того начинает страдать различными расстройствами и болезнями*(88). Проникновения демонов внутрь тела, по понятиям того времени, могли происходить вместе с воздухом при дыхании, с пищею при еде и т. д. Ходило множество достоверных рассказов о случаях подобного рода*(89).

Если же злые духи почему-либо не могли проникнуть внутрь тела, то взамен этого они нередко принимались раздражать периферические окончания нервов и этими маневрами производили всевозможные обманы чувств и болезни*(90). Мало того, демоны иногда окутывали человека как бы оболочкой, которая заставляла окружающих верить в его превращение в то или другое животное. Нередко они и сами создавали себе из сгущенного воздуха особое тело и являлись в различных образах, чтобы соблазнять их. Они часто похищали людей во время экстаза и переносили их в свои нечестивые собрания, подкладывая вместо их фантомы, которые и заставляли думать окружающих, что унесенные остаются на месте*(91). Папские буллы (Иннокентий VIII, 1484), рассказывали о пожирании еще не окрещенных детей поклонниками нечестивых демонов, о сожительствах с succubes (демоны, в образе женщины, сожительствовавшие с мужчинами) и incubes (демоны, в образе мужчины, сожительствовавшие с женщинами) и проч.*(92).

Подобные рассказы в значительной мере питались и поддерживались самими больными, у которых галлюцинации органов чувств и половой сферы, повидимому, были весьма часты. Под влиянием последних они давали на допросах самые обстоятельные показания о том, как часто с самых ранних лет они разделяли ложе с демонами, бывали в их нечестивых собраниях, причиняли с их помощью различные несчастия, пожирали детей и проч.*(93). Поэтому не мудрено, что судьи, как духовные, так и светские - вполне сыны своего века, которым нечистые демоны мерещились на каждом шагу и которые искренно верили во все эти рассказы душевнобольных, приходили в ужас и негодование от их порочности и нечестия и во множестве отправляли их на костры, желая тем очистить землю от их грехов и злодейств. Вместе с виновными, т. е. больными, во множестве страдали и невинно оговоренные, т. е. здоровые, так что во многих местностях, вследствие большой ревности, а иногда и корыстолюбия очистителей, исчезло всякое спокойствие и безопасность.

Но период средних веков не был период чистый. Напротив, он представлял смесь воззрений варваров с воззрениями образованного древнего мира. Влияние последних не замирало окончательно, по-видимому, даже в самые темные эпохи этого периода. Поэтому понятие о возможности нервных и душевных болезней, являющихся прямым следствием телесных расстройств, а не влияния демонов, не было чуждо даже теологам этого времени, иногда приводившим в своих сочинениях случаи подобных, естественных заболеваний*(94). К несчастию, это понятие далеко не всегда оказывало практическое влияние. Стоило лишь встретиться какому-либо загадочному или просто несколько странному обстоятельству, чтобы тотчас же вызвать предположение о демоническом влиянии. Однако некоторые медики этого времени начали уже понемногу выступать против господствовавших суеверий, как то: против веры во влияние звезд, в постоянное вмешательство демонов*(95), в пророческий дар эпилептиков и проч.*(96).

В XVI столетии умственное движение, зародыши которого лишь намечаются в веке предшествующем, выигрывает в силе, а потому становится возможным появление таких ученых мыслителей, как Felix Plater*(97) и открытые протесты против существующего отношения к душевно больным, обвиняемым в поклонении и связях с дьяволом. Но умственные успехи еще ограничиваются лишь незначительным числом интеллектуально лучших людей своего времени, тогда как народная масса, судьи духовные и светские, известнейшие писатели того времени и громадное большинство врачей продолжают отстаивать прежние суеверия.

Религиозные движения и столкновения, имевшие место в этот век реформации, оживляют религиозное чувство, которое вспыхивает с новою силою и вносит страстность в религиозную сферу. Ум и воображение сосредоточиваются на религиозных вопросах и на области сверхъестественного. Благодаря этому, число различных одержимых, поклонников демонов, колдунов и ведьм никогда еще не было так велико, и никогда вера во влияние демонов на ход мировых событий не причиняла, как совершенно верно замечает д-р Friedieich, так много вреда*(98). Органически отмеченные люди - кандидаты на душевнобольных, которых, судя по эпидемически распространявшимся в то время душевным болезням, было немало, увлекаются общим течением. Религиозная борьба, происходившая между католицизмом и реформацией, отражается, как это бывает всегда, и на их бреде, раз нарушается и без того неустойчивое равновесие их душевной жизни. А между тем, при продолжающемся умственном мраке и неразрывно связанных с ним грубых суевериях, разнообразно странные ощущения, зарождающиеся в расстроенных организмах различных галлюцинантов и проецирующиеся в самых причудливых формах их расстроенным воображением во внешний мир, окружающими их принимаются за реальные явления. Поэтому повсюду в обществе, со слов самих больных, только и слышатся рассказы о том, что враги Бога и людей, - нечистые демоны, - употребляют все усилия, чтобы отвлечь последних от поклонения высшему существу и заставить поклоняться себе. Рассказывают, что отпадшие, вследствие козней духов тьмы, от Бога поклоняются сатане и воздают ему те же почести, какие прежде воздавали своему Творцу. Пользуясь своими поклонниками, как орудиями, истый и злейший враг человеческого рода поражает всякими напастями верных сынов церкви и вносит нечестие и бедствия в мир: волки и кошки-оборотни рыщут повсюду и причиняют всевозможные опустошения, вампиры по ночам сосут кровь детей, демоны насилуют или пытаются насиловать девушек и собираются с своими поклонниками для разврата и совершения преступлений на ночные сборища (sabbats) и проч., и проч.*(99). Сами больные подробно описывают приемы, которые употребляют демоны, чтобы завербовать их в число своих поклонников*(100). Они рассказывают, как они превращаются в волков и в этом виде пожирают детей, имеют плотские сношения с волчицами*(101), как они на палках верхом отправляются на ночные празднества к демонам, убивают людей и животных, имеют плотские сношения с самими демонами и проч.*(102).

Понятно, что духовная власть, представители которой были столь же суеверны, как и окружавшее их общество, не могла оставаться спокойной при виде распространения, такого осквернения и нечестия и, кроме специальных молитв в церквах об избавлении от нечистых демонов*(103), прибегала и к более крутым мерам для искоренения дьяволослужения. Светская власть не отставала от духовной. Светские судьи, верившие всем рассказам больных и потому глубоко возмущавшиеся их мнимыми преступлениями, были неумолимы в своих приговорах и прибегали к самым ужасным пыткам для получения признаний обвиняемых. Трудно представить себе с каким непоколебимым доверием относились тогда к самым невероятным рассказам, которые поэтому часто составляли важнейшее событие дня и волновали всех, начиная сверху донизу.

Например, около 1511 года в Саламанке появилась девица, неумеренно предававшаяся упражнениям покаяния. Истощенная всевозможными, лишениями, она впала в душевное расстройство, начала постоянно видеть Христа и Божью Матерь и утверждать, что сама она - супруга Иисуса Христа и что Пресвятая Дева ей сопутствует повсюду, настаивая, чтобы она всегда шла впереди. Полная смирения, она обыкновенно останавливалась при входе и, как бы обращаясь к кому, говорила: "О, Непорочная Дева, если бы Ты не родила Uриста, то я не могла бы быть его супругой. Следует, чтобы мать моего супруга шла впереди меня". Слух о ней распространился повсюду, и она была представлена королю и главному инквизитору. Мнения спрошенных теологов разделились: одни видели в ней святую, а другие фанатичку. Ввиду этого разногласия местных теологов, за решением обратились в Рим, и папа назначил исследование дела, которое, однако, не привело к устранению разномыслия*(104).

Около того же времени, а именно в 1527 г., в Наваре две девочки 11 и 9 лет обвинили себя перед членами королевского совета в принадлежности к поклонницам дьявола. Под условием своего помилования, они обещали открыть всех женщин, принадлежавших к одной с ними секте. Судьи согласились. Тогда подсудимые заявили, что, смотря одним левым глазом, они могут узнавать колдуний. Их послали по деревням, где им предъявляли всех, подозревавшихся в чародействе, и оговоренных ими привлекали к суду. Обвиняемые под пыткою делали признания и по обыкновению подробно рассказывали о ночных собраниях с демонами и, на основании оговора и этих признаний, подвергались бичеванию и заключению в тюрьме*(105).

Понятно, что при таком доверии к всевозможным бредням душевнобольных, рассказы последних об их мнимых ужасных преступлениях должны были приводить в негодование судей, которые делали всевозможные усилия, чтобы вырвать с корнем широко распространившееся по земле зло. Не было жестокостей, к которым бы не прибегали для достижения этой цели. Судьба душевнобольных за этот период в значительной мере напоминает теперешнюю судьбу преступников. И тогда, как и теперь судьи, упуская из виду причины явлений, стремились мерами строгости и устрашения бороться со злом. Как и теперь, строгость назначаемых наказаний росла по мере наращения количества и тяжести преступлений. Однако ничто не помогало. Женские монастыри и даже детские приюты были переполнены одержимыми, и зараза часто охватывала целые местности*(106).

Все эти события породили особую литературу. Демонолатрия вызвала множество самых тщательных изысканий. Исследованиям колдовства посвящались многие тома, принадлежавшие перу образованных и не дюжинных людей того времени. В них собраны и с полным убеждением переданы все невероятные рассказы о демонолатрах. Одним из наиболее влиятельных сочинений этого рода было сочинение Bodin (De la demonomanie des sorciers 1582), известного юриста своего времени, пользовавшегося большим уважением среди современников. Этот автор, основываясь на актах парламентов, доказывал достоверность всех обвинений против мнимых поклонников духов тьмы и требовал беспощадного их истребления*(107).

Врачи того времени были также вполне сынами своего века. Один из них Fernel, известный не только своими медицинскими, но и другими научными работами, утверждал в своем сочинении, что демонолатры различными способами вводят демонов в тело человека, в котором эти последние и производят серьезные расстройства*(108). Другой медик, считающийся отцом французской хирургии, Ambroise Раre, утверждал, что дьяволы имеют множество приверженцев на земле, которые заключают с ними договоры и при посредстве своих нечестивых средств расстраивают здоровье окружающих и делают их одержимыми. Действительность существования подобных людей он, между прочим, доказывал следующим соображением: законы назначают наказания колдунам; а так как наказывают только за преступления доказанные, то, следовательно, колдуны существуют.

Но хотя, по-видимому, все врачи этого столетия, одни в большей, а другие в меньшей мере, признавали одержание и влияние демонов на произведение болезней вообще и, так называемых, душевных в частности, однако, наряду с этим они знали и естественное происхождение последних*(109). В этом веке было обнародовано весьма много наблюдений душевных расстройств, при объяснении которых не было и речи о демонах. Приводились случаи, когда заклинанья не помогали и болезнь уступала лишь действию лекарств*(110). Появились сочинения, низводившие сверхъестественные влияния к незначительному minimum'y, за пределами которого все объяснялось естественными факторами. К числу таких сочинений принадлежало сочинение Wier'a, который открыто выступил на защиту невинно осуждавшихся демонолатров. Кроме него на защиту их выступили Ioh. Baptis. Pasta и некоторые другие. Особенно решительно высказались Francois Ponzinibius и Audre Alciat. Они утверждали, что демонолатрия есть болезнь ( что все рассказывавшееся демонолатрами об их сношениях о демонами должно быть отнесено на долю их болезненного расстройства*(111).

Понятно, что такие радикальные для того времени взгляды должны были встретить решительных и горячих противников. К числу их принадлежали, между прочим, медики Scribanius, Erastus, Pictorius и Cordanus. Erastus взывал к высшим властям христианских государств, утверждая, что было бы величайшим преступлением, если бы они не употребили всех усилий для очищения земли от нечестия демонолатрии*(112).

К числу выдающихся произведений этого века по интересующему нас вопросу принадлежит, кроме сочинения Wier'a, сочинение Nicolas Lepois (лейб-медик герцога Лотарингского, Карла III; 1563 - 1633), отличающееся, по словам д-ра Calmeil, полной оригинальностью и обстоятельностью своих доктрин. В нем Lepois, отчасти следуя древним писателям, а отчасти руководствуясь собственным наблюдением, описывает различные формы душевных болезней, причем приурочивает каждую из них к определенному расстройству мозга и старается всегда локализировать отправную точку болезненных явлений. Мозг он рассматривает, как орган всех душевных отправлений, который при душевных расстройствах может быть поражаем непосредственно или может страдать симпатически, вследствие поражения других органов. Во всех формах душевных болезней Lepois видит результат естественных факторов. Однако и этот писатель отдал и не мог не отдать дани своему времени. Наряду с естественными формами душевных болезней он признает и существование сверхъестественных, хотя и замечает при этом, что на практике не следует торопиться приписывать манию влиянию духов*(113). В этом признании сказалось влияние эпохи, которая, как говорит д-р Friedreich, представляла редкое смешение суеверий и стремлений боровшегося с ними направления*(114).

В XVII веке, видимо, стареющие, но еще не вполне исчезнувшие грубые суеверия - печальное наследие прошлого времени - продолжают жить в обществе. Однако, подвинувшееся вперед изучение природы вообще и человека в частности начинает мало-помалу оказывать свое благодетельное влияние и на эту темную область, незаметно подтачивая основы старых воззрений. Изучение человеческого организма и действующих в нем естественных факторов подвигается значительно вперед, причем последние все более и более начинают отвоевывать место у факторов сверхъестественных, порожденных отсутствием действительного знания. Хотя преследования мнимых поклонников демонов еще продолжаются, но в процессах о них, говоря вообще, замечается значительное смягчение, и они все реже и реже заканчиваются казнями. Все чаще и чаще начинают раздаваться протесты против старых заблуждений и не только со стороны отдельных лиц, но и целых учреждений. Так в 1603 г. парламент Бордо по делу волка-оборотня Grenier высказал следующее: les furieux, les maniacles, les fanatiques, les demoniacles ne doivent pas etre punis pas plus que les cynanthropes (собаки-оборотни) et vrais lycanthropes, dont le mal constitue une espece de folie, et que d'apres la loi leur affliction les punit assez"*(115). В 1610 г. даже совет инквизиции, по почину кардинала - великого инквизитора, разослал в провинции инструкцию, рекомендовавшую духовным действовать впредь с крайней осторожностью в преследовании демонолатров*(116). Наконец в 1686 г. появился знаменитый ордонанс, предписывавший на будущее время преследовать колдунов лишь как обманщиков, профанаторов или отравителей*(117).

Научная литература по занимающему нас вопросу подвинулась значительно вперед. Из ее деятелей я упомяну о Fеliх'е Plater (профессор в Базеле, 1537 - 1614)*(118), как одном из лучших представителей научной мысли в области психиатрии в этом столетии. Большая часть его деятельности, как уже замечено выше, принадлежит веку предшествующему, но его сочинение, судя по посвящению, относится к 1602 г. Оно представляет собой замечательное и выдающееся явление своего времени. Еще ни один автор со времен древности не отличался, по словам Trelat, такой тонкою наблюдательностью, как Felix Plater. Основой всякого знания естественных явлений он считал опыт и наблюдение. Его сочинение заключает в себе мало теоретических построений и состоит почти исключительно из чрезвычайно верных описаний болезней, доказывающих, что от его изощренного взгляда не ускользнули самые тончайшие оттенки в сфере психических явлений, доступные, как говорит тот же Trelat, лишь крайне опытному наблюдателю.

Исходя из своего долгого и богатого опыта*(119), Plater пришел к заключению, что замечаемые в жизни психические особенности отдельных личностей суть плод особенностей их организаций. Указав на психические различия, наблюдаемые с самого раннего детства, он замечает: "Эти различия я приписываю различию в организации, получившей то или другое направление. Эти различия делают ум более или менее способным, а умственные процессы более или менее быстрыми или медленными. Подобное мы видим и у животных одной породы, которые часто имеют различные склонности. Человеческий организм представляет такие же индивидуальные различия. В некоторых семьях замечается наследственное великодушие, благородство характера, большие способности и благоразумие, большая легкость в приобретении знаний, тогда как в других, напротив, замечается вялость и неспособность к работе".

Органом умственных, чувственных и двигательных процессов, по мнению Plater'а, является мозг. Его дурное образование, его неправильности и различные физические качества (сухость, плотность и проч.) обусловливают и соответствующие различия в качествах и недостатках психической личности.

Особенности организации, по мнению Plater'a, наследственны. Но воспитательные влияния, устанавливая привычки - эту вторую натуру, могут значительно изменять унаследованное. Особенно благотворные результаты могут производить воспитательные воздействия, направляясь с самого раннего возраста на счастливую организацию, которая, благодаря ним, может развиться до такой степени, что будет составлять славу своего века.

С большим вниманием останавливается Plater на рассмотрении порочностей организации, - слабоумия, тупоумия, идиотизма. Дух представляется слабым, говорит он, когда суждения, память, проницательность и рассудок ниже нормального типа. Эта слабость может появиться случайно в течение хода какой-либо болезни, но у некоторых людей она постоянна и существует совместно с полнотою физического здоровья. Слабоумие может передаваться наследственно, но может быть и приобретено. Оно не ограничивается лишь умственной слабостью: нередко между слабоумными встречаются субъекты очень порочные, склонные к гневу, к порывам бешенства, к печали и различным дурным влечениям, которым они не всегда могут противостоять.

В числе причин ослабления умственных способностей Plater называет удары по голове, ранения передних долей мозга, приливы крови, употребление наркотических средств, половые эксцессы, чрезмерные бодрствования и занятия, а также и отсутствие умственных упражнений, ведущие к вырождению умственных способностей.

Plater верно понимает решительное влияние расстройств в сфере чувства на все стороны душевной жизни. Такие расстройства, раз они достаточно выражены, представляют собой род помешательства и могут, по его словам, оказывать самое дурное влияние, как на суждение, так и на самоопределение к действию, увлекая человека к всевозможным сумасбродствам. К этому классу душевных потрясений он относит сумасшествие от любви, под влиянием которого люди всех возрастов и обоего пола, как со стороны воображения, так и суждений становятся неузнаваемы.

Описания различных форм душевных болезней вообще и меланхолии в частности отличаются у Piater'a такой верностью и тщательностью наблюдений, что их, по словам д-ра Postel, можно принять за современные. В них прекрасно оттенено значение болезненных импульсов, становящихся независимо от воли определителями действий. Случается, что некоторые из этих несчастных, рассказывает Plater о меланхоликах, возносят хулы на Бога, чувствуют влечение к самоубийству или к убийству своих супругов, детей, соседей или главы государства, причем ни ревность, ни какая другая страсть не руководит их действиями. Мало того, они часто чувствуют влечение к уничтожению именно тех, которые им всего дороже на свете. И это ужасное влечение, говорят они, охватывает их против их воли. Некоторые умоляют Творца избавить их от этих преступных мыслей и, рыдая и заливаясь слезами, рассказывают, что они чувствуют, что сила, могущественнейшая их воли, увлекает их.

Plater'y, как указывает Barbaste*(120), принадлежит честь первого описания инстинктивных влечений к убийству, ставших впоследствии известными под именем мономаний убийства, а в настоящее время под именем инстинктивного помешательства. Он рассказывает два подобных случая. В одном из них женщина, страстно любившая своего мужа, испытала неизвестно откуда и почему зародившееся желание убить его, а в другом - такое же желание испытала мать по отношению к своему ребенку. Хотя Plater и приписывает подобные желания искушению, идущему от демонов, но он тут же прибавляет, что ему удалось, с помощью Бога, излечить от них кровопусканиями, рвотными и слабительными.

От наблюдательного взгляда Plater'a не укрываются и те тонкие расстройства душевной жизни, которые развиваются преимущественно на почве наследственного органического вырождения, порождая различные странности и чудачества, и которые он, не колеблясь, относит к области психиатрии. Он рассказывает, напр., про одну женщину, которая, увидав однажды кишки убитой свиньи, не могла после того без отвращения и горести подумать, что и в ее теле есть такие же органы. Эта мысль стала ее преследовать, и она удивлялась, как можно смеяться, а не сочувствовать ее горю.

Таковы в общих чертах взгляды Plater'a на явления душевной жизни и их многообразные расстройства. Но, будучи столь замечательным представителем действительно научной мысли, Plater в то же время не мог не отдать и дань своему времени. Наряду с естественными формами душевных расстройств, он признавал существование и сверхъестественных, производимых демоническим влиянием. Он даже указывал их диагностические признаки, хотя и находил, что рассмотрение их выходит из сферы компетенции медика, и что их лечение, не поддающееся терапевтическим средствам, должно быть предоставлено духовным*(121).

Механическое воззрение, достаточно уже ясно обозначившееся в XVII столетии и бывшее прямым следствием более высокого уровня научного развития, в XVIII столетии в занимающей нас области делает новый шаг вперед и отрешается от последних остатков анимистических воззрений, соответствующих детскому периоду человеческой мысли. "Бестелесные агенты, исключая души, были изгнаны, - говорит д-р Calmeil, характеризуя этот период, - из живого организма, где их присутствие и вмешательство признавались прежде столь необходимыми для функциональных явлений"*(122). Но понятно, что старые суеверия не могли еще исчезнуть совершенно. Их отголоски, как замирающие раскаты грома удаляющейся грозы, по временам раздавались и в этом веке. Даже в 1750 г. в Вюрцбурге была сожжена одна монахиня, обвинившая себя в колдовстве, несмотря на то, что будто бы погубленные ею люди оказались в живых*(123). Но все это были одиночные явления, отдельные вспышки старых воззрений, которые не могли задержать быстрого поступательного движения достаточно окрепшей научной мысли.

В этом столетии, отличавшемся оживленным научным движением в области изучения болезненных явлений душевной жизни*(124), значительно развилось стремление к исследованию трупов душевнобольных. Отношение души к телу и их взаимодействие стали предметом усиленных наблюдений. Было произведено немало опытов с головами только что казненных людей. Явления кретинизма подверглись более тщательным исследованиям. Влияние на организм душевных волнений также сосредоточило на себе усиленное внимание. Кроме специальных трактатов, посвященных этому предмету, в литературе того времени, как указывает д-р Friеdreich, сообщалось множество отдельных наблюдений того же рода. Все это вместе взятое, постепенно подвигало вперед фактическое изучение соотношения органического и психического и их взаимной зависимости друг от друга*(125). Вместе с этим, как указывает д-р Саlmеil, значительно подвинулось вперед и изучение нервной физиологии*(126), которое и дало возможность отрешиться от остатков прежних анимистических воззрений, являвшихся, как уже замечено выше, прямым следствием недостатка знаний, которые дали бы возможность объяснить загадочные явления доступными наблюдению факторами*(127).

Из сочинений этого века по интересующему нас вопросу я коротко упомяну лишь о сочинении Boissier de Sauvage, a затем перейду к Pinel'ю и его знаменитому учению о мании без бреда.

В сочинении Boissier de Sauvage уже вполне ясно намечаются зародыши учения об инстинктивном помешательстве, постепенно развившиеся в современное учение об органическом вырождении и органической порочности, сближающих и объединяющих, как увидим далее, в одну родственную группу явления душевных расстройств и проявления преступности человека*(128).

По мнению Sauvage, человек есть существо сложное, состоящее из духа и материи. Болезни его души заключаются или в расстройствах чувствований, или в расстройствах склонностей, или же в расстройствах способности мышления. Поэтому он делит душевные болезни на 3 класса: 1) галлюцинации (morbi imaginarii); сюда он относит те из них, причиной которых являются расстройства чувствующих аппаратов, а симптомами ошибки воображения; 2) странности (morbi morosi), характеризующиеся преобладанием известных склонностей или известных болезненных отвращений; к этому классу он относит риса или извращение вкуса, ностальгию, хореоманию, сатириазис, нимфоманию и пр.; 3) собственно душевные болезни (morbi vesani)*(129).

"Болезненные ощущения и извращения склонностей, - говорит д-р Calmeil, оценивая классификацию Sauvage, - постоянно играют важную роль в порождении ложных идей и бреда, а потому мысль начать изучение душевных болезней галлюцинациями и странностями, как их начинает Sauvage, была, конечно, мыслию плодотворною по ее результатам". "Устанавливая особую группу, - продолжает он далее, - отличающуюся преобладанием склонностей и антипатий, Sauvage не мог не внушить медикам мысли основательно изучить импульсивное помешательство. Вводя в свое подразделение такие расстройства, как булимию, сатириазис, нимфоманию, он тем самым указывал им положительным образом, что импульсивное помешательство более или менее часто обусловливается отдаленными расстройствами внутренностей, и что как для больных, так и для медиков весьма важно иметь всегда в виду это замечание*(130).

Но выдающимся явлением XVIII в. была реформа Рinel'я сочинение которого Traite medico-philosophique sur l'alienation mentale стоит па рубеже двух веков - прошлого и настоящего и отмечает собой новую эпоху в отношениях к душевнобольным, Он (Рinel) разбил цепи "душевнобольных, - говорит д-р Friedreich, - обращался с ними человеколюбиво и отечески, и его деятельность была столь успешна, что во всей Европе стали стыдиться бесчеловечного обращения с ними, и он таким образом явился спасителем не только тех из них, которые находились в заведуемом им заведении, но и всех прочих, томившихся до него в оковах"*(131).

Из сочинения Рinel'я мы действительно узнаем, в каком ужасном положении находились до него душевнобольные. Их помещения были крайне неудовлетворительны и "не представляли достаточной защиты ни от зимних холодов, ни от летнего жара. Камеры были похожи на звериные клетки и заключенные в них находились в цепях. Посетители являлись в сумасшедшие дома, как в зверинцы и часто позволяли себе грубые забавы и шутки, приводившие больных в бешенство. Прислуга обходилась с ними крайне грубо и прибегала к побоям, как средству укрощения. От такого укрощения даже здоровье выздоравливавших часто ухудшалось. Суды же иногда приговаривали к вечному заключению в сумасшедших домах.

Рinel энергически восстал против подобных порядков и обратил самое тщательное внимание как на содержание, так и на обращение с больными, всякие насилия им были изгнаны из заведения. В своем сочинении всю вторую главу он посвятил вопросу об обхождении с душевнобольными и в ней решительно высказался за человечное и отеческое обращение с ними.

Его энергические усилия, как известно, не остались без успеха и принесли свой добрый плод. Сумасшедшие дома из ужасных тюрем превратились в больницы и, постепенно улучшаясь и приспособляясь к своей цели, стали могущественно способствовать изучению человека и верному пониманию сокровеннейших сторон его душевной жизни. Так называемые буйные душевнобольные, под влиянием разумно-гуманного обращения с ними, в значительной мере успокоились, а процент излечений значительно поднялся.

Но этим не закончилось благодетельное влияние реформы, совершенной Рinel'ем. Превратив прежних заключенных в тщательно и всесторонне исследуемых больных, она поставила психиатрию лицом к лицу с наиболее жгучими вопросами общественной жизни, с вопросами о живущих в обществе причинах душевных потрясений и вырождений породы. Исследуя в историях прошлой жизни своих больных влияние таких причин и между ними особенно наследственности, психиатрия не могла не подметить того соотношения, которое существует между преступлением и преступностью с одной стороны и органической порочностью и ее проявлениями с другой.

"Еще Regiomontanus в 1513 г., - говорит профессор Krafft-Ebing, - высказал мысль, что существуют злые, безнравственные люди, злость которых происходит не от них самих, и которые, несмотря на то, вешаются законоведами (Rechtsgelehrten). Что Regiomontanus приписывал влиянию звезд (рождение в знаке Венеры), то более подвинувшаяся эпоха пытается объяснить нормальными условиями организации данного человека. Выражением этого учения об "органически обусловленной злости и порочности и служит понятие о нравственном помешательстве"*(132).

Первые, ясно распознаваемые, зародыши этого понятия, как указывает др Шуле*(133), мы находим у Рinel'я в его учении о manie raisonaute, а впоследствии о maniе saus delire. Хотя и до него в госпиталях были уже известны относящиеся сюда случаи под именем folie raisonante*(134), но это были лишь отдельные наблюдения, и только он обратил на них должное внимание и придал вопросу о них определенную и надлежащую постановку, которая и послужила исходным пунктом для развившегося впоследствии учения о явлениях психического вырождения (Psychische Eutartungen).

В сочинении Рinel'я мы находим главу, носящую название. "Мания, которая состоит исключительно в расстройствах воли". "Функции воли, - читаем мы в ней, абсолютно отличны от функций разума; их седалище (siege), их причины, какова бы ни была в известных случаях их взаимная зависимость, представляют существенные различия, которые не могут быть упускаемы из виду"*(135). В подтверждение этого взгляда Рinel описывает маньяка, страдавшего по временам приступами неудержимого стремления к убийству и в то же время не представлявшего, по его словам, ни малейших признаков расстройства памяти, воображения или способности суждения"*(136).

Поясняя, как он пришел к мысли о существовании особой формы душевного расстройства, - manie sans delire, Pinel замечает: "Можно иметь справедливое удивление к сочинениям Локка и в то же время признавать, что даваемое им понятие о мании весьма неполно, так как он полагает, что последняя неотделима от бреда. Я сам думал так же, как и этот автор, когда я предпринимал свои исследования этой болезни в Бисетре. Но я был не мало удивлен, встретив многих больных, которые никогда не представляли никаких расстройств умственных способностей (entendement) и которые находились под влиянием какого-то инстинкта бешенства (instinеt de fureur), как будто одни их аффективные способности только и были расстроены"*(137).

В главе XII, озаглавленной "Специфический характер мании без бреда, - Рinel так перечисляет признаки установленной им формы: "Она или непрерывна, или отличается периодическими приступами. При ней не замечается никаких сколько-нибудь уловимых расстройств в функциях понимания, восприятия, суждения, воображения, памяти, а лишь извращения в области чувств и слепые импульсы к актам насилия или даже кровожадное бешенство, причем невозможно подметить какую-либо господствующую идею, какую-либо иллюзию воображения, которые могли бы явиться определяющею причиной этих пагубных влечений*(138).

В таком виде учение об органически обусловленной злости и порочности перешло от Рinel'я к знаменитому Esquirol'ю. Последний еще в 1827 г. "подчиняясь, - как говорит он сам, - авторитету фактов*(139), - выступил с мемуаром о monomаniе homicide, в котором он между прочим писал следующее: "Если умственные способности могут быть расстроены или уничтожены, если тому же может подвергнуться нравственное чувство, то почему воля, это дополнение разумного и нравственного существа, не может быть потрясена или уничтожена? Разве воля, наравне с умственными способностями и чувством, не подвергается различным изменениям, в зависимости от множества условий жизни. Разве ребенок и старик обладают одинаковою с взрослым силою воли? Разве болезни не расслабляют, а иногда не возбуждают ее? Разве воспитание и тысячи других влияний не изменяют отправлении воли? Если же все это так, то почему бы воля не могла подвергаться потрясениям, расстройствам и болезненным ослаблениям"*(140).

Характеризуя далее одну категорию больных, страдающих monamanie homicide, он говорит, что у них не замечается никаких уловимых расстройств, как умственных способностей, так и чувства, и что они увлекаются каким-то слепым инстинктом, чем-то не определимым, что и заставляет их совершать убийства.

В последующем своем сочинении, - Des maladies mentales, появившемся в 1838 г., Esquirol выступил уже с вполне развитым учением о мономаниях или частичных и раздельных расстройствах различных способностей души, которые он делит на 3 вида: 1) monomanie intelleetuelle, при которой частично поражаются умственные способности; 2) monomanie affective, проявляющаяся в извращении характера и склонностей; и 3) monomanie instinctive, ограничивающаяся расстройством воли. Вот что говорит он сам по этому поводу: "Мономания и липемания суть хронические болезни мозга, характеризующиеся частичным расстройством умственных способностей, чувств или воли". Описав затем первый вид мономании, отличающийся частичным бредом, он продолжает далее: "Иногда мономаны не бредят, но их привязанности, их характер представляются извращенными. Состояние своих чувств, странность и неприличие своего поведения они извиняют и оправдывают благовидными мотивами и очень разумными объяснениями. Это состояние и есть то, которое авторы называют manie raisonante, но которое я бы хотел назвать monomanie affective. Иногда же бывает расстроена воля; больной увлекается действиями, которые разум и чувство не определяют, совесть отвергает, а воля не в силах более удерживать: действия при этом невольны, инстинктивны, неодолимы. Это мономания без бреда или monomanie instinctive*(141).

Однако и у этих больных целость умственных способностей не абсолютна, а относительна, - иначе на них возможно было бы действовать рассуждением"*(142).

Независимо от Рinel'я и Esquirol'я,*(143) английский врач Prichard обратил внимание на наблюдаемые иногда случаи резко бросающегося в глаза несоответствия между расстройствами рассудка и настроения и в своем сочинении (1835 г.) Treatise on insanity and other disordeis affecting the mind выделил их в особую группу, названную им нравственным помешательством (moral insanity). Впрочем, случаи психических аномалий, подведенные Рrichard'oм под понятие нравственного помешательства, еще ранее, как указывает профессор Krafft-Ebing*(144) , обратили на себя внимание и в 1819 г. немецкий автор Grohmann указал на существование нравственного вырождения, обусловленного органическими причинами, и назвал его Moralische Blodsinn. Но это, по-видимому, не было известно Рrichard'у. Подчиняясь же, как и Esquirol, авторитету фактов, он, тем не менее, не положился на один собственный опыт и, прежде нежели описать подмеченную им форму, объехал, как рассказывает он сам*(145), многие заведения для душевнобольных, как в самой Англии, так и на континенте, чтобы проверить личные наблюдения опытом заведовавших ими врачей. Последние подтвердили ему, что подобные примеры встречались и в их практике. Один из них, д-р Hitch, уже после выхода его сочинения, писал ему в 1838 г., что он легко мог бы привести большое число примеров, вполне соответствующих описанию нравственного помешательства, сделанному Рrichard'ом. "Мы наблюдали его здесь, - говорит он, - в течение долгого времени и называем страдающих им сумасшедшими в поведении, а не в мыслях*(146). В 1842 г. в сочинении On the differеnts forms of insauity, Prichard несколько изменил первоначально данное им понятие нравственного помешательства и признал, что расстройство настроения у подобных больных влияет и на их мышление, которое поэтому не остается вполне неприкосновенным. "В одном, действительно, смысле, - говорит он, - их интеллектуальные способности могут быть названы нездоровыми: они мыслят и действуют под влиянием сильно возбужденных чувств, а при таких условиях и люди, считающиеся здоровыми, по пословице, подвержены ошибкам, как в суждениях, так и в поступках*(147).

Учение Рrichard'а, а главное учение Esquirol'я о мономаниях, получившее на некоторое время гражданские правомочия даже в судах, вызвали ожесточенные споры, не смолкавшие до появления трудов знаменитого В. А. Моrel'я, который "своим острым философским взглядом, - как выражается д-р Шуле, - сумел отгадать самую суть вопроса"*(148). В целом ряде сочинений*(149) он развил понятие о наследственно передаваемом прогрессирующем органическом вырождении как об общей причине тех странных психических состояний, которые вызывали столько споров между авторами. В его учении об этих состояниях, наряду с понятием о болезни в собственном смысле этого слова, особенно рельефно выступило понятие о дурных, порочных натурах или организациях (natures vicicuses, organisations malheurenses). Он взглянул на эти натуры с широкой биологической точки зрения, как на результаты неблагоприятных внешних влияний, постепенно шаг за шагом ухудшающих физические и психические качества породы, в свою очередь передаваемые наследственно нисходящим поколениям. Лица, получившие такую организацию, не всегда больные. Иногда всю жизнь они остаются лишь людьми странными, от самой колыбели отмеченными печатью органического вырождения, обусловливающего их порочные психические особенности. Даже их болезни, представляющие проявление все того же органического вырождения*(150) и приводящие их в больницы для душевнобольных, являются как бы дальнейшим развитием замечавшихся в них и прежде психических анормальностей, состоящих в замирании нравственных чувств и в развитии дурных, антисоциальных склонностей*(151). "Во всех странах, - говорит Моrel, - в которых констатируется большее число незаконнорожденных детей и преступлений, совершаемых под влиянием бедности и пьянства, замечается также и большее число людей, выродившихся как в физическом, так и в умственном и нравственном отношении"*(152). "Зависть, ревность, гнев, честолюбие, эгоизм, раздоры семей, - продолжает он далее, - вырабатывают у людей болезненные и наследственно передаваемые привычки и темпераменты. Горе тем, которые родились под такими влияниями, особенно если последние не были изменены какими-либо возрождающими факторами". "Я имел случай наблюдать множество таких детей в их самом нежном возрасте, и я мог убедиться, что преступления, в которых их обвиняют и которые ежегодно увеличивают уголовно-статистические таблицы, очень часто находят свое объяснение в прирожденных порочных склонностях"*(153). Говоря же о неисправном пьянице, с 4 лет проявлявшем самые дурные склонности, он замечает "в нем можно узнать одну из этих порочных, неисправимых натур или - решимся употребить это выражение - несчастных организаций, носящих в самих себе наследственные зародыши и предназначенных печально закончить прогрессивным параличом и безумием"*(154).

Исходя из такого взгляда, Моrel выделил особую форму, - наследственное помешательство, и подразделил его на 4 класса. К первому он отнес лиц, унаследовавших усиленно нервный темперамент и находящихся потому как бы в состоянии неустойчивого равновесия и предрасположенных от самых незначительных причин к психическим заболеваниям. Ко второму классу он причислил лиц, у которых дурная наследственность сказывается в сфере интеллектуальной, физической и нравственной, но расстройства которых в течение их жизни проявляются гораздо более в деятельности (delire des actes), нежели в мышлении. Они отличаются странностями, беспорядочностью и часто глубокой безнравственностью действий. Их некоторые замечательные интеллектуальные качества не искупают их неспособность направлять свои силы к разумной и полезной цели. Это гении односторонние (partiels). Несмотря на некоторые блестящие проявления, они отмечены умственным, а иногда совместно и физическим бесплодием. Они отличаются чрезмерно нервным темпераментом, крайней раздражительностью, особой склонностью к всевозможным излишествам, периодичностью в деятельности и некоторыми физическими признаками вырождения. К третьему классу принадлежат личности с еще более ясно выраженными признаками органического вырождения, составляющие переход от второго класса к четвертому, к которому принадлежат тупоумные и идиоты, представляющие крайнюю степень вырождения и в большинстве случаев пораженные бесплодием. У лиц, принадлежащих к третьему классу, признаки наследственной передачи дурной природы проявляются с самых ранних лет интеллектуальной инертностью и крайним извращением нравственных склонностей. "Они выучиваются с трудом и забывают скоро". "Поджоги, кражи, бродяжество, ранняя склонность ко всяческому развращению - составляют печальный итог их нравственного существования". Эти несчастные, будучи прямыми представителями наследственной передачи дурной природы, в большом количестве населяют тюрьмы и исправительные учреждения для малолетних. К четвертому классу принадлежат, так называемые, простоватые (simples d'esprit), тупоумные и идиоты, одна часть которых есть следствие наследственно переданной высшей степени вырождения, тогда как другая есть следствие влияния других причин*(155).

Изложенное в таком виде учение о прежних маниях без бреда и мономаниях успокоило споры, поднятые учением Рinel'я, Esquirol'я и Prichard'a*(156) и легло в основу учения современной психиатрии о душевных расстройствах, развивающихся на почве органического вырождения, явления которого с самого раннего детства, независимо от каких-либо заболеваний, отражаются в психической сфере различными странностями, антисоциальными чувствами, дурными склонностями и влечениями. К таким формам относятся, между прочим, импульсивное и нравственное помешательство, и также помешательство первичное (Рrimаrе) с идеями преследования, склонностью к сутяжничеству (Querulaatenirresein) и проч. Тщательное изучение этих форм и особенно историй болезней дало богатый материал для установления верного понятия о соотношении между особенностями психическими и особенностями органическими и значительно расширило понятие о болезни или, правильнее, выделило из него новое понятие, уже ясно обрисованное Моrel'ем, понятие о порочной или дурно уравновешенной психофизической организации, мало или вовсе неприспособленной к условиям жизни окружающего его общества, а потому и проявляющейся странными, дурными, а часто и преступными действиями.