Классики юридической психологии

III. Новейшие психиатрические учения и вытекающее из них понятие о порочной организации. Порочная организация, как необходимое условие преступности. Подтверждающие факты. Общие выводы

Изложив в общих чертах ход исторического развития учения о душевных аномалиях, развивающихся на почве органического вырождения, в громадном большинстве случаев унаследованного, обратимся теперь к учениям новейшей психиатрии о тех же явлениях. Эти учения имеют для нас особый интерес и значение, так как они представляют собой не более, как формулирование множества тщательных клинических наблюдений, производящихся с особой осмотрительностью в прекрасно обставленных заведениях под влиянием строго критического направления, господствующего в современной науке вообще. Послушаем, напр., что говорит по этому поводу профессор Шуле.

"Обыкновенно не трудно бывает отыскать, - замечает он, описывая, так называемое, нравственное помешательство, - заходящие в самое раннее детство черты своеобразного настроения, указывающие на зарождающийся нравственный пробел или извращенные нравственные задатки. Это своевольные, эгоистические, капризные дети с чрезвычайно сильными гневными аффектами, доходящими часто до судорожности, и притом от самых пустых поводов. В известные уже нам черты обыкновенного наследственного невроза вскоре вплетается наклонность ребенка к дурному, запрещенному - демоническая, ужас наводящая черта инстинктивной злодейской натуры. Интеллектуальные успехи со стороны часто поразительно правильно устроенного ума делают еще чувствительнее пропасть, отделяющую его от нравственной тупости и пустоты, заставляют еще болезненнее чувствовать разлад между заученной воспитательной моралью и неисправимой порочностью поступков. Наказания не ведут ни к чему, ни к лучшему, ни к худшему: постоянно вновь повторяются одни и те же злостные выходки, одни и те же проступки". "Они (т. е. лица, страдающие нравственным помешательством) продолжает он далее, - инстинктивные враги всякого общежития, они повсюду вносят заразу, подрывают всякий мир, потому ли что не способны чувствовать его, или потому, что сами они слишком глубоко распались внутренне, слишком глубоко страдают, чтобы быть в состоянии переносить покой и довольство других"*(157). "Дидактические описания, - замечает Tardieu, говоря о лицах, вырождающихся и эксцентриках, - догматические определения здесь невозможны и рискуют быть совершенно неверными. В серии наблюдений, взятых из действительности, в галереи портретов необходимо знакомить с этими вырождающимися личностями, во сто раз худшими действительных сумасшедших". "С ранних пор они попадают в число тех невыносимых людей, которых в свете снисходительно называют оригиналами. Они делают все навыворот сравнительно с людьми рассудительными, не представляя в своих намерениях ни постоянства, ни серьезных решений. Чуждые разумности и истины, они отводят в своей нравственной жизни такое место лжи, что, кажется, будто они не сознают ее и она становится их второй натурой. Это по преимуществу fous lucides; для них-то и создали названия: мания без бреда, резонирующая мания, нравственное помешательство, помешательство в действиях и т. д.". "Так как они не представляются совершенно и в глазах всех действительными помешанными, то никакие законы не ограничивают их, и никакие покровительственные меры в большинстве случаев не принимаются по отношению к ним. Несчастные жены, соединенные с такими существами, получают отказы в сепарации; семьи, язвами которых они являются, не могут достигнуть назначения над ними опеки и интердикции и суды не считают себя вправе касаться их"*(158).

Сходные характеристики мы находим у Gauster'a*(159), у Ваll'я*(160), у Krafft-Ebing'a и других. Этот последний дает прекрасное описание таких лиц, которые, по его словам, - более или менее отличаются совершенной нравственной нечувствительностью, недостатком нравственных суждений и этических понятий, место которых у них занимают выводимые исключительно путем логических процессов суждения о полезном и вредном". "Безучастные ко всему благородному и прекрасному, глухие ко всем добрым движениям сердца, эти несчастные дефективные люди уже с раннего возраста поражают недостатком детской и родственной любви, отсутствием всяких социабельных влечений, холодностью сердца, равнодушием к счастью и страданиям самых близких им людей, полным безучастием ко всяким вопросам общественной, жизни*(161). Такой нравственный дефект, по мнению автора, обусловливается низшею мозговою организациею*(162), которая делает таких субъектов людьми неспособными к общественной жизни и верными кандидатами в рабочие дома, тюрьмы и заведения для душевнобольных. В эти места их невольного жительства они и попадают, наконец, пройдя предварительно по обычным для них ступеням житейского поприща. "В детстве, благодаря своей лености, лживости и необузданности, они служат истинною мукою для родителей и воспитателей, а в юном возрасте, благодаря своему неодолимому стремлению к бродяжеству, мотовству, разврату и кражам, они становятся позором для семейств и язвой для обществ и учреждений"*(163). "Вообще эти выродки отличаются умственной вялостью и ленью, которые поборются лишь тогда, когда дело идет об удовлетворении их безнравственных и преступных похотей. Они прирожденные лентяи и нравственно-дряблые люди. Бродяжество, нищенство и кражи их любимые занятия; работа же им внушает страх"*(164). "Со стороны интеллектуальной подобные больные кажутся совершенно здоровыми на взгляд того, кто в вопросе о помешательстве считает логическое мышление, самообладание и планомерные действия решающими моментами"*(165). В сочинении Ядринцева мы находим поразительно верное воспроизведение в натуре только что очерченного типа. Это острожный арестант Катаев, который был бичом для служащих в тюрьме и для своих сотоварищей. Вот что мы читаем про него в тексте. "Это была личность хитрая, крайне бойкая и зоркая, но в то же время страшно безалаберная. У арестантов он считался авторитетом и законником; он писал разными руками прошения и жалобы, резал печати, стряпал паспорта и был на все руки. Он был до того беспокоен и подвижен, что не мог пробыть дня, чтобы что-нибудь не изобрести и не предпринять: то он давал советы, то обнаруживал какое-либо преступление в своих сотоварищах, то сам резал фальшивые печати, то доносил на других начальству". У своих товарищей "советами Катаев обыкновенно добивался откровенности, выпытывал у разных дезертиров их происхождение, разные проступки, и давал лицемерно указания, как вести показания и как выпутаться. Многим счастливилось в этом случае, и они успевали выйти на поселение или прямо на свободу; другие, на место арестантских рот, под чужим именем пристраивались в местные батальоны. Тогда то Катаев, зная все секреты, предательски обнаруживал их, уличал и таким образом погубил нескольких товарищей". "Этот шпион действовал притом в своих доносах без всякой выгоды и пользы для себя, кроме какого-то подлого злорадства чужому несчастью. Доносы сделались его стихией, и он не ограничивался арестантами и конвоем; он строчил записки для подкидывания начальству, наконец, писал высшим властям безымянные письма, в которых доносил на разных лиц и на злоупотребления их по разным городам и губерниям России". "Он подводил под ответственность караул, доносил караульным офицерам на арестантов, на караульных офицеров военному начальству и постоянно требовал жандармского штаб-офицера для объявления "высочайшего секрета". Прося солдат или прислугу сделать ему снисхождение, он немедленно доносил на них. Казалось, он до того извертелся, что потерял всякое нравственное чувство". Кончил он тем, что измучив и надоев всем, вывел под конец из терпения начальство, которое и посадило его в уединенный карцер и тем избавило арестантов от его ужасного сожительства*(166).

Говоря о другой форме душевного расстройства, - о первичном помешательстве (Primare Verrucktheit) и его видах, Krafft-Ebing характеризует его, как форму, развивающуюся на почве по большей части наследственно отягощенного (belasteten) мозга, как форму глубоко конституциональную, ядро которой составляют идеи бреда, образующиеся независимо от каких-либо рассуждений из анормально тонирующей эмоциональной сферы, из самых основ личности (aus dem innersten Kern der Personlichkeit). Далее он характеризует эту форму помешательства, как болезнь, которая, по выражению Sander'a, развивается так же законообразно, но только патологически, как законообразно развивается здоровье у нормально-образованных людей. По словам Krafft-Ebing'a, у относящихся сюда больных, - "стигматизированных индивидуумов" - с самых ранних пор уж замечаются различные психические анормальности, служащие выражением процессов их бессознательной жизни. Их характер всегда представляется анормальным, - будет ли эта анормальность проявляться в усилении, ослаблении или извращении полового чувства и существенно на нем основанных альтруистических, нравственных и религиозных чувств, или же в странностях, страстях и нравственных пороках". Последующие заболевания таких личностей "очень часто, - по словам автора, - представляются как бы "гипертрофией" (расширением) первично ненормального характера"*(167). Описывая затем один из видов первичного помешательства, - сутяжническое помешательство (Querularitenirresem"), Krafft-Ebing замечает: "Кандидаты на эту форму психического расстройства уже с ранних пор обращают на себя внимание своим упорством, вспыльчивостью, грубою неуступчивостью, самопереоценкою и вследствие этих дурных особенностей своего характера (этот последний вообще, по мнению автора, представляет собой выражение процессов нашей бессознательной жизни) приходят беспрестанно в неприязненные столкновения с окружающими*(168).

Множество подобных субъектов не переступают границы прирожденных аномалий характера и в качестве ябедников, доносчиков и сутяг, являются бичом для своих ближних, причем у многих из них развивается настоящая страсть к процессам. Другие же постепенно переходят указанную границу и заканчивают заведениями для душевнобольных*(169).

Подобных описаний, сделанных по наблюдениям действительности, можно бы привести множество. Но одними описаниями новейшая психиатрия не ограничивается, а начинает пытаться объяснить особенности таких состояний из "остова психической личности" т. е. из основных, простейших особенностей органических состояний, как, например, из особенностей чувствительности, которые в свою очередь, как увидим далее, обусловливаются большею или меньшею устойчивостью или жизненностью организации, в каждый данный момент ее существования*(170).

Таковы учения новейшей психиатрии, последовательно развившиеся из учения Рinel' я о мании без бреда. Едва ли нужно доказывать, что, создавая понятие о душевных аномалиях, развивающихся на почве наследственно прогрессирующего органического вырождения, психиатрия уже вышла за пределы понятия о болезни в собственном смысле этого слова*(171). Лица, пораженные таким вырождением, не больные, а порочные организмы, которые лишь могут закончить болезнью, являющеюся притом не каким-либо новым, резко измененным состоянием их психической сферы (как это имеет место у более устойчивых организаций), а лишь "гипертрофией" или, лучше сказать, дальнейшим развитием основных черт их и без того всегда странного характера. Этим всем я, однако, вовсе не хочу сказать, чтобы глубокая психическая анормальность таких лиц, на которую указывали приведенные мною описания, была мнимая, преувеличенная. Напротив, описания были лишь "картинками с натуры" и авторы, расширившие область психиатрии в этом направлении, как мы уже видели, были вынуждены к тому верховным "авторитетом фактов". И действительно личности, о которых говорят все приведенные описания, во внутренней интимной жизни их самочувствия представляются глубоко распавшимися. Им не достает той гармонии в тонации их общего чувства, которая составляет такое существенное условие нормальности нравственного существа человека. Всего лучше их можно сравнивать с дурно устроенным музыкальным инструментом, в котором одна или несколько каких-нибудь нот резко выделяются из совокупности всех прочих, неприятно господствуют над сложным тоном и нарушают общую гармонию*(172). Эта внутренняя неуравновешенность, уничтожающая спокойствие и порождающая тяжелые внутренние состояния, в значительной мере и обусловливает неприспособленность этих "пасынков природы" к условиям общественной жизни, делает их тягостью для всех окружающих и врагами всякого мира и спокойствия*(173). Их глубокий внутренний разлад всего лучше характеризуется собственными рассказами некоторых из них. "Я не знаю, - говорила одна из таких от рождения отмеченных личностей, - как объяснить мое существование. Никогда я не забавлялась как другие дети нашей деревни. Мое настроение было капризное, странное и причудливое; я испытывала почти большее удовольствие видеть, как делают зло, а не добро. Иногда я бывала чрезмерно весела, но чаще я бывала печальна". "Кровь мне ударяла в голову, и я чувствовала желание делать зло"*(174). По словам другой, - через всю ее сознательную жизнь, как красная нитка, проходят постоянные бесконечные сомнения и внутреннее, как бы напущенное на нее каким-то колдовством принуждение"*(175). "Я ненавижу всех "людей, - говорил Моrel'ю один из подобных субъектов, - я ненавижу самого себя и (давно бы уже покончил с собою, если бы не думал доставить этим удовольствие моим родным и наследникам". "Всякая мелочь меня возбуждала и раздражала, - говорила другая тому же Моrel'ю "я делала все с досадой и гневом и волновалась всяким пустякам, не стоившим ни малейшего внимания. Говоря по правде, я страдала всю жизнь то от одного, то от другого"*(176).

Такова внутренняя жизнь этих действительных "пасынков природы, - таковы особенности их самочувствия. Все это люди импульсивные, при чем эта импульсивность, как говорит д-р Роhl, не есть лишь симптом, а составляет самую суть их внутренних состояний*(177), обусловливаемых их извращенными ощущениями (alterirter Empfindung*(178). К деятельности значительной части подобных, от рождения странных людей не приложима мерка разумной обдуманности. Большинство их действий не суть продукт спокойных, зрелых размышлений и соображений вреда и полезности, а особых темных влечений, зарождающихся, как мы увидим далее, в их системных чувствах, в тайниках их дурно уравновешенной растительной жизни, в которых и нужно искать их объяснения и из которых они поднимаются уже в форме готовых, по-видимому, неизвестно откуда исходящих и крайне странных импульсов, часто принудительных по своей силе. Вот, напр., какой разговор вел д-р Calmeil с неким Glenadel, психическое состояние которого он должен был исследовать. Calmeil застал Glenadel связанным и привязанным. - Вы больны? - Я чувствую себя здоровым; мое здоровье даже более, чем хорошо. - Вы привязаны насильно или с вашего согласия? - С моего согласия; я даже просил об этом. - Для чего? - Чтобы помешать мне совершить преступление, которое мне внушает ужас и которое, несмотря на то, я чувствую себя вынужденным совершить против моей воли. Мною овладела мысль, над которой я больше не хозяин. Нужно, чтобы я убил мою belle-soeur, и я это непременно выполню, если не буду удержан. Уже 6 или 7 лет, как эта мысль у меня. Во время моей молодости (ему 43 г.) мне все хотелось убить мою мать*(179). "Я ни в чем не могу укорять себя, - говорил другой такой субъект, - я действовал под влиянием неизвестной и неодолимой силы; моя воля была скована"*(180).

Подобные инстинктивные импульсы, чуждые всякой обдуманности и разумности, поскольку они проявляются в странных действиях, поражают обыкновенно всякого нормального человека своей причудливостью, а под час и чудовищностью, не поддающимися никаким объяснениям, обоснованным на внутреннем опыте нормальной психической жизни. Но, впрочем, последуем совету Tardieu и, вместо "дидактических описаний, - заглянем лучше в галерею портретов, некоторые из которых заимствованы из психиатрической, а некоторые из криминальной казуистики. Такое посещение всего лучше познакомит нас с извращенными, а под час и чудовищными темными влечениями таких лиц, нередко становящимися определителями столь же извращенных, а иногда и чудовищных действий, независимо от какого-либо "злого умысла и злой воли" в собственном смысле этих слов.

Некто Philippe, известный под именем "assassin des filles soumises" (убийцы зарегистрированных проституток) судился в конце 1865 года в Париже, по обвинению в убийстве этих последних, с целью ограбления. Дед обвиняемого был душевнобольной. Сам он всегда отличался угрюмым, грубым и буйным характером и в его взгляде было что-то страшное, что заставляло многих проституток бояться и не принимать его. Отношения подсудимого к его семье были самые дурные. Он бил своего отца и однажды подстерегал свою сестру с целью убить ее. С раннего возраста он стал предаваться пьянству. На местах он не уживался и часто менял хозяев, а в военной службе, за дурное поведение, попал в разряд штрафованных. Он совершил несколько убийств проституток с целью ограбления и совершил их с большою жестокостью, хладнокровием и при том с каким-то странным удовольствием. "Я очень люблю женщин, - говорил он после этих убийств одной из своих любовниц, - я расправляюсь с ними хорошо: я их душу и перерезаю им горло... о, вы услышите обо мне"*(181).

Сопоставляя эти слова Рhiliрр'а с его преступлениями, нетрудно видеть, что в них и кроется вероятное объяснение последних. Для добывания нужных ему денег он выбирает не воровство, а убийство - очевидно, под влиянием того особого движения в настроении, которое вполне характеризуется словами: "Я люблю женщин, душу их и перерезаю им горло, - и которое только и делает возможным хладнокровное совершение такого отталкивающего акта, как убийство человека человеком. Но откуда, спрашивается, возникло подобное движение настроения, заставившее это испорченное существо произнести его отвратительный монолог, в котором звучит непонятно-извращенное влечение к страданию и крови женщин, становящихся с ним в близкие отношения? Очевидно, его не мог внушить ему ни эгоистический расчет, ни даже какое-либо временное увлечение. Его источник иной. Последний нам станет более понятен, если с процессом Philipp'a мы сопоставим процесс маршала Франции и сподвижника Jeann'ы d'Arc, Gilles de Rays, казненного в царствование Карла VII. Более 800 детей сделались жертвою извращенного полового инстинкта маршала, который не только предавался с ними содомии, но еще, для усиления удовольствия, замучивал их самыми изысканными способами, причем вид крови и страданий странным образом возбуждал и приятно раздражал эту порочную организацию. "Я находил в этом, - говорит он, - невыразимое удовольствие". Он сам рассказывает, что "дьявольские помыслы" (idee diabolique) впервые возникли у него под влиянием чтения книги Светония о подобных же извращенных действиях Тиверия, Каракаллы и других цезарей (очевидно, по органическому сходству с этими вырождавшимися личностями), которых он, однако, превзошел в своих оргиях. В своем письме к королю с просьбой о пощаде, он признается, что 6 лет тому назад он был вынужден оставить двор, потому что у него возгорелась неудержимая страсть к дофину, и явилось неодолимое желание замучить его, как он замучивал всех прочих детей. Все эти необъяснимые влечения маршал приписывал диавольским козням, бороться с которыми было выше сил его. В течение всего процесса, он вел себя с крайней осмотрительностью и обдуманностью и его поведение, по-видимому, показывало, что кроме извращенных половых влечений он не представлял иных аномалий. Он учил своих сообщников, призванных в качестве свидетелей, как и что они должны показывать; он уговаривал их отрицать все, а главное содомию, соединенную с убийством. Legrand du Saulle, говоря о поведении маршала во время процесса, замечает: "Это не действия помешанного"*(182). Совершенно верно. Но что сказать о его влечениях, которые овладели его умом, чувством и волею, и подсказывали ему его извращенные действия?

В ответ на это мы заглянем в интимную жизнь дурно уравновешенного самочувствия таких лиц, и для этого обратимся к одному наблюдению KraffEbing'a, в котором говорит сам пациент, человек развитый и образованный, а потому и способный отдавать себе отчет в своих внутренних состояниях. Это некто X., явившийся за советом по поводу давно уже чувствовавшейся сонливости и некоторого нервного истощения. Из расспросов оказалось, что он представляет крайне странную и порочную организацию. Первые проблески анормальных половых влечений отходят у него к раннему детству. Будучи трех лет отроду, он увидал однажды картинку модного журнала. При виде нарисованных на ней фигур, в нем уже тогда зародилось какое-то странное душевное движение, под влиянием которого картинка была покрыта множеством крепких и страстных поцелуев. И это было вызвано видом мужских фигур, тогда как женские не производили никакого впечатления. Будучи еще мальчиком, он иногда по целым часам проводил в местах остановок, чтобы посмотреть на приходящих мужчин. Тринадцати лет он начал предаваться онанизму. "С 13 по 15 лет, - рассказывает пациент, - пришлось мне спать на одной кровати с очень красивым молодым человеком. О какое это было счастье". Когда ему было 25 лет, его почему-то заметил какой-то капуцин*(183) и сам сделал первые шаги для сближения. В первое же свидание X. пришел в бессознательное состояние и не замедлил страстно влюбиться в капуцина и сблизиться с ним. В своих отношениях к последнему он проявлял безгранично страстную натуру, нередко доходившую до какого-то самозабвения и сладостно-влюбленных томлений. 27 лет он женился, причем не чувствовал никакого полового влечения к своей будущей жене и готов был, как Подколесин, в самый день брака бежать от нее. Отправление супружеских обязанностей было всегда для него тягостно и совершалось лишь при помощи вина. Мужская же любовь, по его словам, для него необходима. Он сознает свое тяжелое положение и ему не редко приходит мысль о самоубийстве или бегстве в Америку. С интеллектуальной стороны X. представляется весьма одаренным, но свой характер он сам описывает, как загадочный, анормальный, нервный, беспокойный, сумасбродный и изменчивый. Настроение его отличается резкими переходами от беспричинной возбужденности к такой же угнетенности, доходящей иногда до мысли о самоубийстве. Соответственные колебания замечаются и во всем его умственно-нравственном существе, во всех его отношениях к людям: он то религиозен, то фриволен, то эстетик, то циник, то труслив, то вызывающ, то легковерен и добродушен, то недоверчив; чрезмерная щедрость сменяется у него такой же скупостью, немотивированное влечение причинять другим зло - живым и горячим, доходящим до слез сочувствием их горю и несчастьям и т. д.*(184). И так из году в год, повидимому, без ухудшений и улучшений течет и развивается эта ненормальная жизнь с ее странными колебаниями. Из ее примера мы, ясно видим, как на почве усиленно развитого и притом извращенного полового чувства, составляющего основной фон этого ненормального характера, развивается ненормальная психическая личность в умственную жизнь, которой постоянно, как бы со стороны, врываются волны неясных темных ощущений, неизвестно как зарождающихся в могуче влияющей половой сфере и в значительной мере определяющих ее деятельность. Эти движения, возникающие в тайниках растительной жизни, о которой почти ничего не говорит сознание, то вызывают лишь колебания настроения, а то являются и в качестве немотивированных стимулов действий. Легко видеть, к каким странным, а вместе с тем и непонятным в своем генезисе преступлениям могут иногда влечь подобные стимулы, всплывающие из глубины усиленно развитой и извращенной половой*(185) и вообще растительной жизни. В подтверждение этого я и приведу, как дополнение, крайне тщательное и интересное описание жизни подобной же странной личности, которое находится в сочинении профессора Ваll'я, а ему сообщено доктором Faure*(186).

Дело идет об одном креоле В. Отец его был очевидцем восстания негров на С. Доминго и так был поражен происходившими при этом кровавыми сценами, что воспоминания о них никогда не покидали его; он был сумрачен, молчалив и умер в безумии. Брат В. был эпилептик, а его дочь, с раннего возраста проявлявшая самые развратные склонности, несмотря на прекрасное материальное положение и все старания своей бабушки, еще в молодости предалась самой разнузданной проституции. Многие другие члены этой семьи закончили самоубийством. Сам В. представлялся богато одаренным. Это был человек сильный, интеллигентный, трудолюбивый и обладавший железною волей. Но еще в детстве он уже был не похож на всех прочих детей и в своем характере всегда проявлял резкие крайности. В играх и во всем, где только дело шло о какой-нибудь борьбе, он особенно воспламенялся. Противоречия товарищей, выговоры учителей выводили его из себя. Он любил лишь то, что, так или иначе, напоминало разрушение. Большую склонность он питал к оружию и рассказам об убийствах. С ранних лет он уже проявлял замечательный талант в рисовании, но из-под его карандаша не выходило ничего более, как сцены убийств и побоищ. В юности он с особой любовью занялся стрельбою в цель и фехтованием и на это тратил все свои деньги. Он посещал усыпальницы мертвых, с жадностью следил за крупными процессами и в дни экзекуций первый отправлялся, чтобы не пропустить ни одной подробности, на площадь S. Jaques. Вид казней производил на него потрясающее впечатление: он становился бледен, дрожал и тем не менее жадно искал их зрелищ, а потом, в течение некоторого времени, с жаром рассказывал о виденном. В дни волнений 1830 и 1837 г. он бегал повсюду, ораторствовал, присоединялся ко всем группам, сопровождал уносимые трупы и появлялся повсюду, где только была кровь. Он анатомически изучил наиболее опасные места для ударов кинжалом и создал собственную теорию нанесения последних: снизу вверх и никогда сверху вниз, иначе лезвие может скользить. Он бредил дуэлями и без всяких поводов искал ссор с незнакомыми людьми. Частые в то время политические дуэли крайне интересовали его. Он толковал о каждой из них, причем всегда принимал сторону победителя и, не обращая ни малейшего внимания на убеждение последнего, с жаром доказывал (хотя бы никто против этого не спорил), что, убивая противника, он пользовался лишь неотъемлемо принадлежавшим ему правомочием. С чего бы ни начинался разговор с ним, он всегда, так или иначе, сводился на рассказы о кровавых происшествиях. По ночам В. посещал подозрительные места и улицы и повсюду искал приключений. Он прекрасно знал каждое местечко Парижа, отмеченное каким-либо трагическим происшествием. Во всем он представлял крайние странности и всем занятиям и забавам всегда предавался со страстностью. Он быстро изучил несколько иностранных языков и с увлечением занимался историей и изучением хроник средневекового периода.

Однажды утром один итальянец, пользовавшийся самой плохой репутацией, сообщил ему, будто его любовница отдалась другому за деньги. Не долго думая и не требуя никаких подтверждений, В. взял оружие, отправился к обвиняемой и, войдя внезапно в комнату, положил ее на месте двумя выстрелами из пистолета, не произнося при этом ни единого слова. Когда разнесся слух, что молодой художник из высшего общества убил женщину, то все знавшие В., не задумываясь, называли его, так как все были уверены, что рано или поздно он должен совершить что-либо кровавое. Никто не сомневался, что В. совершил убийство, уступая своему влечению к крови, и только воспользовался возможной изменой, как благовидным предлогом. Сам В., однако, утверждал противное. Он говорил об убийстве с видом человека, выполнившего тяжелую обязанность, и полагал, что суд должен приравнять его к мужу, отмстившему свою поруганную честь. Приведенный в усыпальницу к трупу, В. вмешался в разговор присутствовавших о направлении пуль и обсуждал этот вопрос с таким хладнокровием и интересом, как будто он был совсем непричастен к делу. Суд приговорил его к каторжным работам на 10 лет. По истечении этого срока, В. немедля вернулся в Париж, принялся за свои обычные занятия, погрузился в работу и скоро снискал себе любовь и уважение всех его знавших. Он вел вполне безупречную жизнь, обожал свою мать и окружал нежностью и заботами женщину, связавшую с ним свою судьбу. Эта последняя, не зная его прошлого и не зная хорошо его характера, высказывала свое удивление доктору Faure, что этот, по-видимому, спокойный человек во время сна приходит в крайне возбужденное состояние и под влиянием ужасных кошмаров, испускает громкие крики и делает энергичные движения, как бы борясь или сражаясь с кем-нибудь. Но и в этот период В. оставался прежней личностью. Затишье было только кажущееся. Лишь только раздались в феврале 1848 г. первые выстрелы на улицах, В. немедля же вышел из своего спокойного состояния. Не исповедуя никаких убеждений и будучи аристократом по рождению и всему складу своей личности, он тем не мене оделся в блузу и с карабином в руках отправился на баррикады отстаивать несимпатичные ему народные интересы. Здесь он устроился с удобством и возможной безопасностью и начал стрелять в солдат, направляя пули в сонные артерии шеи. По окончании битвы он отыскивал своих убитых и поверял верность своих выстрелов. В июне он снова принял участие в борьбе, и только полученная рана заставила его оставить баррикаду. Такое же живое участие он принимал и во время государственного переворота, произведенного Наполеоном III. После этого, видя, что во Франции ему не скоро представится новый благоприятный случай для стрельбы, он отправился в Калифорнию и здесь, в течение нескольких месяцев охотился на индейцев, а затем внезапно, по неизвестному поводу, которого он никогда не хотел открыть, оставил Америку и вернулся в Париж. Это было в 1853 г.; в 1865 г. он сделался известным важными археологическими работами, которые скоро стали редкостью библиотек. Правительство, ценя его дарования и желая его привязать к себе, учредило для него особую должность, и когда он умер несколько лет тому назад от мозговой болезни, то многие удивлялись, что за свои прекрасные работы он не удостоился по меньшей мере почетной награды.

Глубже вглядываясь и сопоставляя особенности этой странной жизни с приведенным наблюдением Krafft-Ebing'a нельзя не видеть их точек соприкосновения, которые и заставили меня назвать рассказ о них дополнением предшествовавшего. Другим дополнением нам послужит процесс 15летнего Felix Lemaitre*(187), обвинявшегося в 1881 г. в Париже в убийстве совершенно незнакомого ему шестилетнего ребенка.

Дед обвиняемого с материнской стороны был душевнобольной; его мать страдает истерией. Сам Lemaitre всегда представлялся ребенком несколько странным и как с физической, так и с умственной стороны слишком преждевременно развитым. До 13 лет он посещал первоначальную школу. Здесь он не подавал поводов к неудовольствию и выделялся лишь тем, что всегда избегал других детей, был необщителен и молчалив. "Я всегда жил, как медведь, - рассказывал Lemaitre потом про себя на суде. По окончании школьного учения, он был помещен, согласно его желанию, в гастрономическую лавку, где и оставался в течение 6 месяцев. Здесь он был весьма старателен, хотя запах мяса ему ужасно не нравился*(188). Посланный однажды хозяином в погреб, он, по рассеянности, оставил кран одной бочки открытым. Этот случай так на него подействовал, что он скрылся от хозяев и пропадал несколько дней. Во время его поисков, родители получили от него записку следующего содержания: "Вы меня никогда больше не увидите. После того, что я сделал, мне не остается ничего более, как убить себя". Однако через несколько времени он вернулся, перешел к другому хозяину, но стал небрежен, а потому и был уволен, после чего переменил карьеру и поступил в качестве ученика к сундучнику-укладчику. Он любил чтение, театр, имел склонность к искусству и мечтал сделаться актером. Иногда он запирался один, чтобы петь или декламировать. Несколько раз он совершал мелкие кражи и на добытые деньги покупал книги или билеты в театр. Вскоре после своего поступления к новому хозяину, он получил в его отсутствие 200 фран. и бежал от него. С деньгами он не пошел домой, а нанял себе меблированную комнату в отеле и поселился в ней один. Здесь он покупал себе романы для чтения, ходил по театрам, курил, пил вино (но не в особенно большом количестве) и пытался отправляться в публичные дома, из которых, за молодостью лет, был удаляем. Вообще же он вел в это время сравнительно спокойную жизнь и не предавался разгулу, проводя большую часть времени у себя в комнате за чтением книг. Так длилось 10 дней, пока не истощились все деньги. Еще прежде этого Lemaitre купил нож. В день убийства (11-й день) он встал поздно, чувствовал какое-то недомоганье и неопределенное беспокойство. Запасшись имевшимися у него безделушками, он вскоре вышел на бульвар и здесь старался залучить к себе совершенно незнакомых ему детей. Некоторое время его старания оставались безуспешны, и никто не хотел идти с ним. Наконец ему удалось завлечь двух шестилетних мальчиков, один из которых, при входе в отель, отказался, впрочем, идти далее, тогда как другой доверчиво последовал за ним до его комнаты. Здесь Lemaitre завязал ему рот, связал руки, положил на постель, взял приготовленный нож и им нанес своей жертве 2 раны в живот. Видя же, что и после этого ребенок остается еще жив, он сильным ударом по горлу почти отделил голову от туловища. Покончив свое дело, Lemaitre оставил тело на кровати, ушел из дому, на улице у бассейна вымыл руки и пошел к одному из своих дядей, которому крайне спокойно и рассказал обо всем случившемся.

На суде этот еще ребенок-преступник был невозмутимо спокоен и говорил уверенно, громко, определенно и по временам холодно. На вопрос, что его побудило к убийству, Lemaitre отвечал, что ему непременно хотелось убить кого-нибудь, и что он действовал под влиянием неодолимого влечения. "Некоторое время, - рассказывал он со своим обычным хладнокровием и спокойствием, - я пытался курить и читать, надеясь, что это пройдет. Но моя мысль, напротив, усиливалась все более и более". - Ваша нечувствительность, сказал ему президент, поразила следственного судью; на что вы ему с гордостью ответили: "Я никогда не плачу". - По моему лицу действительно нельзя судить о том, что я думаю или чувствую, отвечал Lemaitre: но это, господин президент, не гордость; такова уже моя натура".

Психиатр Legrand du Sanlle, дававший заключение, склонялся в пользу "уменьшенной вменяемости" (?), которую он мотивировал существованием наследственности, молодостью и, наконец, необыкновенными условиями совершенного преступления. Присяжные вынесли, безусловно, обвинительный вердикт, и суд приговорил его к 20 летнему тюремному заключению. Lemaitre выслушал этот суровый приговор, ничем не изменяя своему холодному спокойствию.

Как рано иногда зарождаются подобные злобные влечения показывает, напр., случай, рассказанный в сочинении Despine*(189).

Дело было в Силезии. Пятеро маленьких детей играли вместе. К ним вскоре присоединился шестой - Нenri, известный всем соседям своим странным и скверным характером. Он уговорил детей влезть для игры в большой сундук и, когда это было исполнено, закрыл крышку, сел на нее и оставался в таком положении в течение 3/4 часа, внимательно прислушиваясь сначала к крикам, а потом стонам детей. Когда же последние, наконец, стихли, он поднял крышку, но видя, что дети еще дышат, снова захлопнул ее, заложил на пробой и спокойно отправился играть. Несчастные все задохнулись, а маленький злодей спокойно рассказывал потом о своем поступке, не проявляя при этом ни малейших следов страха или сожаления.

Закончим наш обзор галереи портретов еще одним портретом из прекрасного сочинения д-ра Trelat: "La fo lie lucide, - в свою очередь представляющего как бы богатую картинную галерею разнообразно-странных личностей, одни из которых в тот или другой период их жизни заканчивали более резко выраженными душевными аномалиями с сохранением, однако, вида разумности, тогда как другие так всю жизнь и остались на ступени лишь странных и не-социабельных людей*(190).

Девица В., о которой теперь пойдет речь, будучи богато одарена в умственном отношении, со стороны настроения представляла странную двойственность, будто в ней были соединены две различные личности, попеременно действовавшие. Эта странная особа периодически вела то крайне развратную и разнузданную жизнь, сопровождавшуюся до дерзости смелыми кражами, навлекавшими на нее частые осуждения, то, напротив, становилась спокойна и скромна. В такие периоды относительного затишья В. обыкновенно являлась к директрисам женских учебных заведений с просьбами о месте младшей учительницы. "Может быть, я могла бы быть вам полезна, - говорила она с обворожительною улыбкой; "я знаю английский, немецкий и итальянский языки; я хорошо рисую и знаю музыку". И она говорила правду. Очарованная ее умом, манерами и скромностью, директриса обыкновенно давала ей занятия у себя или, в случае их неименья, снабжала рекомендациями в другие заведения. Иногда же В., в периоды своего относительного спокойствия, вместо директрис являлась к какой-нибудь знатной и благочестивой даме S. Germam'cкогo фобурга и держала к ней такую речь: "Madame, я имела несчастие получить лишь светское воспитание и образование. Ни мое сердце, ни мой ум не были просвещены светом религии. Я чувствую пустоту и несчастие такого положения. Не будете ли вы моею путеводительницею и моей опорой на том пути, который я начинаю предвидеть? Я еще не крещена. Не согласитесь ли вы быть моею восприемницею?" Подкупленная произведенным впечатлением, знатная благотворительница обыкновенно поручала ее религиозное воспитание какой-нибудь старшей сстре религиозной общины, проникнув в которую В. с жаром и ревностью принималась за свое религиозное просвещение, при чем с самым смиренным и, по-видимому, наивным видом начинала рассказывать своей наставнице, не останавливаясь ни перед какою клеветою, об ужасных нравах и дурном поведении сестер общины. И все это делалось так ловко и так вкрадчиво, что мир и согласие в тихом убежище обыкновенно нарушались и в нем возникали раздоры и смуты. Но вот сравнительно спокойный период заканчивается, и девица В. снова начинает предаваться разврату и объезжать часовые и ювелирные магазины, где и совершает ловкие и дерзкие обманы, которые влекут за собой новые осуждения. В одно из таких ее пребываний в тюрьме S. Lazare, ее посетил др Тrelat. На его вопрос, почему она, обладая прекрасным умом и знаниями, совершает такие дурные и унизительные поступки, В. посмотрела на него свысока с улыбкой презрения и едва удостоила коротким ответом. Когда же доктор продолжал настаивать, то она несколько разгорячилась и отрезала: "Милостивый государь, я здесь плачу свои долги. Раз долг уплачен, общество не может ничего более требовать от меня. Выйдя отсюда, я снова становлюсь на прежнюю высоту и не буду затрудняться жить ни в Англии, ни во Франции, ни в Германии и ни где в другом месте. Я говорю на всех языках Европы. Думаю, что в подобном положении вы были бы более затруднены, нежели я". Через два года после этого разговора Trelat встретил ее в сифилисе, а затем совсем потерял из виду. Поводом же к знакомству с нею ему послужила ее мать, находившаяся в то время в Sаlрetrier'е. Отец и дед последней были душевно больные. Сама г-жа В. вступила в последний раз в Salpetriere 53 л. от роду. Она была в нем несколько раз и прежде и всегда оставляла по себе самые ужасные воспоминания. Она называлась баронессой и пользовалась этим титулом, чтобы влиять на окружающих, как больных, так и прислужниц. Во время ее пребываний в заведении только и бывали разговоры, что о баронессе. Это "зловредное существо, - как называет ее Trelat, наполняло собой жизнь заведения, и была истинным мучением для врача М. Periset, который всегда старался отделаться от нее, во что бы то ни стало, и давал ей даже деньги на путевые издержки в Бельгию, где у нее, по ее словам, жил дед. Ее имя в списках центральной администрации госпиталей сопровождалось следующей отметкой одного из администраторов: "esprit infernal, capable des plus grands mefaits". И действительно с ее вступлением в заведение, в нем всегда начинались кражи, ссоры, всевозможные нарушения порядка, по отношению к которым В. умела оставаться всегда в стороне, хотя была или их автором, или подстрекательницею к ним. Она обыкновенно все ловко сваливала на других, неподражаемо устраивала alibi и сама же часто доносила обо всем, извращая при этом факты. По временам у нее бывали приступы возбуждения, в течение которых она сохраняла, по словам Тrelat, - полное сознание всего, что она делала, что она говорила и слышала. "Я не знаю, - говорит он про г-жу В., - примера жизни, более причинившей зла и более вредной для общества". Все время своего душевного здоровья (temps de raisou) г-жа В. употребляла на организование искусных краж или на устройство мест разврата для знати, причем она принимала туда лишь молодых, красивых и образованных девушек, знающих музыку и говорящих на нескольких иностранных языках. Здесь же она торговала и двумя собственными дочерьми (об одной из них и была речь впереди). Беспорядочность ее жизни была такова, что приступы возбуждения, по словам Trelat, часто почти нераспознаваемо сливались с ее обычными состояниями, в течение которых сцены развращения шли непрерывной чередой.

Замечательно, однако, что эта глубоко извращенная натура, благодаря умелому обращению Trelat, в последнее время своего пребывания в Salpetrier'е значительно исправилась, упорядочилась и стала даже полезна для заведения.

Подобные факты можно бы приводить без конца. Изобилие материала необычайное и затруднение представляется лишь в выборе. Я с намерением несколько удлинил выдержки, чтобы лучше охарактеризовать те странные, загадочные личности, некоторые из которых зачислены в разряд душевнобольных, тогда как другие переданы в ведение палача или тюремной администрации. Пристально вглядываясь в них, нельзя не заметить всей их анормальности, всей извращенности их натуры. Что, в самом деле, обусловливает эти странные, часто логически вовсе немотивированные действия, совершенные без всякой пользы или даже с непосредственным вредом для себя? Что толкает этих странных людей, что побуждает их нарушать заветы общества и, как Lemaitre, отправляться коротать в каторге 20 лучших лет жизни? Исходя из исследования чисто умственной сферы этих личностей, мы не найдем ответа на все эти вопросы. Его, как я заметил выше, необходимо искать в тайниках их дурно уравновешенной органической жизни. Но здесь его обыкновенно не ищут, и все объясняют порочностью и злостью воли и умысла действовавших. Но все подобные объяснения на самом деле не объяснения: объяснить - значит отыскать и указать факторы, а таковыми отвлеченные понятия порочности и злости быть не могут. Научная мысль, очевидно, не могла удовольствоваться ими. Она, как мы уже видели, будучи вынуждена "авторитетом фактов, - пришла к созданию понятия об особых формах душевных аномалий, развивающихся на почве органического вырождения, в громадном большинстве случаев унаследованного. Создавая это понятие, она, как я уже заметил, вышла за пределы понятия о болезни в собственном смысле слова и с необходимостью пришла к понятию о порочной организации, вся психическая жизнь которой, начиная с первых ее проявлений, представляется крайне анормальной и, последовательно развиваясь, переходит иногда (но далеко не всегда) в более резко выраженные формы душевных расстройств, представляющих собой лишь как бы "гипертрофию" начальных особенностей, замечавшихся еще с ранних лет, детства. "У них, - говорит др Paulmier о вырождающихся детях, - именно и отсутствует равновесие: таков инструмент, которому недостает нескольких струн". "Ложь, хитрость, - продолжает он далее, - иногда обнаруживается у них в ловких приемах; жадность, тщеславие, кокетство, притворство, лицемерие составляют основу их характера. Непостоянство замечается и в их занятиях и в их работах, за которые они принимаются с жаром, но которые почти тотчас же и оставляют. Похотливые проявления и онанизм наблюдаются у них весьма часто; закон приличия не говорит этим несчастным созданиям, лишенным нравственного чувства"*(191).

Это понятие о порочной организации, проявляющейся в психических аномалиях, лежит уже вполне готовое в психиатрической литературе с ее богатейшей казуистикой. Но и им, очевидно, не могут заканчиваться выводы, с необходимостью вытекающие из всего хода развития исследований уклонений в явлениях душевной жизни. Действительно, явления органического вырождения не представляются одинаковыми, а напротив, как это можно и наперед предвидеть являются крайне разнообразными по индивидуальностям и представляют бесчисленные и неуловимые переходы от вполне здоровой организации к последней ступени органического вырождения - крайнему идиотизму. Поэтому, если мы признаем доказанным - а не признать этого мы не можем - что резко очерченные явления психического вырождения обусловлены порочностями организации, то тоже самое мы должны будем распространить и на все бесчисленные переходные ступени этой лестницы явлений вырождения, потому что нет возможности указать тот предел между ними, где перестает, а вместе с тем и начинается влияние организации. Eсли, напр., проявление высшей ступени психического вырождения, которую мы назовем через А. (я здесь говорю о таких состояниях вырождающихся личностей, которые должны быть признаваемы состояниями их сравнительного здоровья) обусловлены порочностями организации, то, очевидно, что ими же обусловлены и проявления смежных ступеней В., С., D. и т. д. - через все это бесчисленное множество переходов вплоть до самой границы здоровья. А раз мы пришли к этому положению, - мы уже с необходимостью, через ряд промежуточных посылок, приходим и к следующему, более общему и более важному: если многочисленные оттенки пороков организации, присущие явлениям вырождения, с необходимостью находят соответствующее выражение в порочностях психических, так что последние могут служить указателями первых и наоборот, то, понятно, что и различные степени доброкачественности органической должны с необходимостью находить соответствующее проявление в особенностях психических. И притом, если органическая порочность проявляется в порочности же психической, то и доброкачественность органическая необходимо должна проявляться в доброкачественности психической, которая и может служить указанием первой. Иными словами: вся психическая жизнь, каковы бы ни были ее особенности, есть не более, как изображение особыми знаками жизни органической и, как таковая, носит на себе отпечатки, как достоинств, так и недостатков последней*(192).

На первый раз даже с трудом верится, как всецело отражаются органические процессы в зеркале нашего сознания и как глубоко может изменяться вся умственно-нравственная личность человека под влиянием изменений органических. Однако твердо констатированные и тщательно проверенные, хотя и резко выраженные клинические факты не допускают ни малейших сомнений в этом отношении и ясно показывают, что все психическое существо, все его особенности являются лишь отражением органических состояний. Один, под влиянием изменений в чувствительности, становится каким-то философом, сомневающимся в существовании внешнего мира и даже самого себя*(193), другой, под влиянием извращенного полового чувства, ненавидит женщин, задается вопросами о несчастиях и бедствиях человеческого рода и создает теории кастрации для ограничения его пагубного размножения*(194). Этот параллелизм явлений двух порядков особенно резко и ясно обнаруживается при поступательных болезненных изменениях организма, как, например, в конечных стадиях слабоумия душевнобольных. Указав на паталого-анатомические явления последовательно развивающегося, под влиянием изменений мозгового кровообращения, перерождения мозга, при дальнейшем ходе душевного расстройства, д-р Luys следующим образом описывает неизбежно им сопутствующие явления перерождения и всех сторон психической жизни. "Параллельно этому, - говорит он, - умственные силы представляют прогрессивный упадок. Память, сначала частично расстроенная, ослабевает все более и более. Центры органической фосфоренции потухают или разрушаются. Самопроизвольность мысли, ум и суждения деградируют все более и более, и сумасшедшие поздней фазы развития (dements avances) мало-помалу утрачивают богатства умственной и нравственной жизни и становятся пассивными, инертными, индифферентными ко всему, что совершается вокруг них, - действительно живыми мертвецами, как их часто называют. Они мало-помалу доходят до того, что утрачивают важнейшую способность, составляющую особенность человека, способность речи. Нет более мыслей и чувств выразить во вне, и сами средства выражения соответственно замолкают. Они разучиваются говорить, и когда их спрашивают, то или пытаются отвечать, артикулируя отрывочные фразы, состоящие из несвязных слов, или остаются молчаливыми, не проявляя никаких признаков внимания к тому, что им говорят, или же вместо всякого ответа испускают лишь горловые звуки и непонятные хрюканья, не находящиеся ни в каком человеческом словаре"*(195). Так, по мере постепенно подвигающейся вперед органической порчи, совершается строго соответствующая ей порча психическая и замещение прежде, может быть, роскошно развитой душевной жизни полным умственно-нравственным оскудением. Итак, всегда и везде неизбежно органические колебания и изменения сопровождаются и соответствующими колебаниями и изменениями психическими.

Из этого общего положения уже сам собой с логической необходимостью вытекает следующий вывод по отношению к интересующему нас вопросу: существуют органические основы преступности, вне которых не может существовать и эта последняя*(196), иными словами: всякий преступник, каков бы он ни был, раз его деяние не есть лишь следствие стечения особо неблагоприятных обстоятельств, раз он не страдает никакою формой душевных болезней в собственном смысле этого слова, представляет собой в момент совершения преступления*(197) более или менее удостойчиво-порочный организм, проявляющийся во вне и в порочных действиях, вполне соответствующих и служащих выражением пороков его организации. У людей совершенно, вся жизнь которых представляет собой одну лишь порочную волю и нравственное вырождение, всегда следует иметь в виду возможность нравственного сумасшествия". Хотя выражение сумасшествие (insanity), предполагающее непременно болезнь, не всегда может быть точно и может подавать повод к недоразумениям, но самая мысль, высказываемая здесь Рrichard'ом, вполне верна, указывая на особенности организации, как на причины устойчивой преступности. "Раз порочно образованный мозг, - говорит Despine, очерчивая один из типов порочной организации, - не развивает того качества энергии, какое ему бы нужно развивать, - человек представляется непременно ленивым и нерадивым. Такой субъект охотнее выносит нищету, бродяжество, самые суровые наказания, потерю своей свободы в нищенских депо и тюрьмах, нежели принимается за работу. Эта порочность мозга почти всегда сопровождается и другими, более важными, делающими их обладателя вором и даже убийцей. Такие лентяи не скучают своею праздностью, им нравится бездеятельность, и они в ней находят удовольствие. Жизнь, чуждая материальных нужд, которую их заставляют вести в тюрьме, им вполне по вкусу, а потому некоторые из них, едва лишь освобожденные, совершают новые преступления с целью попасть на старое место"*(198). Организмы этого типа, не будучи в состоянии развить в какую-либо единицу времени достаточное количество энергии, быстро истощаются, при всяком слишком длящемся напряжении, столь часто необходимом в современной лихорадочной жизни. Состояния же органического истощения, как известно, порождают или, правильнее, отражаются в сознании, как состояния психической неприятности и недовольства, что в свою очередь, вследствие присущего всему живому отвращения к неприятности и страданию, заставляет их жадно искать горячительных напитков, усиленного курения, кутежей и вообще искусственных возбуждений, которые еще более истощают их силы и делают их еще менее устойчивыми в жизненной борьбе. Поэтому организмы этого типа, будучи предоставлены исключительно самим себе и не встречая поддержки в окружающих, при мало-мальски неблагоприятно сложившихся для них жизненных обстоятельствах, легко истощаются, попадают на путь искусственных возбуждений и, понижаясь со ступеньки на ступеньку, доходят до состояния полной непригодности, когда им не остается ничего более, как путем преступления искать приюта в тюрьме*(199).

К числу подобных личностей принадлежал, напр., знаменитый Lemaire, чувствовавший решительное отвращение ко всякой работе. Крайне интересного субъекта этого типа порочной организации мне пришлось встретить в одной из тюрем Саксонии, - в Zwickau. Этот тюремный завсегдатай, некто К. Е., о котором я буду говорить ниже, в течение своей долгой жизни почти не выходил из тюрьмы и его, так называемые, Personal Acten (как бы послужной список) заключают в себе 141 бол. лист, не считая множества четвертушек. Этот же тип организации, насколько я могу судить по лично мною собранным сведениям, есть один из наиболее распространенных среди тюремных обывателей. В нем, как в зерне, заключаются, и из него, если вовремя не прейдет на помощь разумное воспитание, с неизбежностью развиваются многие другие особенности, приводящие их обладателя на скамью подсудимых по важным обвинениям. Субъекты этого типа во множестве встречаются не только в нищенских депо и тюрьмах, но, к несчастию, как мне пришлось убедиться, в школах и колониях для малолетних. Влияние этой органической слабости (истощенности нервной системы) на проявления психической жизни прекрасно сказалось в посмертной записке одного 25-летнего богатого самоубийцы, с детства отличавшегося несколько тоскливым и мрачным настроением. Окруженный всеми благами жизни и заботами любящей семьи, он, тем не менее, часто предлагал следующий вопрос окружающим: "Скажите, скучаете вы? что касается до меня, то я очень скучаю". Это "очень скучаю" повторилось и в его посмертной записке, в которой этот нервно-истощенный субъект говорит об "упоительной перспективе предстоящего ему отдыха" (enivrante perspective du repos*(200). В данном случае, при условии хорошего воспитания и отсутствия необходимости в усиленном труде из-за куска насущного хлеба, эта органическая особенность толкнула ее обладателя на путь самоубийства, а при других условиях она могла толкнуть его и на путь преступления.

Пример подобного результата нам представляет один из замечательнейших процессов, приводимых в крайне богатом по своему материалу и уже не раз цитированном мною сочинении Despine. Здесь я считаю не лишним коротко разобрать этот процесс и на примере из действительной жизни указать, как из основных органических особенностей, с которыми вовремя не приходит бороться разумное и индивидуализированное воспитание, постепенно развивается решительно нетерпимая в обществе личность, своей вредною деятельностью потрясающая самые основы последнего.

Дело идет об убийстве двух женщин шайкою, состоящею из трех человек, старшему члену которой, - Gigax, в момент совершения убийства было 23 года, а младшему Wolffy, всего лишь 20 лет. Сведения о первом из них, к несчастию, заходят не далеко вглубь его прошлой жизни, а личности двух остальных ярко обрисовываются лишь условиями самого преступления.

Первые сведения о Gigax восходят к его 17 летнему возрасту, когда он еще в качестве ученика жил у одного булочника в Benfeld'a a затем в качестве работника в Saverne. Всегда он отличался крайней ленью, очень тяготился работой, был недоволен своим положением вообще, и постоянно мечтал об удовольствиях и наслаждениях низшего сорта, был лжив, мотоват и развратен, издавна отличался склонностью к бродяжеству и переходил из города в город. Уже в этих констатированных на суде отрывочных сведениях о характере Gigax мы находим ясные указания на значительную и, вероятно, прирожденную порочность этой организации, которая при неблагоприятных для исправления условиях его жизни, вскоре развилась в поражающую своим цинизмом преступную личность. Одним из основных ее пороков была истощенность или, иначе, слабая жизненная напряженность нервной системы, проявлявшаяся в крайней лени, в отвращении к длящемуся напряженному труду, в склонности к бродяжеству, в недовольстве своим положением и в постоянных стремлениях к усиленным возбуждениям. Этой своей стороной Gigax вполне напоминает Lemaire, который также говорил: "Для того чтобы работать, надо делать усилия, а я этого не хочу". "Я вял (mou) для работы".

В свою очередь, эта органическая порочность вторично порождала многие другие, представлявшиеся как бы различными видами ее проявления, - напр., мотовство Gigax, указывающее с одной стороны на усиленное развитие чувственных влечений, а с другой - или на не развитость сферы представлений, или, что вероятнее, на слабость задерживающей силы последних и, вследствие того, на их неспособность обуздывать напор первых*(201).

Другим основным пороком организации Gigax было раннее и, по-видимому, унаследованное, непропорционально усиленное развитие половой сферы, под влиянием которого обыкновенно рано пробуждаются половые влечения*(202), сопутствуемые особыми движениями в сфере общего чувства, в сфере настроения и толкающие человека на путь онанизма или преждевременного разврата, как мы это видим, напр., у Gigax.

Понятно, что это преждевременное начало половой жизни должно было положить резкий отпечаток на всю психическую личность подсудимого, и своими усиленными возбуждениями еще более увеличить истощенность его и без того истощенной нервной системы. Если даже у нормальных и хорошо воспитанных детей сравнительно слабо выраженные ощущения от половой сферы производят в период полового развития состояния неясного органического беспокойства, неровность настроения и вообще резкие перемены во всей психической личности подростка, то понятно, какое влияние должны были оказать усиленные половые ощущения, сопровождавшие активную половую жизнь, на только еще складывавшуюся почти ребяческую личность подсудимого. Несколько поэтический элемент настроения, обусловливаемый сравнительно легким тонически-длящимся возбуждением половой сферы, должен был рано и навсегда отлететь от этой преждевременно зажившей души, уступая свое место более или менее циничному отпечатку, который отмечает подобные личности, слишком рано познавшие тайны жизни. Вместе с отпадением от обычного настроения этого важного и основного тона психической жизни, темные несколько мечтательные влечения, свойственные юности, должны были превратиться в ясно выраженные похотливые ощущения, а длящееся и продолжительно звучащее чувство любви, исключительно свойственное нервно истощенным организациям, в короткие, но сильные вспышки половой страсти. Трудно преувеличить влияние этого момента на весь строй психической личности, на характер всех ее отношений ко всему ее окружающему. К несчастию, современное воспитание и весь строй современной жизни вообще, с ее забеганием и заборами вперед, сильно грешат именно в этом отношении*(203) и, вследствие того, часто порождают с ранних лет уже зачерствелые личности с истощенным чувственным тоном, сосредоточенные лишь на личных грубых удовольствиях и почти неспособные откликаться на горе и страдания окружающих сочувствием, этим, по справедливому замечанию Maudsley, высшим, но при вырождении и всего ранее отпадающим приобретением органического развития человека

Указанные пороки организации Gigax не замедливают соответственно проявиться во вне. Тяготясь работой и мечтая лишь о половых удовольствиях и одуряющих возбуждениях кутежей, он еще в бытность свою в Benfeld'е узнает однажды, что по соседству, с одной служанкой, живет старая богатая девица, некто г-жа Reibell. Представление о богатой старухе и ее богатстве, которое может осуществить заветные мечты, с этих пор не выходит из его головы и порождает мысль об убийстве. Последняя с первого же раза становится как бы своим человеком и вполне овладевает его циничным умом, не возбуждая в нем ни малейших колебаний. Этот развратный человек смотрит на задуманное, как на нечто вполне обыкновенное и, что особенно замечательно, начинает почти открыто толковать о своем плане. Его толки прекращаются лишь шести месячным тюремным заключением за совершенное им мошенничество, которым, еще до привлечения его к суду, он также открыто хвалится, как открыто прежде толковал о проекте завладения богатством Rebeill. Этот проект не перестает занимать его и по выходе из тюрьмы. Во время пребывания в ней, он, по-видимому, лишь выигрывает в своей зрелости и из желаемого и мечтаемого переходит на степень решенного. Gigax, не стесняясь начинает говорить о ста тысячах франков, лежащих в хоронушке Rebeill, с которыми можно всласть пожить. Он прямо, хотя и неудачно обращается к 5 или 6 лицам с предложением принять участие в убийстве. О последнем он говорит, как о чем-то самом обыкновенном: "Вы должны только покараулить; я войду внутрь и задушу старуху" (здесь я прошу читателя обратить внимание на тот особый оттенок, с которым он говорит об убийстве. Этот оттенок и вероятная причина его станут для нас ясней, когда мы будем говорить о событии самого преступления и о последующих за ним обстоятельствах).

Уже в этих немногих данных ярко проявляется вся порочность организации Gigax. "Так не реагирует" как справедливо замечает иногда в своих лекциях профессор Krafft Ebing, - вполне нормальный мозг". Эта анормальность сказывается во всем поведении Grigax. Он не только очертя голову обращается с своим предложением к 5 или 6 лицам, но еще болтает о своих планах и тем, на участие которых он и сам не рассчитывает. Повидимому, контрастирующие представления о наказании вообще и возможной смертной казни в частности вовсе не возникают в его сознании, всецело поглощенном предвкушением ожидаемых наслаждений, а если и возникают, то оказываются столь слабыми, что не только не могут уравновесить возбуждающих его к деятельности непропорционально развитых чувственных влечений, но даже не могут сдержать его язык от вредной и крайне опасной для него болтовни.

Желанный сообщник скоро находится. Это некто Ruff, по-видимому, представляющий сходный тип порочности организации. Обращаясь к Gigax, он так сам характеризует себя: "Я не имею шансов (очевидно, что при этом в нем, только еще начинающем жить человеке, говорит ясно сознаваемое или, правильнее, ощущаемое отсутствие жизненной напряженности, уничтожающее, как и у всякого истощенного больного, надежду на свои силы и лучшее будущее), мне ничто не удается (очевидно, по той же причине), работа мне надоедает (это вполне понятно, если принять во внимание вероятные особенности его организации); я бы ни перед чем не остановился, чтобы иметь деньги. Еще ранее этого разговора нервно-дряблая, не энергичная натура Ruff'a проявилась и в соответствующем действии. До своего знакомства с Gigax он успел уже побывать в тюрьме за кражу и мошенничество и теперь готовился идти далее. Gigax, конечно, не замедлил воспользоваться представившимся сообщником и рассказал ему о богатой старухе и своих планах на нее. Вполне, по-видимому, сходные натуры легко поняли друг друга и дело уладилось с двух слов. Ruff предложил в сообщники еще третьего - Wolffa. Последнего он рекомендовал, как лицо вполне надежное, которому человека задушить ничего не стоит. Wolff охотно и без всяких колебаний принял сделанное ему предложение, и переговоры скоро закончились. После этого сообщники, не медля долго, отправились в путь и, придя на место, проникли в сенной сарай Reibell. Здесь они провели остаток ночи и весь последующий день, спокойно выжидая удобного случая для совершения задуманного. Последний не замедлил представиться. В 7 часов вечера в сарай вошла служанка Reibell и, при виде нежданных гостей, остановилась, как вкопанная. В эту решительную минуту Gigax и Ruff невольно содрогнулись и подались назад. Не смутился один Wolff. Он бросился на вошедшую, опрокинул ее, схватил за горло и начал душить. "Тунеядцы, - крикнул он, обращаясь к товарищам, - если бы я был такой же, как вы, то мы век не покончили бы" Это замечание оказало свое ободряющее действие и Ruff в свою очередь бросился на жертву, лег на нее и старался сдержать ее движения, а Gigax, который, по словам Wolffa, вертелся около, как бешенный, скрутил платок и им крепко стянул шею жертвы, - чтобы она, - как пояснял он сам, - мешала спастись". Покончив со служанкой, все трое проникли в дом, где, привлеченная шумом, их встретила сама Reibell со свечою в руке. "Кто вы? Что вам надобно?" испуганно спросила она. Вместо ответа, Gigax опрокинул ее и его пальцы впились в шею несчастной. "Я сделал ее мертвой" (перевожу буквально, чтобы лучше передать особый оттенок этой фразы), говорил он спокойно на суде, показывая свои большие руки и делая ими при этом жест сдавливания, в котором, независимо от всякого намерения с его стороны, вполне проявилась его странно жестокая натура. Ruff, как и в первый раз, бросился на жертву, лег на нее (опять-таки очень характерный способ участия в убийстве, и при том повторяющийся очень устойчиво: не иначе, как бросается и ложится на свою жертву) и держал ее до тех пор, пока исчезли всякие признаки жизни. Wolff же почему-то не принимавший участия во втором убийстве, выразил вследствие этого сожаление и при этом резко проявил всю порочность своей организации. Он, как бы в вознаграждение себя, вырвал подсвечник из рук убитой и им, с бесполезной жестокостью, разбил череп мертвецу, цинично спрашивая: "Умерла ли ты, старая?" При этом он поднял платье убитой и принялся рассматривать ее половые части. На этот эпизод убийства, имеющий, думается мне, весьма важное психо-диагностическое значение, я считаю нужным обратить особое внимание читателя. В нем, с одной стороны, сказалось какое-то странное как бы опьянение от убийства, а с другой, по-видимому, стоящая в непосредственной связи с последним анормальность психических движений, инстинктивно толкнувшая Wolffa рассматривать в такой страшный момент половые части у убитой и им же только что обезображенной женщины. Конечно, все это необдуманные движения, но в которых, однако, вполне обрисовывается порочность организации, невольно приводящая на память психические движения Philipp'a и оргии Gilles de Rays.

Когда все было покончено, Gigax цинично заметил: "Пяти минут было достаточно для служанки, хозяйка же взяла целых семь. Никогда я и не думал, чтобы было так легко убивать". После этого знаменательного замечания, сообщники приступили к дележу денег, при чем Gigax скрыл лишних 2.000 франков, а Wolff и Ruff от вида золота пришли как бы в состояние опьянения и с наслаждением складывали его в кучки, считали и пересчитывали (также драгоценные черты для характеристики этих порочных организаций).

С места убийства все трое отправились в Страсбург. Здесь они расстались: Gigax отделился от Wolffa и Ruffa и поехал дальше, а последние остались в городе и вместе отправились в гостиницу, где, в сообществе встреченного по дороге рабочего, принялись за ужин. Они ели с таким спокойствием и аппетитом, что их случайный сотоварищ, узнав через день об их аресте, невольно воскликнул: "Это невозможно; не едят с таким аппетитом, имея два убийства на совести!" И действительно, для нормальных организаций, к числу которых, вероятно, принадлежал и говоривший рабочий, подобное поведение невозможно. У таких организаций представления о выходящих из ряда событиях вызывают усиленную тонацию эмотивной сферы, - более или менее сильные душевные волнения (горе, страх, отчаяние и проч.), которые, вследствие тесной связи различных отделов нервной системы распространяются на пищеварительный аппарат и убивают аппетит. Ничего подобного у Wolff'a и Ruff'a. Представления почти не оказывают влияния на их эмотивную сферу, и струна чувства не звучит в них, а потому их желудок может предъявлять свои требования и спокойно работать.

За желудком, как и следовало ожидать по всему предшествующему, в них заговорила усиленно развитая половая сфера, а потому и первый выезд сотоварищей был в публичный дом. Отсюда, переодевшись в новое платье Ruff отправился воспроизводить свое изображение в фотографию (опять-таки весьма характерная черта для этой порочной организации, на которую представления и размышление, очевидно, оказывают самое ничтожное влияние). То же самое независимо от него и в другом месте сделал и Gigax. Последний во время сеанса, по словам фотографа, был вполне свеж и спокоен, причем на его лице отражалась такая ясность, что на него даже было приятно смотреть.

Из фотографии Gigax отправился в Лондон, а Ruff с Wolff'ом снова вернулись в публичный дом. Они меняли и менялись женщинами, переходили из притона в притон и предавались самому необузданному половому и желудочному разврату, безумно разбрасывая деньги по сторонам, как будто будущее и не существовало для них.

Во время своего разгула, они повздорили за что-то и крупно заговорили, что привлекло внимание одной из проституток, которая и вышла посмотреть на них. Заметив это, Ruff странно загорячился и сказал: "Если бы ты вышла посмотреть так на меня, как на Wolffa, то я бы задушил тебя". Часа через три, делая особый выразительный жест рукою, он снова без всякого повода повторил: "Да, если бы ты вышла посмотреть на меня, как на Wolffa, то я бы задушил тебя". Нота, слышащаяся в этой странной и вовсе не мимолетной фразе Ruff'a, невольно напоминает нам ноту, слышавшуюся и в словах развратного Philipp'a: "Я очень люблю женщин: я расправляюсь с ними хорошо: я их душу и перерезаю им горло".

Похождения Wolff'a и Ruff'a скоро были прекращены арестом. Между тем третий сообщник - Gigax в Лондоне осуществлял свои давнишние заветные мечты, с необходимостью вытекавшие из особенностей его порочной натуры. "Я жил, как принц, - рассказывал он на допросе, - катался на прекрасных лошадях, покупал самых красивых женщин и не отказывал себе ни в чем, что можно достать с помощью золота". В своих одуряющих кутежах он издерживал по 300 франков в день. Скоро, однако, его кошелек стал пустеть, и он поехал обратно в Страсбург. Проезжая через станцию Saverne, Gigax не утерпел, чтобы не побывать у своего старого хозяина булочника с единственною целью (крайне интересная черта для характеристики дефективности его рассудочной стороны) хвастнуть перед ним происшедшей переменой и своим богатым нарядом. Здесь он был арестован и предан суду.

Таковы обстоятельства этого крайне интересного дела*(204). Несмотря на неполноту сведений, порочность организации всех трех обвиняемых, и при том порочность, по-видимому, одного и того же типа, резко бьет в глаза. У Gigax и Ruff'a одним из основных пороков их организации, как я уже указывал выше, является истощенность их нервной системы, так часто наблюдаемая у детей бедняков, особенно городских, и проявляющаяся в лени, отвращении к работе, склонности к бродяжеству и проч.*(205). Другим зависящим от первого важным пороком является замечаемая у всех троих истощенность сферы чувств, а потому и недостаточность их тонации, всегда обусловливающая черствость натуры и отсутствие в ней сочувственных влечений к окружающим. Далее у всех трех замечается слабость задерживающей силы представлений о ближайшем будущем, о грозящих тяжелых последствиях. Эта слабость столь значительна, что контрастирующие представления оказываются решительно неспособными не только удержать их от преступления, но и от бесполезной, а вместе с тем и опасной болтовни и хвастовства. Только представления о непосредственных наслаждениях, подкрепляемые усиленным возбуждением непропорционально развитых центров растительной жизни, являются определителями их действий. Наряду с этим замечается и порочность половой сферы, проявляющаяся в усиленном ее развитии, раннем пробуждении и некоторой извращенности. Все трое половые люди*(206), сильнейшими стимулами деятельности которых являются стимулы, зарождающиеся в их половой сфере.

Раннее же пробуждение и усиленное развитие и извращение половых влечений обыкновенно часто наблюдается у вырождающихся и порочных организаций*(207) и, по-видимому, стоят в довольно тесной связи с преступлением убийства. Говоря это, я вовсе не хочу сказать, чтобы все убийства обусловливались ими, иначе говоря, чтобы все убийства совершались людьми этого полового типа, если можно так выразиться. Такое утверждение было бы пока еще слишком смело. Будущим тщательным исследованиям предстоит осветить этот темный вопрос*(208). Я же хочу лишь указать на невольно бросающуюся в некоторых случаях в глаза связь указанной особенности организации с легким посягательством на убийство и с какою-то странною наклонностью к нему*(209). Профессор Holtzendorff в своем сочинении "Das Verbrechen des Mordes und die Todesstrafe только слегка касается этого соотношения". "Два основные момента, - говорит он, - наиболее определяющие движение человеческого общества и мир мыслей отдельного лица, - это обладание (Besitz) с одной стороны и половое влечение с другой, или, выражаясь поэтическим языком Шиллера, голод и любовь. Большинство убийств, называемых, в отличие от политических, общими, через посредство более или менее длинного ряда сцепления причин, могут быть сведены на побуждения или экономического, или полового характера". Говоря далее о побуждениях последней категории, он замечает: "В наиболее часто встречающихся случаях действуют следующие мотивы: пренебреженная любовь, ревность и сладострастие, которого психологическое сродство с жестокостью уже давно подмечено"*(210). Но этого мало и последним замечанием сказано далеко не все, что сказать уполномочивают факты. По-видимому, различные особенности, чрезмерные усиления и извращения в тонации ощущений, исходящих от половой сферы и входящих одной из наиболее важных составных частей в общее чувство, порождают такие особенности настроения и такие внутренние состояния, при которых человек не только легко раздражается, легко наталкивается на мысль об убийстве и сравнительно легко совершает посягательства на жизнь своих ближних, но иногда даже наслаждается чужими страданиями, жаждет вида крови и чувствует неодолимое влечение к убийству. Уже в деятельности преступников нас невольно поражает резкое и странное различие. Одни из них, имея на своем счету множество преступлений, тем не менее, чувствуют решительное отвращение к убийству и ни при каких условиях не посягают на него, даже для собственного спасения. "Убить... я этого не могу, - говорил один из подобных преступников, - я всегда дрожу, когда подумаю, что я бы мог причинить кому-нибудь смерть"*(211). Другой, уже осужденный и откровенно рассказывавший о своих пороках и преступлениях, на вопрос разговорившегося с ним Appert, не приходила ли ему когда-либо мысль прибегнуть к убийству, как средству для кражи, живо ответил: "О, что касается до этого, то никогда? Я только имею не хороший вид, но я бы не ударил и ребенка. Когда мои сотоварищи задумывали дело, то условием своего участия в нем я всегда ставил, что мы никому не сделаем зла"*(212). Другие же, напротив, решаются на убийство легко и по самым незначительным поводам. Они как бы инстинктивно наталкиваются на мысль о нем и оно представляется им самым естественным исходом из различных затруднений их жизни. При его совершении такие лица иногда далеко заходят за пределы требуемого выполнением их планов и будто упиваются видом крови, а иногда совершают убийства без определенного мотива лишь для доставления себе какого-то непонятного наслаждения. "Я никогда и не думал, чтобы было так легко убивать, - весело говорит Gigax, покончив свое кровавое дело, а Wolff, сожалея, что ему не пришлось принять участие во втором убийстве, без всякой нужды разбивает череп мертвецу. Ленивый и развратный Lemaire, раз принявшись за дело, был готов убивать просто из удовольствия, поясняя, что так он убил бы и тысячу. Столь же ленивый его сообщник Villet, отличавшийся своим дурным характером, все желал возврата 93 г., чтобы иметь удовольствие дергать веревку гильотины и видеть приятные для него зрелища казни. "Чтобы дать понятие о их нравственной нечувствительности, - говорит Despiue, рассказывая про эту шайку, состоявшую еще из нескольких лиц, - достаточно сказать, что они, после убийства за столом священника Domar и его служанки, заняли их места и рядом с трупами покончили приготовленную трапезу"*(213). Gall рассказывает об одном голландском предводителе разбойничьей шайки, бросавшем людей в воду с единственною целью иметь удовольствие видеть их отчаянные предсмертные усилия*(214). В сочинении Despine (II, 340 - 372) приведено много примеров убийств, совершенных по самым незначительным поводам.

Но в чем же, спрашивается, кроется причина этого странного различия в направлении преступности, вследствие которого один избирает для достижения своей цели, как средство, убийство, а другой, чувствуя решительное отвращение к нему, останавливается на краже или другом преступлении? Очевидно, что это различие, как и все явления во вселенной, необходимо должно иметь свое основание и что это последнее, так как дело идет о различиях в действиях человека, всего естественнее искать в условиях его психофизической организации. И действительно, множество вполне достоверных фактов, собранных различными авторами, не допускают ни малейшего сомнения в том, что у некоторых личностей иногда возникнет какое-то странное влечение к крови и к виду чужих страданий, которое охватывает их, направляет их мышление, парализует влияние представлений и неодолимо господствует над всем их умственно-нравственным существом. Подобное влечение может появляться в различные эпохи жизни, может быть более или менее устойчивым и может налагать более или менее резкий отпечаток на все существо человека*(215). "Я сам посягаю на свою жизнь", писал молодой 25-летний самоубийца, сын одного из известнейших негоциантов Парижа, - потому что я уверен, что рано или поздно я бы обесчестил свою семью. Мною овладело странное помешательство, уничтожающее мой покой: я жажду крови и особенно крови человеческой. Я имел ужасные помыслы об убийстве. До сих пор я мог сдерживать этот инстинкт, но он усиливается и я хочу покончить с ним"*(216). Buffon рассказывает, что к нему однажды обратился рабочий Cousin с вопросом, не знает ли он лекарства против неодолимого желания пролить кровь и при том кровь нежно любимой жены и ребенка. Через несколько времени после этого разговора, Cousin не устоял в борьбе с своим влечением и убил своего соседа, а сам отравился*(217). "Я от природы был ленив и жесток, рассказывал Apperty один приговоренный к казни убийца, - Chodron, - и, говоря откровенно, я любил кровь". На вопрос, почему же он не сделался мясником, Chodron отвечал: "Это не одно и то же; животные не возбуждают моей ненависти и злости. Я не знаю, что-то делает меня жестоким, помимо моей воли"*(218). Gall рассказывает про одного голландского духовного, который имел такое страстное влечение к убийству, что взял место полкового священника с единственною целью видеть побольше убитых и искалеченных людей. Сам он воспитывал самок различных домашних животных, и, когда последние производили потомство, с наслаждением принимался резать новорожденным головы. Он не уступал никому удовольствия убивать животных, приносимых на кухню, находился в сношениях с палачами страны и пешком ходил на очень далекие расстояния, чтобы только присутствовать при казни*(219). Д-р Lauvergne также рассказывает про одного подобного субъекта, с жадностью следившего за всеми перипетиями казни преступника. На замечание доктора, что есть люди, родящиеся с инстинктом разрушения, этот странный субъект ответил утвердительно, говоря, что он сам принадлежит к их числу. "Я смотрел на казнь, - сказал он, - с ощущением удовлетворяемой потребности. Я люблю кровь, прибавил он смеясь"*(220). О таком же невыразимом удовольствии, при виде казни трех лиц, рассказывала одному доктору одна проститутка*(221).

Иногда это странное влечение к крови и виду чужих страданий пробуждается весьма рано. Д-р Brierre de Boismont передает одно личное наблюдение шестилетнего мальчика, злость которого и его стремление мучить других уже в этом возрасте вынудили помещение его в заведение для душевнобольных. Здесь он сделался мукою для всех окружающих. Он часто злобно говорил автору: "Как только я буду свободен, - я подожгу дом; а если бы я мог найти острый нож, я бы вонзил его вам в сердце и был бы рад убить вас и видеть текущею вашу кровь"*(222). То же желание видеть текущую кровь высказывал и другой 10 летний мальчик, с этих уже лет толковавший об убийстве*(223).

Но если все приведенные примеры констатируют лишь факт несомненного существования какой-то странной жестокости и влечения к крови и убийству, то другие столь же, несомненно, указывают на существование связи между извращениями, расстройствами и усиленными раздражениями половой сферы, с одной стороны, и кровожадностью, легким посягательством или, правильнее, склонностью к убийству - с другой.

Еще гипократическая школа подметила, что, в период полового развития и первого появления регул, у девушек развивается иногда немотивированное влечение к убийству*(224). Новейшие клинические наблюдения вполне подтвердили этот факт и показали, что расстройства в менструациях вызывают иногда странное влечение к убийству, крови и самоубийству, и своей Note sur lа monomanie homieide Esquirol рассказывает про одну четырнадцатилетнюю девушку, очень развитую физически, но у которой все еще не появлялись регулы. Каждый месяц она становилась беспокойна, мрачна, раздражительна, предавалась самому необузданному гневу, каталась по полу, царапала себе лицо, иногда делала попытки самоубийства и два раза бросалась с ножом на мать. По окончании припадка, она всегда просила прощение у последней, была с ней нежна и обыкновенно говорила: "Зачем ты меня родила такою: я бы хотела умереть". Когда ей минуло 17 лет, то появились регулы, а с ними прошли и припадки*(225). Д-р Loiseau рассказывает про одну женщину, у которой, вследствие трех месячной остановки регул, явилось неодолимое желание убить себя. Она уже пошла на мост, но дорогою показались регулы и она сейчас же почувствовала, что ее мысли изменились*(226). Д-р Вrierre de-Boismont рассказывает про девочку, которая во время регул видела кровь и у которой при этом появлялось не мотивированное желание делать зло*(227).

Другие факты указывают, что такое же влечение к крови и убийству развивается иногда и во время беременности или непосредственно после родов. "При душевных расстройствах беременных и родильниц, - говорит Loiseau, - замечается преобладание печальных идей с импульсами к убийству"*(228).

То же влечение к убийству замечается иногда и при болезнях половых органов. Приведя несколько наблюдений болезней матки, сопровождавшихся немотивированными влечениями к самоубийству и убийству, Azam говорит: "На мой взгляд, приведенные факты вполне достаточны, чтобы установить в практике имеющую важное клиническое значение связь между липеманиею, с наклонностью к самоубийству и убийству, и болезнями матки"*(229). В свою очередь Loiseau замечает: "Симпатические душевные расстройства, порождаемые расстройствами в половой сфере, сопровождаются иногда влечением к самоубийству и убийству"*(230).

С другой стороны множество фактов указывают на связь между усиленными раздражениями половой системы, усиленною половой похотью с вытекающею из нее склонностью к разврату и влечением к убийству и даже кровожадностью. Эта связь резко проглядывает в душевных движениях развратных Philipp'a и Ruffa, y которых развивается какое-то странное влечение душить своих любовниц, а еще более в действиях маршала Grilles de Rays, который, для усиления интенсивности наслаждения, истязаниями и убийством сопровождал свои половые оргии. Та же связь проглядывает и в действиях графа de Charolais, брата герцога Bourbon Conde, к которому Людовик XV питал отвращение. Уже в играх своего детства граф проявлял крайнюю жестокость, заставлявшую содрогаться окружающих. Ему доставляло величайшее удовольствие мучить животных и жестоко обращаться с прислугою. Он, как и маркиз Gilles des Rays, любил окрововлять свой разврат и совершал разнообразные варварства над доставлявшимися ему куртизанками. Народное предание, согласно с некоторыми мемуарами, обвиняет его в нескольких убийствах. Говорят, он совершал их без интереса, без мести и без гнева. Он стрелял, напр., в кровельщиков с единственною целью иметь варварское удовольствие видеть их падающими с крыш*(231). Та же связь половой похоти и влечения к убийству проглядывает и в примерах, приводимых Lombroso на 122 стр. его сочинения, в которых первою мыслию убийцы после его кровавого дела была мысль об удовлетворении его половых влечений, а также и в некоторых случаях убийств, совершенных под влиянием страсти и ревности, о которых рассказывает тот же автор, и в которых расходившаяся рука убийцы не ограничилась одной личностью, а бесполезно поражала и других. Таково, напр., убийство Crassi, который после неудачной попытки иметь половое сношение с двоюродной сестрой, убил ее, ее отца и даже животных*(232). Еще яснее проявляется эта связь в рассказе д-ра Prichard'a об одном солдате, судившемся в 1824 году в Версале, который уже с детства отличался мрачным и жестоким характером и всегда избегал детей своего возраста. В 1823 году он ушел в лес, поселился в пещере и питался дикими плодами. Здесь у него вскоре развилось желание поесть человеческого мяса и напиться человеческой крови. Увидев однажды маленькую девочку, он затащил ее в свою берлогу, изнасиловал потом убил, изуродовал ей половые органы, сосал кровь и, наконец, вырвал сердце и съел его*(233). Сходный Факт приводит и профессор Krafft-Ebing*(234). Д-р Moreaux (de Tours) рассказывает подобный же случай художника, который, рисуя портрет очень красивой женщины, безумно влюбился в нее, и, когда страсть его достигла своего высшего развития, бросился на -%%, убил, вырвав ее сердце и съел его*(235). Крайне интересный случай анормальности половой сферы, сопровождавшейся неодолимым влечением к дракам, передает д-р Descuret из своей практики. Это женщина, долгое время под видом мужчины служившая во французской армии и чувствовавшая решительное отвращение к браку и ко всем женским занятиям. Будучи уже 64 лет от роду, она явилась за советом к доктору по поводу часто охватывавших ее неодолимых влечений к драке, при одной мысли о которых "все ее тело кипело, - глаза блистали и сосуды лица наливались кровью*(236). Подобные же, хотя и несколько видоизмененные неодолимые влечения испытывал и сержант Bertrand, дело которого в свое время наделало столько шуму. Этот 25-летний молодой человек, хорошо и сам понимавший анормальность некоторых своих психических состояний, многократно с опасностью жизни проникал на кладбище, вырывал женские трупы, совершал с ними акт полового сожительства, а затем с ожесточением наносил им удары, страшно уродовал их, взрезал им животы, вырывал внутренности и проч. "Я терзал женщин на куски, - рассказывал он потом на суде, - с невыразимым удовольствием". Описывая, как на него повлиял впервые вид женского трупа, он говорил: "черные мысли пришли мне в голову". Я почувствовал сильную головную боль; сердце мое стало биться с силою; я не владел больше собою". Доктор Lunier, представивший разбор этого случая, передает и другой, в котором молодая девушка, получив от отца отказ в согласии на брак с любимым человеком, убила его, вырвала у него еще бившееся сердце, поджарила его и съела*(237).

Связь жестокости, кровожадности, влечений к убийству и усиленных раздражений и расстройств половой сферы выступает еще более ясно в наблюдавшихся случаях их совместного раннего пробуждения, во многих из которых причинная зависимость между ранним занятием онанизмом и поражающими, чудовищными влечениями маленьких детей, по-моему, стоит вне сомнений. Esquirol рассказывает, напр., про одну 8-летнюю девочку, которая с поразительным хладнокровием и цинизмом высказывала устойчивое намерение убить своих родителей. Это странное и упорное влечение естественно поражало последних, и они не знали, что и думать о нем. Но одна знакомая, руководимая примером своей десятилетней племянницы, навела мать на мысль о возможности занятий онанизмом. На косвенные вопросы, предложенные матерью, девочка с поразительным цинизмом отвечала, что она хорошо знает, о чем ее спрашивают, и что она с 4 лет постоянно занималась с мальчиком десяти или двенадцати лет*(238). Сходный пример, со слов д-ра Delausive, передает и др Moreau (сын). Почти тех же лет девочка, часто предававшаяся онанизму с детьми другого пола, не только питала странное отвращение к своим родителям, но еще и проявляла почти враждебные намерения по отношению к ним*(239). В статье д-ра Моrrо и Lombroso приводится интересный случай мальчика, с 3 лет уже начавшего предаваться онанизму. Будучи 5 лет, он проявлял усиленную склонность делать зло и, видя кровь, текущую из носу маленького брата, с наслаждением марал в ней руки и заявлял, что он хочет убить ребенка и видеть кровь, доставляющую ему наслаждение*(240) Д-р Schnepf также описывает несколько случаев поразительной злости и жестокости детей, развивавшихся наряду с онанизмом*(241). Но наиболее характерный из известных мне случаев этого рода, - это случай, сообщаемый Gharcot и Magnan'ом, в котором 6 или 7-летний мальчик, предаваясь онанизму, мысленно подвергал избранную им девочку всевозможным мучениям и рисовал себе картины отрезания у нее ног, вбивания в них гвоздей и проч.*(242).

Интересно, что влечение к крови, по-видимому, загорается иногда в тот же период, когда у стариков, несмотря на крайнее ослабление всех органических и психических функций, просыпается болезненная похотливость, наталкивающая их на изнасилование очень маленьких детей*(243). Call рассказывает, напр., что в начале прошлого столетия в одной местности Голландии было совершено несколько убийств. Долгое время виновник их оставался неизвестен. Наконец, был заподозрен один старый скрипач, имевший обыкновение играть на всех свадьбах в округе. Преданный суду, он сознался, что совершил 34 убийства, и притом совершил их без всякой вражды и без цели воспользоваться собственностью убитых, а исключительно из желания доставить себе необычайное удовольствие*(244). Д-р Tardieu передает несколько сходный случай. Старик 61 года, всегда отличавшийся ленью, странной жестокостью характера, усиленным развратом (его называли seducteur de village), лицемерием и в то же время ханжеством (при этом надо заметить, что в клинических случаях религиозного бреда обыкновенно наблюдаются и расстройства половой сферы), хладнокровно и предательски совершил убийство 5 лиц, из которых одна была его жена, а трое других - близкие родственники. Перед убийством и после него обвиняемый оставался совершенно спокоен и все сваливал на самозащиту. В письмах, написанных немедля после арестования к сестрам, сыновьям и следственному судье, он восхвалял непорочность убитой им жены, говорил о своей спокойной совести и просил устроить моления св. Елизавете. В тюрьме он также оставался спокоен и, как и прежде, не проявлял никаких признаков того, что называется умственным расстройством*(245).

История прошлого времени также сохраняет нам указания на это соотношение расстройств и извращений полового инстинкта и кровожадных влечений. Сулла, Август, Тиверий, Калигула, Нерон, Витилий, Домициан, Генрих VIII, вскрывавший животы своим женам, и множество других исторических личностей были настолько же кровожадны, насколько и развратны. В истории умственных эпидемий мы находим следы того же соотношения во множестве случаев, в которых наряду с явлениями расстройств в половой сфере, заставлявшими больных галлюцинировать половыми связями с демонами, весьма часто встречаются и явления кровавых преступлений, воображаемых или действительных - все равно, но сопровождавшихся в сознании деятелей невыразимым наслаждением*(246).

Тип половых организаций со всеми вытекающими из него психическими особенностями, как и все органические особенности вообще, по-видимому, передается наследственно*(247). Этим, вероятно, и объясняется странная заразительность убийств, а иногда и их эпидемическое распространение. Пример последнего нам представляет, напр., немотивированное преступление Henriett'ы Cornier, вызвавшее столь сильное подражательное движение, что "Франции в то время стала угрожать мономания убийств"*(248). В таких случаях предрасположенные организмы или, правильнее, организации того же порочного типа, под соответствующими и одинаковыми воздействиями, откликаются одинаково.

Этим же, вероятно, объясняется и то, что иногда целые исторические эпохи окрашиваются поразительной и на первый взгляд непонятной жестокостью и кровожадностью. Такие эпохи в жизни народов, по-видимому, наступают тогда, когда нездоровые условия общественной жизни, путем наследственной передачи вырабатываемых упражнением органических особенностей, подготовляют значительное число организмов этого порочного типа, которые, составляя тогда влияющее общественное большинство, начинают свои оргии и всею своею разнузданной деятельностью, отражающей их черствое порочное существо, налагают особый мрачный отпечаток на свою эпоху. Подобный пример нам представляет покойный Рим, кровожадность граждан которого и их анормальное влечение упиваться невинною кровью развивались, по мере развития естественного и противоестественного разврата и фактического разложения моногамического брака. Когда же "вся римская молодежь предалась, - по выражению Mitraud, - самой гнусной из всех проституцией,*(249), тогда начались гражданские войны со всеми их ужасами и наступило разложение общественной жизни, сопровождавшееся потоками крови и бесчеловечными жестокостями"*(250).

Конечно, все вышеприведенные факты суть факты исключительные, но они, как и все резко выраженное, всего лучше выясняют нам, какое важное участие принимает половое чувство в явлениях психической жизни и в деятельности человека. В других, несколько менее анормальных случаях, влияние этого фактора, конечно, соответственно слабее проявляется во вне. В таких случаях он не наталкивает как в приведенных примерах, безусловно, на убийство, хотя при известных обстоятельствах, в которые, вследствие склада общественной жизни, часто попадают подобные люди, вероятно, облегчает и подсказывает его. В подобном различии организации, по-видимому, и кроется разгадка тех различий в направлении преступности, на которые я указал выше.

Вообще же можно сказать, что если нормально развитое половое чувство служило и служит базисом человеческого общества, прочною связью, цементирующею его членов, и вызывает в них наиболее возвышенные и самоотверженные душевные движения, то с другой стороны то же половое чувство, будучи анормально развито и извращено, из цемента становится причиною потрясения общественных связей и наталкивает отмеченных им лиц на загадочные и зверские преступления, непосредственно вытекающие, помимо всяких соображений полезности, из тайников их извращенной растительной жизни.

Все сказанное ясно указывает, какое решительное влияние оказывают те или иные органические особенности на тот или другой облик психической личности, которая, по верному замечанию Descuret, есть выражение всей совокупности организации*(251), и с какою тщательною заботливостью разумное и индивидуализированное воспитание должно культивировать все стороны человеческого существа, а не одну лишь его умственную сферу. Дело Gigax и его сотоварищей тем и важно для нас, и потому я и остановился сравнительно долго на его разборе, что оно ясно и наглядно показывает нам, как из элементарных органических особенностей, каковы истощенность и дряблость нервной системы, сопутствуемая усиленным развитием половой сферы, при отсутствии надлежащей индивидуализированной культуры, постепенно развиваются поражающие своей нравственной уродливостью члены человеческого общества, заканчивающие свою жизнь на плахе.

Оно же более наглядно уясняет нам и то общее положение, к которому с неизбежностью приводят современные психиатрические учения о порочных организациях, и которое я уже сформулировал выше.

В свою очередь это общее положение, развивавшееся, как мы видели, в течение долгого времени на почве беспристрастного наблюдения фактов действительности, имеет весьма важное значение вообще, а для уголовного права, как науки, в частности. Некоторые, вытекающие из него выводы уголовно-правового характера я и попытаюсь указать теперь.

Прежде всего, это положение, не касаясь вопроса о существе сознания, которое при всякой гипотезе останется загадкой бытия, устраняет вредный дуализм из понятия о человеке и тесно сливает физическое и психическое, как две нераздельные стороны одних и тех же явлений. Таким образом, сводя все проявления порочности и преступности к одному общему источнику, - особенностям психофизической организации, оно тем самым устраняет бесплодные, а вместе с тем и несправедливые в своих последствиях споры о качественных различиях в человеческой порочности и рассматривает преступника, наравне с душевнобольным, как жертву особенностей его организации, которые, не будучи своевременно изменены воздействиями других не преступных людей, определили его дальнейший преступный путь. А это в свою очередь уничтожает то коренное различие между душевнобольным и душевно здоровым преступником, которое и до сих пор еще резко проводится уголовными законодательствами. Действительно, если все зависит от особенностей психофизической организации, то и различие этих двух категорий, очевидно, не может быть различием в существе, а лишь в степени или в расстроенных органах, что в свою очередь может обусловливать лишь различие в употребляемых однородных средствах, а не такое коренное различие, как лечение и возмездие!

Во-вторых, это общее положение предъявляет к криминалистам, задавшимся изучением вопроса о действительных средствах борьбы с преступлением, серьезные требования и указывает им на необходимость, не ограничиваясь выработанными крайне общими, а потому и непригодными формулами, конкретно изучить разнообразные оттенки порочности, существующие в действительности, и сделать как преступника, так и преступление, служащее проявлением преступности деятеля, предметом наблюдения, как им уже сделаны все другие явления, служащие объектом изучения для той или другой отрасли науки*(252).

В-третьих, то же общее положение существенно изменяет отношение всякого, хорошо его усвоившего, к преступнику и замиряет в нем чувство озлобленного раздражения, под влиянием которого требуют смерти и страданий нарушителей общественных запретов, охраняемых угрозой наказания.

Действительно, встречаясь с преступлением, всякий не преступный человек обращается к своему внутреннему опыту и, опираясь на свидетельство последнего, старается объяснить его. Но приравнивая преступника к себе и не испытывая притом тех особых ощущений и не переживая тех особых чувственных состояний, которые были испытаны и пережиты деятелем преступления и обусловливались особенностями его психофизической организации, он видит в его деянии лишь следствие нежелания поступать так, как поступают другие, - люди не преступные, и, наоборот, желания поступать так, как поступают преступники. Понятно, что при таком объяснении в нем невольно зарождается "негодование, ненависть, презрение, страх и даже мщение" - все чувства, лишь препятствующие спокойному отношению, необходимому для всякого плодотворного обсуждения. Но в том же человеке эти чувства быстро улегаются, раз он узнает, что возмутившее его деяние совершено человеком больным, человеком сумасшедшим. Отчасти руководствуясь все тем же внутренним опытом, подсказывающим ему, в какой значительной степени часто изменяется его собственная психическая личность в состояниях болезни, а отчасти другими жизненными наблюдениями над окружающими его людьми, он начинает понимать, что здесь его субъективная мерка, мерка вполне здорового человека неприложима и что здесь дело не в желании и нежелании, а в особенностях органических состояний. Такое же изменение, очевидно, должно произойти и тогда, когда понятие о зависимости от особенностей органических состояний будет распространено в его уме с действий душевнобольного на действия преступника, как порочной организации.

Но хотя наше общее положение и ведет к изменению отношения к преступлению и преступнику, тем не менее, оно нисколько не подрывает и не колеблет понятия о вменяемости и признание его вовсе не тождественно с признанием совершающих преступления безответственными, как это утверждают некоторые. Из каких бы источников ни истекала человеческая преступность, общество, страдающее от зла преступлений, потрясающих его в самых его основах, не может не принимать мер к их искоренению, а так как ближайшая причина их кроется в преступнике, то и против этого последнего, называйся он здоровым или больным. Все различие двух взглядов состоит лишь в том, что прежний взгляд искал ближайший источник преступлений исключительно в психике, тогда как новый ищет его в нераздельной психофизике.

Но если новый взгляд не подрывает и не расшатывает понятия вменяемости, то он, по-видимому, значительно, изменяет понятия о действительных средствах борьбы с преступлением*(253).

Прежде всего, он приводит к индивидуализации наказания в соответствии с различиями в оттенках преступности. Насколько невозможно лечение от болезни вообще, настолько же невозможна и борьба с преступностью по общей формуле. Во всех случаях и всегда необходимо исходить от изучения живой личности с ее разнообразными особенностями*(254).

Во-вторых, он приводит и к изменению в самом характере наказания. Прежде в преступлении видели лишь результат злой воли, как особой сущности души. Но что было делать с таким загадочным фактором, и как было сделать его не злым? Оставалось, по традиции от варварских периодов, во всех случаях действовать страданием и устрашением.

Но первое, как результат перераздражения, лишь усиливает уже существующие порочности, а влияние второго, т. е. устрашения, путем возбуждения представлений о дурных последствиях деяния, сравнительно слишком кратковременно, а потому и не может длительно сдерживать чувственных влечений. У порочных же организмов, какими являются преступники, оно притом слишком слабо и легко уступает напору органически значительно более развитых и сильнейших чувственных влечений*(255). Поэтому остается или прибегать во всех случаях к крайне грубым, но действительно универсальным средствам искоренения преступников, - смертной казни и пожизненному заключению, или же к исправлению, путем устранения или ослабления порочности психофизической организации деятеля. Но, не говоря уже о том, что смертная казнь идет в разрез с основными принципами общежития, нельзя не заметить, что серьезно невозможно и думать о ее приложении не только ко всем, но даже и к тысячной доли преступников. То же нужно сказать и о пожизненном заключении. А если так, то что же остается? Портить ли и без того испорченного преступника страданием и тем только нарощать его преступность, или же устранять и ослаблять существующие в нем причины последней и тем поднимать его до типа нормального общественного человека? Ответ, думается мне, едва ли может быть сомнителен. Таковы выводы, с логическою необходимостью вытекающие из формулированного выше общего положения, и таково то боковое течение, о котором я говорил в начале очерка, и которое оказало и продолжает оказывать глубокое влияние на науку уголовного права.