Классики юридической психологии

V. Lombroso, Vergilio, 2-е издание "L'uomo delinquente"

В предшествующей главе я упоминал уже о последующем за Gall'ем развитии антропологической или, правильнее, антропометрической школы во Франции, Германии и Италии. Более выдающимися представителями этой школы в последней стране были Maggiorani Nicolluci, Mantegazza и др., а главным образом Marzolo*(366), ученик которого, психиатр Lombroso, известный уже своими работами по психиатрии, задался целью тщательно и всесторонне изучить преступника и "естественную историю преступления, - для чего предшествующие работы, о которых я упоминал выше, доставляли достаточно богатый материал. Поводом для этого послужило изучение некоторых сомнительных судебно-уголовных казусов, которые, как говорит он сам, показало ему, что лишь за редкими исключениями, душевнобольные и преступники довольно резко отличаются и друг от друга, и от нормальных людей*(367). Этот вывод, явившийся результатом изучения Фактов действительности, и послужил ему исходным пунктом для всестороннего и точного изучения преступника, предпринятого для его проверки. Результатом было появление первого издания его известного сочинения, - "L'Uomo delinquente, - напечатанного первоначально в "Atti dell'Istituto Lombardo" в период времени с 1871 - 1876 г.

В промежутке между этими двумя датами, а именно в 1874 г. появилось другое крайне интересное исследование преступников психиатра и тюремного медика, д-ра Vergilio, который, отвечая на призыв "Rivista di Discipline Carcerarie, - напечатал в этом журнале свою уже цитированную мною работу - "Saggio di ricerhe sulla natura morbosa del delitto"*(368). Исходя от мысли, что уровень развития современного естествознания находится на такой высоте, которая дает возможность приступить к опытному исследованию обездоленного класса преступников как с физической, так и с психической стороны*(369), он задался целью тщательно изучить находившийся в его руках, как тюремного медика, живой тюремный материал. Результатом этого изучения и была его интересная работа, в которой мы находим весьма ценные данные, относящиеся к 266 заключенным.

В этой работе он, прежде всего, дает описание антропометрических особенностей исследованных им заключенных, распределяя их при этом по родам преступления*(370), затем описание их антропологических особенностей или, правильнее, признаков вырождения, частость которых приводит его к заключению, - что в преступниках надо признать членов одной семьи или болезненной разновидности, - которая представляет собой "уклонение от нормального человеческого типа"*(371). Далее он представляет данные, относящиеся к патологическим явлениям, и на странице 27 дает прекрасную таблицу различных родов болезней, которыми страдали изученные им 266 заключенных. Из этой таблицы мы видим, что нервные болезни в широком смысле этого слова (зачисляя сюда, кроме собственно нервных болезней, болезни душевные и мозговые), составляют 22,0 % всех болезней, болезни вырождающие расу (какова золотуха, скорбут и др.) - 58,10 % и только остальные 19,86 % приходятся на долю других общих болезней. Особенно интересна представляемая автором таблица наследственности, из которой видно, что у исследованных заключенных душевнобольные родственники в отцовской, материнской или боковых линиях встречались в 14,32 %, страдающие эпилепсией и другими неврозами в 24,99 %, алкоголики - в 20,96 %, преступники в 32,24 %, глухонемые в 0,81 %, эксцентрики в 5,67 %. слабоумные (debolezza di spirito) в 0,81*(372). Комментируя эту таблицу, автор, между прочим, замечает, что он припоминает одного осужденного за убийство, прадед, дед и отец которого были также убийцами*(373).

Установив факт частого унаследования явлений вырождения в среде преступников, автор переходит к их психологии и утверждает, что они представляют отличия, как со стороны сферы чувств, так и со стороны воли и интеллекта. При этом он указывает на их, по-видимому, пониженную чувствительность, на их эгоизм, на отсутствие в них нравственного чувства и замечаемую смену состояний экзальтации и подавленности, на странность их убеждений и взглядов, на часто капризный и бесцельный характер их действий, на сходство некоторых преступных влечений и эпилептических приступов и проч.*(374) Основываясь на всех этих данных, он приходит к заключению о "болезненной природе преступления" и о его "аналогии с явлениями вырождения человеческого типа, с одной стороны, и с явлениями душевных болезней - с другой"*(375). Но, высказывая такой взгляд на преступление, автор в то же время совершенно основательно полагает, что оно не представляет собой обыкновенной болезни, лекарства против которой доставляются аптекой*(376).

Преступников он делит на две категории: "одни суть жертвы собственной организации, а другие жертвы условий социальной жизни"*(377). Некоторые представляются неисправимыми и неизлечимыми, тогда как остальные вполне доступны исправлению, а потому в этой области надо "все пробовать и на все надеяться". От первых нужно только оградить общество, а вторых нужно излечить и улучшить. Поэтому тюрьма в руках способного администратора должна быть таким же могущественным средством исправления, каким могущественным средством лечение душевных болезней является заведение для душевнобольных в руках способного медика*(378). Таковы результаты, к которым пришел в своем исследовании д-р Vergilio.

Между тем профессор Lombroso не ограничился одним изданием своего сочинения, которое, в своем первоначальном виде, как признает и он сам*(379), представляло многие неизбежные недостатки. В 1878 г., после двухлетнего упорного труда, он выпустил, воспользовавшись вновь появившимися исследованиями других медиков, второе значительно переработанное издание, которое, как говорит он в предисловии, представляет собой как бы новое сочинение*(380). Затем в 1879 г. он издал еще, другую работу - "Sull'incremento del delitto in Italia, - в которой более подробно развил некоторые положения первой.

На этих двух сочинениях я и остановлюсь теперь, чтобы познакомить читателя с основными взглядами и главнейшими результатами исследований признанного главы новоитальянской школы.

На первых же страницах своего сочинения, - L'uomo delinquente, - профессор Lombroso решительно отрицает справедливость обвинения его, на основании проведенной им аналогии, в смешении душевнобольных и преступников. От аналогии до идентичности еще слишком далеко, замечает он по этому поводу*(381).

Свое исследование преступников он начинает сравнительным исследованием черепов 101 итал. прест., 27 черепов готтентотов и кафров и 43 черепа душевнобольных и приходит к заключению, что первые имеют много сходного с черепами представителей цветных рас*(382) и представляют значительные аномалии, часто встречающиеся притом у одного и того же индивидуума*(383).

Не довольствуясь исследованием черепов и избегая упрека, что его заключения основываются исключительно на измерении трупов, он представляет также и результаты антропометрического и физиогномического исследования 1279 живых итальянских преступников, отчасти изученных им самим, а отчасти другими медиками*(384). Эти результаты (напр., более часто, нежели у нормальных людей встречающаяся субмикроцефалия, брахицефалия, асимметрия черепа, частое косоглазие, усиленное развитие челюстей, аномальное образование ушей, редкие бороды, значительно большее сходство полов (мужской вид у женщин), убегающий назад лоб, неравномерное расширение зрачков, меньшая мускульная сила и проч. и проч.) приводят его к заключению, что европейские преступники, по своему типу приближаются к австралийцам и монголам*(385).

Несмотря на весь интерес подобных исследований и их вероятную важность в будущем, я полагаю, что при современном состоянии знаний, они не имеют большего значения и не могут дать твердых оснований для какихлибо положительных выводов. Сам автор упоминает, что некоторые из исследованных им преступников имели правильные и прекрасные формы черепа и вполне хорошо и правильно сформированные физиономии. Основываясь на приводимых автором данных, можно, думается мне, утверждать лишь одно, что различные неправильности и уклонении в строении довольно часто встречаются у преступников. Но не у них одних, а весьма вероятно, как увидим далее, и вообще у обездоленных классов общества, живущих при неблагоприятных условиях существования.

После исследования физических особенностей, автор, основываясь на многочисленном фактическом материале, переходит к исследованию их психических особенностей и, прежде всего, указывает на их пониженную чувствительность или даже иногда и полную анальгезию (нечувствительность к боли), а также и на их нравственную нечувствительность и отсутствие в них сочувственных движений*(386), и вытекающее из их пониженной чувствительности бравирование собственной жизнью и усиленную склонность к самоубийствам, склонность, которая, если принять во внимание число совершающихся в тюрьмах неудачных покушений, весьма повышена*(387).

В главе, посвященной аффектам и страстям преступников, автор признает, что некоторые из них бывают не лишены хороших чувств (любовь к детям, родителям, семье, чувство дружбы)*(388), но он указывает при этом, что большинство, со стороны эмоциональной, представляет значительные особенности, сравнительно с нормальными людьми, а именно: меньшую устойчивость чувства, усиленно развитое самочувствие, крайнее тщеславие, превосходящее тщеславие артистов и литераторов, поразительную непредусмотрительность, вследствие которой они разбалтывают о собственных преступлениях, усиленную склонность к мстительности, являющуюся прямым следствием их тщеславия и чрезмерно развитого самочувствия, часто встречаемую жестокость и услаждение кровью, соединяющееся с половой похотью, усиленную страсть к играм и вину, глубокую апатию и инертность, усиленную склонность к разврату и вкусовым удовольствиям и пр.*(389). Многими из этих особенностей преступники приближаются, по мнению автора, к душевнобольным, а еще более к дикарям*(390).

IX главу (Le religioni dei delinquenti) автор посвящает исследованию проявлений религиозности у преступников. Он указывает, что если некоторые из них и представляются вполне неверующими, то большая часть, напротив, имеет свою особую крайне чувственную регию, соединенную с множеством суеверий и делающую из Бога мира и правосудия какого-то благоприятствующего покровителя преступлений*(391).

X главу автор отводит исследованию интеллектуальных способностей и степени образованности преступников и отмечает их особенности в этом отношении. Он полагает, что если бы возможно было определить среднюю умственных способностей с такой же точностью, как среднюю вместимости черепа, то она оказалась бы у преступников ниже нормальной. Как на отличительную особенность их ума, он указывает на его малую энергию и вытекающую отсюда его неспособность к усидчивому и длящемуся труду. Далее он отмечает странное легковерие и легкомыслие преступников, их малую логичность и неблагоразумие, проявляющееся в самых способах выполнения. Даже в тех случаях, которые поражают ловкостью совершения, ближайшее рассмотрение рассеивает удивление и показывает крайнее однообразие приемов: один и тот же прием повторяется постоянно. Впрочем, нельзя отрицать, что и между преступниками есть даровитые люди, действительные гении, как, напр., Vidocque и др. Но и эти редкие исключения по большей части отличаются недостатком предусмотрительности, который и не дозволяет им доводить их планы вполне до конца*(392).

XI, XII и XIII главы своего сочинения автор посвящает исследованию языка или, правильнее, жаргона, письма и литературы преступников, для которой непристойные произведения Овидия, Петрония и Аретина могли бы служить образцами*(393).

Таков первый отдел сочинения профессора Lombroso, который вполне соответствует тому, что в историях болезни обыкновенно называют status praesens.

В этом отделе автор рассматривает преступников не как крайне разнообразные в качественном и количественном отношении уклонения от нормального типа, а как какую-то особую однородную преступную расу, как какой-то особый однородный класс. Поэтому под одним общим ярлыком - преступник, он соединяет самые разнообразные типы и приурочивает к преступникам вообще и общие признаки*(394). Задавшись целью охарактеризовать выделенную им расу преступников, как нечто однородное и обособленное от всех прочих людей, он посвящает, как мы видели, одну главу, напр., аффектам и страстям преступников вообще, другую - их религиозным проявлениям, третью - их нравственности и т. д. Из общей массы он выделяет только преступников по страсти, указывая их отличительные признаки по большей части сангвинический или нервный темперамент, проявления внутреннего потрясения и раскаяния после совершения преступления, отсутствие запирательств и пр.)*(395).

В этом основном взгляде особенно и сказалось, думается мне, влияние классического сочинения Parent-Duchatelet - "De la prostitution dans la ville de Paris" (в нем мы также встречаем параграфы, озаглавленные: "о религиозном чувстве проституток"; "характер умственных способностей проституток"; "особенные недостатки проституток"; "хорошие качества проституток" и пр.), которым широко пользовался профессор Lombroso. Ho если первый имел перед собой однообразный и устойчивый признак, а вместе с тем и органическую особенность, которая до известной степени налагает общий отпечаток и дает основание для резкого выделения, то едва ли то же можно сказать и о втором. Роды преступлений слишком разнообразны и на каждый из них, думается мне, человек по большей части наталкивается и различными органическими особенностями. Самый признак преступности, как обособляющее нечто, далеко не вполне устойчив. "Не было и нет, преступления, - замечает Pike, - помимо тех действий, которые закон объявляет преступными и за которые он назначает наказание" и "нет действия, - продолжает он далее, - которое не могло бы стать преступным, если господствующая в той или другой стране власть издает закон, чтобы его наказывать"*(396).

С другой стороны, для выделения преступников, как вполне обособленного класса или расы, по физическим и психическим признакам, указанным профессором Lombroso, необходимо было бы доказать, что эти признаки не встречаются у других непреступных людей. А между тем этого не сделано и не могло быть сделано. На самом деле непреступная часть общества вовсе не состоит вся из таких нормальных людей. Напротив, низшие классы общества, разъедаемые крайней бедностью, и высшие, часто поражаемые всеми излишествами роскоши и расслабляющего образа жизни, заключают в себе немало вырождающихся личностей в различных степенях вырождения и со всеми физическими и нравственными признаками последнего. Множество таких личностей никогда не попадает в число преступников, а некоторые из них - как указывает д-р Morel, и, вероятно, собственный опыт каждого - напротив, выполняют еще важные общественные функции. Тщательное исследование разновидностей, даваемых пауперизмом, который, по мнению д-ра Tuke, представляет собой состояние, худшее всякого состояния дикости*(397), вероятно, показало бы, что и значительная доля непреступной части общества по своим физическим и психическим особенностям вполне подходит под особенности преступников, указанные Lombroso*(398).

Вторая часть сочинения профессора Lombroso посвящена этиологии преступления, которое он считает явлением многопричинным*(399). Эта часть основана преимущественно на данных моральной статистики.

Основываясь на этих данных, автор, прежде всего, указывает на температуру, как на одну из определяющих, хотя и не прямых причин преступления, под влиянием перемены, в которой в теплые месяцы повышается число преступлений против личности, а в холодные число это понижается, и наоборот повышается число преступлений против собственности*(400).

Не отрицая вполне значения тех статистических данных, на которых основывается автор и к которым он так часто прибегает, нельзя не заметить, что этиология преступления едва ли может быть обстоятельно разработана, при помощи статистических приемов исследования явлений преступности, и что эти приемы, которыми так много увлекались, далеко не могут иметь того значения, какое им приписывает, напр., профессор Puglia, считающий их, наряду с историей, единственным средством для приложения положительного метода к исследованию явлений общественных и явлений сознания*(401). Нельзя не согласиться с мнением д-ра Mobius'a, который говорит, что вообще, сравнительно с результатами, даваемыми методом больших чисел, гораздо более поучительны результаты, доставляемые методом обстоятельного и всестороннего изучения отдельных случаев*(402). "Цифра - инструмент слишком грубый, - совершенно верно замечает Ribot, - чтобы им разбирать тонкую основу этих явлений (общественных и нравственных), а вместе с тем и слишком недостаточный, чтобы проникать далеко вглубь их многообразной и сложной природы. При своей кажущейся точности он всегда остается на поверхности"*(403). И действительно, имея перед собой полную историю того или другого отдельного преступления, мы можем шаг за шагом проследить влияние различных действовавших факторов и таким образом вскрыть генезис их конечного результата, - интересующего нас преступления. Достаточное же количество таких тщательно произведенных анализов может уже дать нам и знание причины явления. Совсем иное при методе больших чисел. В этом случае индивидуальность всех отдельных слагающих для нас совершенно утрачивается, и каждое такое слагающее превращается в отвлеченную единицу с каким-либо одним признаком, по которому мы и группируем самые разнообразные факты. Если же мы и перегруппируем потом те же факты по другому, третьему и т. д. признакам, то и в этом случае мы не имеем решительно никакой возможности следить - что особенно важно для точного изучения - за движениями отдельных определенных слагающих, которые, при сложении их в большие числа, утрачивают для нас всякую индивидуальность и становятся нераспознаваемы. Эта особенность метода больших чисел, при его употреблении не для проверки, а для открытия новых соотношений, легко может вводить в заблуждение. Знание сложного целого едва ли может быть достигнуто одним оперированием над большими числами без тщательного изучения отдельных составных элементов. Говоря же в частности о своей области, мне думается, что, при изучении явлений преступности, надо идти тем же путем, каким идет психиатрия при изучении явлений душевных болезней. Она, прежде всего, изучает отдельные случаи, отдельные истории болезни и употребляет метод больших чисел только как вспомогательный. К сожалению, в области изучения явлений преступности дело пока обстоит иначе. Здесь, для открытия причин явлений, прежде всего, хотят начать с метода больших чисел, как "единственного будто бы средства" точного исследования социальных и нравственных явлений. Но насколько, спрашивается, плодотворен такой прием? Вышеприведенный пример поможет нам выяснить это. Группируя преступления по месяцам года или, иначе, по периодам различной температуры, мы открываем, напр., что на период высшей температуры приходится повышение числа преступлений против личности и понижение числа преступлений против собственности, а на период низкой - понижение числа первых и повышение числа вторых. Оставаясь в пределах только этих данных, к какому, спрашивается, можно прийти выводу? А к тому, что определяющей причиной преступлений против личности является высокая температура. Но какое значение может иметь подобный вывод для прикладной науки уголовного права? От него можно, пожалуй, сделать одно заключение, которое, между прочим, и сделал профессор Lombroso, a именно: мы не можем изменить климата, а потому и уничтожить преступлений*(404). Но попытаемся поставить тот же вопрос несколько иначе. Почему не все люди, спросим мы себя, в одно и то же время подвергающиеся влиянию высокой температуры какой-либо местности, совершают преступления против личности? Очевидно, прежде всего, оттого, что они органически различны и представляют собой различные психофизические величины. Иначе говоря, одни уже своими органическими особенностями, вероятно, предрасположены к этим преступлениям, тогда как другие этого предрасположения не имеют. Такой ответ нам подсказывает даже наш повседневный опыт. Но теперь родятся другие вопросы: в чем состоит это предрасположение? какие факторы и как порождают его и проч.? Эти вопросы, в свою очередь, приводят нас к заключению о необходимости тщательного индивидуального изучения особенностей действовавших личностей, а такое изучение уже намечает факторы этих особенностей и средства для успешной борьбы с ними, а чрез то и с самым преступлением, которое, как указывает пример некоторых обществ дикарей, почти незнающих в своей среде таких преступлений*(405), вовсе не представляется необходимыми даже при высокой температуре. Последнее заключение подтверждается и следующим простым соображением: если одни и при высокой температуре не совершают преступлений против личности, то и другие, доведенные путем воспитания в некоторых своих особенностях до типа первых, вероятно, не станут совершать их.

Таково, думается мне, различие в поучительности результатов, получаемых от приложения двух методов. Этим, повторяю опять, я вовсе не имею в виду доказывать бесполезность метода больших чисел в приложении к социальным и нравственным явлениям. Этот метод и здесь может оказывать услуги. Не следует только забывать, что роль его второстепенная. На первом же плане и при исследовании явлений преступности, как и при исследовании явлений душевных болезней, должен стоять метод тщательного изучения отдельных явлений действительности, в их факторах.

После этого отступления, вернемся к этиологии преступления профессора Lombroso.

Основываясь на различии в напряженности и характере преступности у различных как диких, так и цивилизованных народов, автор в числе причин преступности указывает и на расовые особенности*(406). Что касается до цивилизации, то он не считает возможным высказать какое-либо решительное заключение о ее влиянии. Он замечает только, что цивилизация, как и варварство, вследствие различий в условиях жизни, имеет свою специфическую преступность. Далее он указывает на различные, вредно действующие стороны цивилизации (на возрастающую скученность в больших городских центрах, на расслабление уз семьи, на более частые политические революции и пр.), увеличивающие число преступлений. Но следом за этим он замечает, что хотя цивилизация временно и может повышать напряженность преступности, вообще же она ослабляет преступные склонности и указывает более успешные средства борьбы с преступлением*(407).

Количество и качества пищи, по мнению автора, основывающегося в этом случае на статистических данных, также влияют на преступность. Уменьшение цен на хлеб уменьшает, наприм., число преступлений против собственности и, напротив, увеличивает число преступлений против личности, особенно число изнасилований. Растительная пища влияет смягчающе на нравы, тогда как животная, напротив, увеличивает их жесткость*(408). Но особенно гибельно действует на здоровье и на склонность к преступлению и самоубийству употребление алкоголя и других сходно действующих веществ (опий, гашиш). Употребление таких веществ не только ухудшает нравственность самих потребителей, но, путем наследственной передачи, и их нисходящих. Наследственность дурных склонностей является одной из могущественных причин преступлений. Официальная итальянская статистика за 1871 - 1872 г. показывает, напр., что из 2,800 малолетних преступников, 6,4 % имели родителей пьяниц, а 3 % - родителей осужденных. Кроме того, 28 % семей этих малолетних пользовались сомнительной репутацией, а 26 % - дурной. Из 3,580 воспитанников меттрэйской колонии, 707 имели осужденных родителей, а 308 имели родителей, живших в конкубинате и пр. Но самые яркие примеры унаследования склонности к преступлению нам представляет история рода Маргариты с Hudson'a, родословная семьи Сhretien, приведенная у Despine, и родословная рода Juke, имя которого в Америке стало синонимом преступника*(409).

Отметив влияние наследственности на преступность, автор, основываясь на статистических данных, указывает затем на влияние возраста, пола, брака, профессий и воспитания (законный, незаконный, найденыш, сирота)*(410), и, наконец, переходит к рассмотрению органических причин преступности, в числе которых он указывает на золотуху и рахитизм, путем органической порчи повышающие склонность к преступлению, на малую вместимость и неправильное образование черепа, на гипертрофию печени, повидимому, предрасполагающую к преступлениям, обусловливаемым чувством мщения, на усиленное развитие половых органов, считающееся в числе вероятных причин изнасилования, убийства и поджигательства, на повреждения головы, на неблагоприятные условия зачатия и на особенности чувственных впечатлений и страстей*(411). К сожалению, эта часть этиологии, наиболее важная, по моему мнению, представляется совершенно необработанной в сочинении проф. Lombroso и, в противоположность с другими его частями, бедной фактическим материалом.

В другом своем сочинении "Sull'incremento del delitto in Italia" профес. Lombroso указывает и на некоторые другие условия, содействующие повышению преступности, а именно: на влияние интернационализма*(412); на дурное правление, с которым, основываясь на фактических данных, он ставит в связь преступные ассоциации и разбойничество, прибавляя, что каморра есть род естественного приспособления к несчастным условиям жизни народа, сделанного варварским своими правителями, и что разбойничество есть род дикого правосудия против угнетателей*(413); на дурное влияние католического духовенства*(414); на свободное ношение оружия*(415); на бездеятельность и лень, являющиеся одними из главнейших причин разбойничества; на несоответствие заимствованных учреждений со степенью образованности народа; на влияние бедности; на злоупотребление алкоголем, на долю которого некоторые относят 0,9 всех преступлений, совершающихся в Италии, 4/3 - в Голландии и пр.*(416); на мягкость наказаний; на замедления в их приложении апелляциями и кассациями, в том виде, в каком последние существуют в настоящее время; на право помилования, которое автор рассматривает, как отрицание правосудия, и как наиболее противоречивое установление современного уголовного права; на дурные порядки в тюрьмах, являющиеся одной из главных причин ассоциированных преступлений; на малое устрашающее влияние тюрем*(417); на дурное устройство суда присяжных, в который часто попадают люди вполне необразованные и невежественные; на учреждение полицейского надзора, стоящего дорого, но не только не уменьшающего числа преступлений, но еще побуждающего к их совершению; на публичность заседаний уголовных судов, получающих характер театральных представлений; на вредное влияние прессы, сообщающей об уголовных процессах и делающей преступников какими-то героями в их собственных глазах и пр.*(418).

Продолжая изучение этиологии преступления, проф. Lombroso указывает на тесную связь между преступлением и душевными болезнями, выражающуюся в наследственном родстве явлений, в одинаковой склонности преступников и душевнобольных к некоторым болезням, в общности некоторых признаков вырождения, в общей тем и другим некоторой нечувствительности к боли, в недостаточности сферы чувств, в господстве сильных и даже иногда неодолимых влечений, часто оттеняемых аномальным характером, в недостатке благоразумия и проч.*(419). Таковы аналогии. Кроме того, почти все формы душевных болезней платят свой налог преступлению, и в среде преступников встречается немало душевнобольных*(420). В таких случаях, впрочем, к счастью, не особенно трудно открыть физические и психические признаки душевного расстройства. Душевнобольные и преступники отличаются друг от друга со стороны своих антропологических признаков (у душевнобольных большая склонность к долихоцефалии, более частые микроцефалии и асимметрии черепа, менее тупой лицевой угол, меньшая пигментация волос и ириса, меньший рост и вес, большая чувствительность к барометрическим и термометрическим влияниям, меньшая мускульная сила и пр.), со стороны своего поведения (обыкновенная трезвость, необщительность и пр.), особенно после совершения преступления (душевнобольные часто сознаются или сами доносят на себя, почти никогда не пытаются устроить себе alibi или бежать; отрицают, что они душевно больные, не заботятся о сокрытии следов преступления, не действуют в соучастии с другими, часто с удовольствием открыто рассказывают о совершенном преступлении и пр.), со стороны мотивов к действию и пр. "Для преступников, - замечает автор, - убийство есть средство, - для душевнобольных оно, напротив, есть цель"*(421).

Но если существуют черты сходства между преступниками и душевнобольными, то они еще в большей степени существуют между первыми и представителями диких рас. Эти черты сходства проявляются во множестве органических признаков. Напр., в малой вместимости черепа, в структуре лба (лоб, убегающий назад), в усиленном развитии надбровных дуг, в толщине черепных костей, в усиленном развитии челюстей и скул в форме ушей, в большем сходстве двух полов между собой, в малой чувствительности к боли, в полной нравственной нечувствительности, в отсутствии угрызений совести, в непредусмотрительности, в тщеславии, в стремительности, но неустойчивости страстей, в любви к играм и алкоголю, в усиленном развитии чувства собственной личности, в склонности к каннибализму, а еще более в кровожадной жестокости, примешивающейся к сладострастию и пр. и даже в мелких особенностях, каковы особенности языка, литературы, обычай татуирования и пр.*(422). Bo всех этих чертах сходства проявляется возврат к прежнему, низшему типу - атавизм. Наиболее бесчеловечные преступления имеют физиологическую, атавистическую точку отправления. Животные инстинкты, ослабленные в человеке воспитанием, средою, страхом наказания, в этих случаях снова воскресают и пробиваются наружу*(423).

Эта атавистическая теория, в применении к преступлению и в том виде, в каком она изложена профессором Lombroso, едва ли может быть признана вполне удачной*(424). Будь дикари вообще и Монголы в частности поголовными преступниками, тогда бы теория атавизма в сфере преступления имела большое значение и объясняла бы многое. Но действительность представляет нам противное и многие дикие народности, как я уже имел случай заметить выше, могут быть поставлены в пример европейцам со стороны напряженности преступности в их среде, кроме того, надо думать, что между явлениями физического и сопутствующего ему психического вырождения констатированными у привычных преступников профессором Lombroso, и органическими особенностями низших рас, несмотря на кажущееся сходство, существует и глубокое различие. Последние суть результат низшего органического развития, результат стояния на низших ступенях животной лестницы, тогда как первые суть результаты влияния таких вредоносных факторов, как алкоголь, рафинированный половый разврат, крайняя скученность в зловонных и гнилостных жилищах, постоянное значительное перераздражение и пр., и пр. Впрочем, этим я вовсе не хочу сказать, чтобы констатирование сходств в особенностях некоторых преступников и дикарей не представляло никакого научного интереса. Я полагаю только, что оно едва ли может дать основание для теории атавизма в приложении к преступлению в том виде, в каком последняя развита профессором Lombroso. Если и можно согласиться с его мнением, то лишь при значительных ограничениях. Мне думается, что, на основании известных нам фактов, мы можем сказать лишь одно, что многие преступники также не культивированы, как и дикари, и что первые, отчасти вследствие унаследования дурных особенностей организации, а отчасти вследствие дурного воспитания и неблагоприятных условий предшествующей жизни, являются столь же неприспособленными к условиям общественной жизни своего времени, как неприспособленными к ней оказались бы и вторые, перенесенные со своей низшей организацией в условия современной общественной жизни, с ее усиленной борьбой за существование.

Основываясь на всей совокупности собранного им статистического и антропологического материала, профессор Lombroso приходит к заключению, что преступление представляется столь же естественным необходимым и неизбежным явлением, как рождение, смерть и зачатие. При этом он указывает, что идея необходимости преступления не нова, и что еще Платон приписывал преступность деятеля особенностям его организации и воспитания и обвинял в ней его родителей и воспитателей*(425).

"Исходя из такого взгляда на преступление, профессор Lombroso признает необходимым и наказание. "Необходимо преступление, - говорит он, - но необходима и защита, а, следовательно, и наказание"*(426). Доказывая далее правомочие общества на защиту, он замечает: "А по какому другому праву, если не по праву защиты секвеструем мы душевнобольных и подозреваемых в заразительных болезнях? По какому другому праву лишаем мы солдата, по крайней мере, по закону, наиболее священного и наиболее благородного права - права иметь семью? и по какому другому праву, без вины и даже без его воли, мы посылаем его на смерть"? "Уголовная теория, основанная на необходимости защиты, - прибавляет он далее, - наименее подвержена возражениям"*(427). Цели же исправления, возмездия и устрашения, по мнению автора, не могут служить основанием наказания. Исправление достигается слишком редко. Возмездие только ухудшает преступника и тем увеличивает его опасность для общества, после его освобождения. Устрашение делает наказание жестоким, а человека, вследствие того, менее чувствительным. "Во время Робеспьера, - поясняет свою мысль автор, - "даже маленькие дети играли в маленькие гильотины". Наказание, согласно верному определению Канта, как его объясняют Mittermayer и Lucas, это справедливое зло, причиняемое в видах обеспечения порядка тому, кто совершает несправедливое зло*(428). Здесь нельзя не заметить, что, приравнивая к их значению исправление, устрашение, возмездие и защиту или ограждение общества, автор впадает в ошибку. Возмездие и ограждение общества могут быть основными целями наказания. Первое непосредственно вытекает из чувства мщения, подсказывается им и совершается для его удовлетворения: причиняю страдания потому, что это нравится мне, потому, что в этом я нахожу удовлетворение для своего возмущенного чувства. Это цель, подсказываемая чувством. Второе же, т. е. ограждение или защита общества, представляет собой цель, подсказываемую разумом, уже освободившимся из-под господства непосредственного чувства. Напротив, исправление и устрашение могут быть только второстепенными целями наказания или, говоря точней, различными средствами для достижения основной цели - ограждения или защиты общества от зла преступления. Поэтому в данном случае можно говорить не о том, какая из многих целей наказания - исправление, устрашение, возмездие или ограждение общества предпочтительнее, а о том, какое из двух средств, - устрашение преступников или их исправление, вернее приводит к цели ограждения общества от зла преступления, раз эта цель, согласно указаниям разума, признана основной целью наказания?

Такова одна часть сочинения профессора Lombroso, посвященная изучению преступника. Теперь обратимся к другой его части, содержание которой и составляет содержание прикладной науки уголовного права. Эта часть посвящена способам лечения социальной болезни, известной под именем преступления, или, иначе говоря, терапии преступления (Terapia del dellito).

Понятно, что некоторые слабые стороны первой части должны были отразиться и на второй. Отметив и изучив многие особенности и признаки преимущественно привычных преступников, автор, по моему мнению, недостаточно вгляделся в генезис преступления, недостаточно проследил сцепление причин, приводящих человека к преступлению, и недостаточно заглянул в душу преступника, если можно так выразиться. Вместе с тем он недостаточно проследил и сцепление причин, приводящих к рецидиву и действующих как в самой тюрьме, так и за стенами ее, в свободной жизни в обществе, в которой тюремного выпущенника ожидают всевозможные лишения и невзгоды.

Исходя из своей основной мысли, что преступники вообще представляют собой особую касту или расу, отмеченную вполне стойкими, в течение многих поколений вырабатывавшимися, а потому и неисправимыми органическими особенностями*(429), роковым образом наталкивающими их на преступления, он значительно разошелся со своими предшественниками Gall'ем и Despine, видевшими в исправлении уже народившихся преступников одно из главных средств борьбы с преступлением, а также и с д-ром Vergilio, который, основываясь на личном опыте*(430), советовал "все пребывать и на все надеяться" в этой области. Такой же совет давал и другой компетентнейший исследователь в этой области, - д-р В. А. Моrel. "Общество, - писал он в своем "Traite des degenerescences physiques, intellectuelles et morales de l'espece humaine, - "занималось защитительной (defensive) профилактикой, секвеструя вредных личностей, какова бы ни была причина, вызывающая их состояние; теперь оно должно заняться профилактикой предупредительной (preservatrice), пытаясь изменить умственные, физические и нравственные особенности тех, которые, по разным основаниям, были выделены из среды других людей; прежде, нежели возвращать их в свою среду, оно должно вооружить их, так сказать, против них самих, чтобы тем уменьшить число рецидивистов"*(431). Напротив, проф. Lombroso, исходя из своего понятия о наказании, как о средстве защиты и ограждения общества, и упуская из виду, что в деле индивидуального и общественного развития и улучшения, кроме принципа борьбы за существование, действует и другой более важный, думается мне, принцип, - принцип симпатии, взаимопомощи и единения сил всех составляющих общество единиц для достижения их общих целей, слишком увлекся идеей борьбы и потому неверно, думается мне, осветил некоторые важные стороны вопроса.

Еще ранее, говоря о рецидиве и основываясь на статистических данных*(432) о значительном количестве рецидивистов, он пришел к заключению, что число рецидивистов почти равняется числу выпускаемых из тюрем*(433), что исправления представляют собой исключения, а рецидив - правило, что наилучшие системы не предохраняют общества от рецидива*(434), что прогрессивная тюремная система Дании дала печальные результаты*(435), что видимые успехи ирландской системы обусловлены эмиграцией выпущенников в Америку, где они населили тюрьмы Нью-Йорка, что, следовательно, почти все преступники неисправимы*(436), и что потому следует озаботиться основанием учреждений для неисправимых, рассчитанных не на исправление преступников, а на их пожизненное заключение и на ограждение от них общества. Помещением в такие учреждения (stabilimenti di incorreggibili) будет совершаться естественный подбор, от которого зависит самое существование расы и правосудие*(437).

Нельзя не признать, что приведенные заключения автора имеют многое за себя. Руководствуясь, при изучении этого вопроса, только данными судебной и тюремной статистики, констатирующей существующее положение, проф. Lombroso и не мог, пожалуй, прийти к иным выводам. Но тот же вопрос нам представится в ином свете, если к нему мы подступим с другой стороны.

Прежде всего, надо заметить, что часть уголовного права, которую проф. Lombroso называет терапией преступления, представляется наименее разработанной вообще и в его сочинении в частности. Если многие особенности преимущественно привычных преступников им изучены, то, к сожалению, нельзя сказать того же самого и по отношению к причинам преступности, изучение которых, однако, столь важно для решения вопроса о наилучших средствах борьбы с преступлением. Хотя наследственность органических особенностей оказывает громадное влияние на облик психической личности, тем не менее, это влияние, как увидим далее, не решающее и воспитание довольно успешно может бороться с унаследованными порочными особенностями. Рационально и систематически комбинированные воздействия, из которых слагаются системы воспитания и перевоспитания, конечно, не могут создать из плохого или бездарного человека - человека прекрасного или крупный талант, но они почти всегда могут изменить его, по меньшей мере, на ту сравнительно незначительную величину, которая из вредного и нетерпимого члена общества делает терпимого и даже полезного, и поднять его до типа нормального общественного человека или, иначе говоря, до minimum'a соответствия всей психофизической структуры личности с условиями жизни окружающего ее общества, minimum'a, необходимого для самостоятельной жизни в нем. А ведь только в этом и состоит необходимое исправление, о котором мечтают, говоря о пенитенциарных системах. Множество непреступных членов общества, по-видимому, далеко не представляются очень совершенными со стороны их органических особенностей. Тем не менее, благодаря привитым к ним навыкам и привычкам, они могут свободно существовать и даже совершенствоваться в обществе, не нарушая общественного порядка в тех грубых формах, которые потрясают его в самих его основах и даже делают его невозможным.

С другой стороны, весьма многие органические особенности, отличающие преступников и толкающие их на преступления, как совершенно верно указывает д-р Reich*(438), не столько унаследованы, сколько благоприобретены под влиянием неблагоприятных условий жизни и, как таковые, еще более поправимы. Кому не известно могущественное влияние, оказываемое на все особенности психической личности различными болезнями и порчами организма*(439). А между тем такие порчи в изобилии образуются у преступников, отчасти как результат различных жизненных невзгод, а отчасти как результат их собственного поведения, обусловленного отсутствием разумного воспитания и выработанной приспособленности к условиям общественной жизни*(440). Д-р Thomson, напр., приводит мнение одного тюремного медика, который утверждает, что он никогда не встречал такого скопления различных болезней, какое ему пришлось встретить у преступников: их посмертные вскрытия обыкновенно констатируют большие или меньшие поражения почти всех органов*(441). "Нет ни одного лица, - замечает d'Hossonville об обитателях, осмотренных им рабочих домов (Workhouses), - на котором нельзя было бы прочесть долгую историю борьбы, горя и лишений, историю, приведшую этих несчастных в рабочий дом. У одних, наиболее юных, господствующим выражением является выражение печали, у других - огрубения и полного равнодушия. Впалые глаза, исхудалые щеки, разгоряченная или синеватая окраска ясно показывают, что болезнь здесь не случайность, поражающая темперамент в его силе, но нечто вроде обычного состояния - плод нищеты, а весьма часто и дурного поведения"*(442). "Что скажу я вам, г. президент? - так передает тот же автор рассказ одного жизненного незадачника (а какое множество таких незадачников в тюрьмах?) - Maillot, dit le Jaune, судившегося несколько лет тому назад в департаменте Сены за убийство, совершенное шайкой. "С семи лет я находился один на тротуарах Парижа. С этих пор я не встречал никого, кто бы поинтересовался мною. Ребенком я был предоставлен всем случайностям, и погибель моя была неизбежна. Я всегда был несчастлив. Моя жизнь протекла в тюрьмах. Вот все, что я могу сказать. Этим роковым путем я пришел к настоящему преступлению. Я не скажу, чтобы я совершил его под влиянием обстоятельств, не зависевших от моей воли, но... (здесь голос подсудимого дрожит) я не имел никого и ничего, исключая перспективы кражи. Я воровал, а кончил убийством"*(443). Такова история этого жизненного незадачника. Вдумаемся, а затем спросим себя, сколько порчи, загрубения и одичания, помимо всякой наследственности, должно было внести это тюремное воспитание и эта жизнь, полная горя и страданий. Сколько горечи, озлобления, зависти и ненависти против всего счастливого и довольного каждый раз должны были пробуждать в душе ребенка эта полная заброшенность и эта ранняя отверженность и беспомощность. И все эти ощущения и чувства не могли проходить бесследно; напротив, как и все психические состояния, они оставляли свой глубокий след, формировали психическую личность и придавали ей ту, а не иную окраску.

И таких не один, а их множество. Дело общества озаботиться их уничтожением, но не при посредстве учреждений для неисправимых, а при посредстве других более действительных средств, для отыскания которых необходимо, не ограничиваясь одним наружным изучением, заглянуть еще в душу преступника, выслушать от него самого его грустную повесть, и хотя мысленно поставить себя в условия его тяжелого существования. Только такое сочувственное и действительно гуманное отношение и может помочь найти и действительные средства для борьбы со злом. Нам говорят, что преступник неисправим при всех пенитенциарных системах. Но, спрашивается, что сделано для его исправления, как в стенах самой тюрьмы, так и за стенами ее, и действительно ли существует много попыток такого исправления? Сам автор совершенно справедливо замечает, что невозможно клеймить виновника железом в лоб и в то же время говорить ему: "исправься"*(444). А между тем в действительности наши, так называемые, исправительные системы именно и представляют подобное смешение прежних варварских средств, унаследованных от давно минувшего прошлого, со слабыми попытками иных влияний. Мне лично пришлось осмотреть много тюрем в различных странах Европы, и я с трудом могу назвать две, три тюрьмы, которые хотя несколько соответствуют разумным требованиям от действительно исправительного заведения. Неужели можно серьезно говорить об исправляющем влиянии Strafstuhl'я брухзальской тюрьмы, Enger и Lattenarrest'a саксонских и прусских тюрем, десятилетней одиночной кельи бельгийских или starke Zellen бернской*(445)? На увещания попытаться изменить свое враждебное настроение, один заключенный, всегда проявлявший перед тюремным священником чувство ненависти и озлобления, ответил ему: "Шесть лет тому назад я был бичеван в этой тюрьме и еще ношу следы бичевания на моем теле, когда эти следы будут сглажены, тогда я забуду и в состоянии буду простить"*(446). Повторю то, что я сказал в заключение своей статьи о тюрьмах западной Европы. "Этим я и закончу, - говорил я, - описание осмотренных мною тюрем. Я не стану вдаваться в оценку степени их исправляющего влияния. Этот вопрос легко разрешит и сам читатель. Пусть только он мысленно поставит себя в описанные мною условия монотонной и беспросветной тюремной жизни большинства существующих тюрем, а затем добросовестно ответит на вопрос, мог ли бы лично он, попортившись от каких-либо неблагоприятных влияний жизни, исправиться при таких условиях? Подобный способ оценки, по моему мнению, есть наилучший и наиболее плодотворный, иск к несчастию, наименее практикуемый".

В вопросах о мерах против преступления мы, к сожалению, по большей части, забываем мудрое правило, предписывающее внимательно выслушивать и другую сторону. Если же бы твердо соблюдали его, то она, конечно, подробно порассказала бы из своей пред тюремной, тюремной и после тюремной жизни многое такое, что выяснило бы нам устойчивость преступности во многих случаях и избавило бы нас от необходимости предполагать полную неисправимость и безнадежность многого множества людей. Мы бы услыхали от нее о заброшенных семьях, о бушующих и проклинающих пьяных отцах, об ужасающей нищете с самого раннего детства, о развращенных и жестоких хозяевах, о полной заброшенности и отсутствии всяких друзей и покровителей, о несчастных и загубленных жизнях, о полном истощении и изнеможении от всевозможных лишений, о продолжительном и тщательном тюремном обучении всяким художествам и развращению, об унижающем и жестоком обращении в тюрьмах, о полной беспомощности, безработице, голоде и холоде тюремных выпущенников, о всеобщем недоверии к ним*(447), о чувстве безнадежности и отчаяния, при мысли о бесконечно долгих сроках остающегося заключения, о крайней "усталости от жизни, - о страстном желании смерти и пр., и пр.*(448).

Понятно, что трудно требовать от человека улучшения, когда вся жизнь его, не исключая и тюремного перевоспитания, есть не более, как сплошная порча и ожесточение. В тех же случаях, когда хотя кое-что делается для исправления, последнее часто действительно достигается и казавшийся безвозвратно погибшим поднимается, по меньшей мере, до уровня того minimum'a, при котором он становится терпимым и даже полезным членом общества. Мягкое, а главное благожелательное прикосновение часто производит удивительно могущественное влияние на такие загнанные и в действительности глубоко несчастные натуры и в них, к удивлению всех их окружающих, вспыхивает чувство собственного достоинства и начинает способствовать их постепенному подъему хотя бы на ту сравнительно незначительную величину, о которой я говорил выше*(449). Особенно могущественное влияние оказывает на них доверие к их хорошим качествам. "Я всегда стараюсь действовать на их нравственную сторону, - говорил мне г. Beauquesne, директор Depot des condamnes в Париже. "Мне случалось доверять им на слово, и в таких случаях никогда еще ни один не обманул меня". То же говорит и г. Максимов, в своем сочинении "Сибирь и каторга"*(450). "Никогда не показывайте человеку, - говорил мне директор бельгийских земледельческих колоний для бродяг и нищих*(451), - что вы думаете о нем хуже, нежели он есть на самом деле: он махнет рукой и упадет еще ниже. Напротив, если вы показываете ему, что думаете о нем лучше, нежели он есть в действительности, то он начинает стараться подняться, чтобы не поколебать вашего хорошего мнения о нем". В своей статье "Тюрьмы Западной Европы" я привел пример действительного исправления прежнего завсегдатая карцера, некоего Postel, под влиянием умелого обращения директора мелонской тюрьмы во Франции. Сходный случай рассказывает и д-р Morel про одного молодого человека, который сначала приводил его в отчаяние своим упорно дурным поведением. Часть своей жизни он провел в тюрьмах, несколько раз бегал и не подчинялся никакой дисциплине. Наконец, поставленный в благоприятные условия для проявления его чувств, этот неукротимый характер умягчился и подчинился правилам дисциплины. Его симпатии развились, его умственные способности улучшились, и никто не ухаживал за больными с большим рвением, нежели он*(452).

К сожалению, профессор Lombroso, не осветил достаточно вопроса с этой стороны и, руководствуясь статистическими данными о рецидиве, пришел, как мы видели, к заключению почти о поголовной и полной неисправимости преступников. Поэтому понятно, что и в той части его сочинения, которая посвящена терапии преступления, он обратил слишком большое, хотя и не исключительное внимание на полицейско-предупредительные меры и слишком малое на меры более действительные. В числе мер для борьбы с преступлением он рекомендовал: проложение новых дорог, уничтожение лесов, обезоружение населения, регулирование эмиграции*(453), уничтожение притонов привычных преступников, учреждение, по примеру Америки, страховых компаний от преступлений и предохранительных телеграфов, учреждение, по примеру Англии, обществ для розыска преступников, снятие со всех заключенных фотографий*(454), ограничение числа праздников, рынков и ярмарок, если последние не имеют большого значения для торговли, высокие пошлины на горячительные напитки и ограничение торговли ими, наказания за пьянство, учреждение полезных народных удовольствий (весьма разумная мера)*(455), учреждение земледельческих колоний и рабочих домов вдали от больших центров для бродяг и лентяев, лучшее устройство полиции и усиление полиции тайной, затруднение доступа в уголовные суды и стеснение опубликования уголовных процессов*(456), значительные изменения или даже и полную отмену суда присяжных, и замену его смешанными судами, ускорение отправления правосудия и для этого ограничение возможности апелляций, кассаций и прямое представление к суду, возможно большее ограничение помилований*(457), принятие мер против образования в больших городах ассоциаций порочных детей и заботы о сиротах, подкидышах и детях, брошенных порочными родителями*(458). При этом автор указал на многие действительные недостатки существующих исправительных школ, на скопление в них слишком большего числа детей, на их взаимную порчу, на дороговизну содержания таких школ, а потому и на несоответствие их числа с потребностями в них, на царствующие в них злоупотребления и на значительное число даваемого ими рецидива. Поэтому он рекомендовал их замену индустриальными школами, дневными приютами для детей от 6 - 12 летного возраста и учреждениями, сходными с английскими Ragged schools, a также и системой размещения детей в хорошие и нравственные семьи, как это делается в Америке*(459).

Для взрослых преступников автор считает нужным замену системы совместного заключения - системой заключения одиночного, которая препятствует взаимной порче и развращению заключенных. "Если же желают достигнуть большего, - то всего удобнее ирландская прогрессивная система. В тюрьмах, по мнению автора, необходимо уничтожить обучение грамоте и заменить его обучением полезным для жизни ремеслам, исключая немногих (напр., кузнечного, фотографского и пр.), которые, как и грамотность, могут давать в руки преступников только лишнее орудие для их преступной деятельности*(460). В видах же малой исправимости преступников, автор считает нужным и основание учреждений для неисправимых, рассчитанных на их пожизненное заключение, и особых mаnicomi criminali для душевнобольных преступников*(461).

Кроме этих мер автор предлагает и другие, более общие, а именно: учреждение сберегательных касс, кооперативных магазинов, пенсионных касс, рабочих школ и банков, дешевых кухонь, понижение налогов, поражающих низшие классы и вообще улучшение положения последних, так как, по справедливому замечанию Cavour'a, - или высшие классы займутся положением классов обездоленных, или гражданская война станет неизбежна"*(462).

Такова последняя часть сочинения проф. Lombroso, представляющаяся, как я уже заметил выше, наименее разработанной. В ней мы находим не столько органическую систему, сколько простой перечень разнохарактерных мер, без достаточно строгой их оценки.

Но каковы бы ни были слабые стороны сочинения, ему, бесспорно, принадлежит почетное и видное место в науке. Его автор - и в этом его важнейшая и не умирающая заслуга - окончательно перенес вопрос о преступности из области кабинетных теорий в область наблюдения и опыта и приложил к изучению преступника точные методы современного естествознания. Благодаря этому, вопрос о преступности поставлен на твердую почву. Обоснованный на психологии, психиатрии и антропологии, вопрос этот вышел уже из области произвольных построений и стал научной проблемой, разрешаемой и при помощи точных научных приемов. Каковы бы ни были возможные и даже неизбежные при начальных исследованиях промахи и недосмотры, они, вследствие приложимости строго научной проверки, все-таки не грозят большими опасностями и всегда сравнительно легко допускают констатирование и поправки. А между тем правильная научная постановка вопроса о преступности есть в то же время и правильная научная постановка неразрывно связанного с ним вопроса о жизненной обездоленности - вопроса, наиболее тяготеющего над современным человечеством.

Для продолжения своего дела, проф. Lombroso основал в 1880 г. специальный журнал Archivio di psichiatria, antropologia criminale e scicuze penali per servire allo studio dell'uomo alienato e delinquente, около которого сгруппировались его ученики и последователи, и который стал органом новой позитивной школы уголовного права.