Классики юридической психологии

Глава вторая. Уголовно-антропологические вопросы на международных конгрессах

Изложив исторический ход развития учений уголовной антропологии, обратимся теперь к работам конгрессов, на которых столкнулись различные оттенки воззрений на явления человеческой преступности. Первый из этих конгрессов имел место в сентябре 1885 г. в Антверпене: он затронул вопрос о преступности только, между прочим, в числе других вопросов. Три остальные – международные уголовно-антропологические конгрессы, заседавшие в Риме, Париже и Брюсселе в 1885, 1889 и 1892 гг.,– были специально посвящены учениям уголовно-антропологической школы.

Международные конгрессы, как и конгрессы, вообще, не двигают и не могут двигать теоретическую и прикладную науку вперед. Двигают ее отдельные лица, любящие свое дело, горячо преданные ему и носящие в себе искру научного света. Конгрессы же вообще и международные в частности только сводят деятелей научной мысли, способствуют их взаимному пониманию, устанавливают между ними живые личные связи и общения, которые в свою очередь способствуют более плодотворной совместной работе, направленной на поиск истины и путей к общему благу и пользе. С другой стороны, научные конгрессы вообще и международные в частности оказывают значительное посредствующее влияние на большую публику и, как более импонирующие явления, в значительной мере способствуют проведению научных взглядов в жизнь и их возможно полному разъяснению в массах общества. Всеми этими своими сторонами международные научные конгрессы призваны играть весьма важную роль в умственно-нравственной жизни современных образованных человеческих обществ и способствовать привитию к ним деятельных и научно обоснованных идей братства, добра и правды.

Обсуждение вопроса о соотношениях преступности и душевного расстройства открылось на антверпенском конгрессе чтением доклада д-ра Semal. Его составление было поручено ему психиатрическим обществом.

Основываясь на новейших исследованиях, д-р так как в своем докладе, так и в словесных разъяснениях к нему решительно склонился в сторону того взгляда, что преступники – «существа странные и анормальные»; они суть «индивидуальности, подчиняющиеся в своих действиях побуждениям, которые не похожи на наши, индивидуальности, руководствующиеся суждениями, непонятными для большинства». Преступление и преступник – это результаты болезненного атавизма (atavisme morbide) и психофизического вырождения, которое объединяет в одну родственную группу явления душевного расстройства и явления преступности. Исходя из последнего положения, д-р Semal склонился в пользу возможности применения известной уже нам классификации одной из групп вырождающихся д-ра Magnan'а и к преступникам.

«Сделаем для преступников то, что наши предшественники сделали для душевнобольных, по отношению к которым царствовали несправедливые и жестокие предрассудки,– сказал д-р Semal, заканчивая свою речь по поводу доклада.– Они их показали такими, какими истина заставляет их видеть: простыми больными или несчастными, вырождающимися существами. Поставим под беспристрастную эгиду науки также и преступника и постараемся доказать тем, которых еще охватывает дух мнения, что бесполезно подчиняться подобным чувствам по отношению к несчастным, болезненные уклонения которых скрываются за возмущающим душу развращением».

В заключение д-р Semal предложил назначить комиссию для. исследования вопроса о преступности в тюрьмах ввиду того, что «новейшие исследования установили соотношение между преступностью и душевным расстройством». Все предложения докладчика были приняты конгрессом, формулировавшим свое постановление в следующих выражениях: «Конгресс ввиду фактов анатомических, физиологических и клинических, доказывающих полезность предпринять исследование различных категорий преступников, высказывает мнение и т.д.», а затем следует мнение о необходимости назначения комиссии.

Проф. Benedict в свою очередь развил на конгрессе следующие воззрения на преступность. «Я буду говорить об основном элементе в психологии преступления,– сказал он,– о неврастении (нервное истощение, нервная слабость) физической, нравственной и интеллектуальной, прирожденной или приобретенной в раннем детстве.

Неврастения характеризуется не только абсолютной слабостью, сколько преждевременным истощением, а главное неприятным чувством слабости». Если такое состояние вследствие особенностей нервной системы возникает при начальном развитии индивидуума, то оно оказывает громадное влияние на его психическое развитие и «на все его взгляды, мнения и чувства». Когда чувства истощения и неприятной слабости сопровождают физическую деятельность, тогда мы имеем перед собой неврастению физическую. Истощение и слабость могут быть присущи и области нравственной. «Если индивидуум не обладает с детства силой противостоять влечениям минуты, ни силой следовать благородным побуждениям, особенно если эта нравственная борьба имеет для него своим результатом чувство неприятности, он нравственный неврастеник. Как таковой, он будет избегать впоследствии всякой нравственной борьбы и будет думать, чувствовать и действовать под влиянием этой нравственной неврастении. У него разовьется система философии на основах отвращения к нравственной борьбе». У нравственных неврастеников дело идет не о нравственной невозможности, а о нравственной слабости. Что же касается интеллектуальной неврастении, то она играет второстепенную роль в вопросе.

Неврастения можете быть или постоянная, обычная или временная, «эпилептовидная», перемежающаяся с большей или меньшей правильностью.

Таким образом, в основе всего вопроса о профессиональной преступности, которой только и касался в своем сообщении проф. Benedict, лежит, по его мнению, органическая слабость и оскудение, проявляющиеся в сфере физической, нравственной и интеллектуальной. Между тем жизнь есть борьба за приятности и наслаждения, требующая труда и усилий. Неврастеники, «как и все прочие люди, хотят пользоваться и наслаждаться жизнью, но их физическая неврастения препятствует им приобретать средства для достижения этой цели тем способом, применения которого от них ожидает общество, т.е. трудом». Это и составляет главное органическое основание наклонности некоторых неврастеников к преступлению в тех случаях, когда благоприятное положение или другие особенности их существования не являются противовесом тому.

Такова в самых общих чертах сущность взгляда Benedict's., который он развил далее в некоторых подробностях и пояснил на отдельных примерах.

Неврастения физическая, прирожденная или приобретенная, составляет, по его мнению, высказанному как на конгрессе, так и в докладе в Венском юридическом обществе в 1886 г. (Biologie und Kriminalistik), основной элемент наклонности к бродяжеству. Если при этом бродяга не представляет других осложнений со стороны своих органических особенностей, то он и не наталкивается на другие преступления. Напротив, если к физической неврастении присоединятся еще усиленное влечение к наслаждениям и неврастения нравственная, то такой неврастеник не устоит и сделается вором, подделывателем, разбойником и т.д., как только он не будет иметь достаточных средств, чтобы доставить себе предмет своих вожделений. Если же у индивидуума существует прирожденное ослабление чувствительности к боли и страданиям (Stumpfcheit der Schmerzemptindungen), тогда у него совершенно естественно почти исчезает сострадание и жалость к людям, мучения которых для него непонятны и недоступны, как цвета для слепого. В таких случаях психологическое развитие нарушается и извращается и указанный органический недостаток становится источником жестокости и обусловливаемых ею форм преступления. К этой особенности организма присоединяется иногда еще и другая – уменьшенная его уязвимость (verminderte Vulnerabilifaf), вследствие которой даже серьезные повреждения переносятся сравнительно легко и без больных страданий, как это имел случай наблюдать Benedict. Понятно, что у личностей, представляющих подобную особенность, не развивается боязнь принимать участие в опасных предприятиях, и в том кроется один лишний источник преступлений, совершаемых при посредстве насилия. Сверх того, грубый и сильный человек считает себя героем и презирает людей чувствительных и слабых. Он находит несправедливым, когда последние имеют средства наслаждаться, между тем как он лишен их. Если при этом он страдает и той формой физической неврастении, которая делает его неспособным к длительной и правильной работе, если у него существует еще и неврастения нравственная, делающая его неспособным противостоять его очень энергичным желаниям, тогда «разбойник выходит вполне готовым из рук природы, как Паллада Афина из головы Юпитера».

Я опускаю некоторые другие подробности развитой Benedict?ом т еории психологии преступников, этих, по его выражению, двоюродных братьев душевнобольных и эпилептиков. В том виде, в каком она была развита на конгрессе и в докладе в юридическом обществе, она представляет собой весьма краткий очерк наиболее основных положений. Но и в этом своем виде она дает некоторые руководящие начала, очевидно, заимствованные из наблюдения и тщательного изучения явлений живой действительности.

«Истинная наука,– говорил проф. Benedict па антверпенском конгрессе,– должна отказаться от идей и от слов " ответственность ", " наказание " и " осуждение ". Она должна установить правила для распознавания психического механизма в каждом данном случае и выработать приемы, пригодные для его исправления».

«Для достижения этого необходимо реформировать академическое образование судей, публичных обвинителей и адвокатов-защитников. Оно еще и до сих пор аналогично образованию медиков до учреждения клиник. В то время медики изучали в школах мнения и дефиниции своих учителей и не наблюдали ни болезней, пи больных».

«Классическая школа (уголовного права) схоластична,– говорил он далее,– потому что ее методы отстали на 350 лет, и она не дошла еще до методов Novum organum Бэкона Веруламского. Хотя в свое время она знаменовала прогресс, но теперь она представляет собой анахронизм».

«Я делаю следующее предложение,– так закончил свое сообщение Benedictua антверпенском конгрессе,– нужно учредить при тюрьмах преимущественно в таких городах, где они существуют, одновременно с медицинскими и юридическими факультетами криминалистические клиники. Это значит, что необходимо учредить практические курсы по вопросу о преступности при помощи психологического изучения преступников».

«Я надеюсь также,– прибавил он,– что вы присоединитесь к моему заключительному афоризму: Melius adhuc estjudici, cognoscere corpus et animum hemanum, quam coguoscere corpus juris».

Здесь мы позволяем себе заметить, что для юриста одинаково необходимо знание того и другого: необходимо, естественно, юридическое и широкое антропологическое образование, причем последнее должно лежать в основе первого. Вообще же с мнением проф. Benedict'а нельзя не согласиться. Если можно и должно желать значительных улучшений в нашем высшем и среднем образовании вообще, то тем более можно и должно желать этого специально по отношению к юридическому образованию, сосредоточивающемуся на изучении наук общественных. Познать окружающую природу и познать самого себя, и притом познать как с точки зрения общей, безотносительной, так и с точки зрения прикладной,– вот что должно бы составлять задачу всякого образования вообще и основу образования общественного в частности. Только при таком условии стало бы возможно глубокое понимание и разумное направление общественных явлений. Изучать же общественные науки и вовсе не изучать слагающей общество единицы, т.е. человека,– это какое-то странное и вредное недоразумение и противоречие.

Сообщение Benedict'а было покрыто долго не смолкавшими аплодисментами членов конгресса, который единогласно принял его предложение.

Римский конгресс был всецело посвящен вопросам уголовной антропологии и как бы подводил краткие научные итоги всего сделанного до него новой итальянской школой уголовного права. Этот «конгресс показал,– как выразился испанский представитель Diaz,– что уголовная антропология – более не наука будущего, но что она уже принадлежит настоящему». «Конгресс,– по словам сенатора д-ра Roussel'a,– был новым шагом вперед, сделанным наукой и, может быть, началом новой эры для уголовного права». Его значение всего лучше характеризуется словами известного проф. Holtzendorff'a, сказанными на конгрессе. «Что бесспорно есть нового в итальянской школе уголовной антропологии,– заметил он,– это тесная связь естественных наук с юриспруденцией. Благодаря этой связи новая школа действительно является нововводительницей». «Будущий прогресс уголовного законодательства может быть главным образом обязан наукам естественным», которым и «наш век обязан своими лучшими открытиями». Поэтому «нельзя с радостью не приветствовать их вступления в область права через посредство судебной медицины». «Собрание конгресса обещает благие результаты. Связь юриспруденции и медицины будет плодотворна, и счастливым предзнаменованием будет служить также международное братство, проявляющееся в изучении человека». «Я надеюсь,– сказал Benedict,– что наш конг ресс, если вы мне позволите смелое сравнение, будет триумфальной аркой, под которой пройдет положительная наука, чтобы вступить в святилище права».

Одним из наиболее важных вопросов, подлежавших обсуждению конгресса, был вопрос о сродстве так называемой прирожденной преступности, нравственного помешательства и эпилепсии, поставленный Lombroso и Frigerio, которые доказывали, что прирожденная преступность и нравственное помешательство суть "в арианты эпилепсии».

По этому вопросу на конгрессе обнаружилось разногласие, но и общем конгресс склонялся отчасти в пользу этого взгляда. Надо заметить при этом вообще, что хотя на конгрессе и обнаруживались иногда даже значительные разногласия по отдельным вопросам, но в основных принципах царило полное согласие между членами. Поэтому проф. Fern, исполняя поручение конгресса резюмировать его работы, мог с полным основанием сказать при выражениях общего одобрения, что занятия конгресса «доказали и подтвердили полное согласие, которое царит между его членами it основных принципах, руководящих новой школой уголовной антропологии и социологии». Касаясь идей последней, он верно заметил: «... Еще вчера устрашающие, пренебрегаемые и осмеиваемые, а сегодня серьезно обсуждаемые, они предназначены быть приняты завтра, и не только публикой, но также и законодателями».

Исходя из убеждения о необходимости самого тщательного изучения действительного преступника, конгресс формулировал мнение или пожелание, «чтобы тюремная администрация, принимая необходимые предосторожности внутренней дисциплины, требуемые общественной безопасностью и личной независимостью заключенных-осужденных, допускала к уголовно-клиническому изучению профессоров и лиц, занимающихся исследованиями, касающимися уголовной науки, а также и студентов, занимающихся уголовным правом, психиатрией и судебной медициной; этих последних под наблюдением и ответственностью их профессоров и преимущественно в качестве членов обществ патроната заключенных и освобожденных из тюрем». При этом проф. Lombroso и Fern удостоверили, что такое допущение профессоров и студентов без всяких неудобств практикуется в Италии уже много лет.

Конгресс признавал также весьма желательным, чтобы меры репрессии, будучи различны по существу, находились в соответствии с различными типами преступников, иначе говоря, с их психофизическими особенностями.

«Мы боремся,– говорил проф. Fern на конгрессе,– против зла в его разнообразных формах: преступления, душевной болезни, невежества и бедности». Вопрос о преступном человеке – вопрос, в сущности, значительно более широкий, нежели это может казаться на первый взгляд. Изучая основы человеческой преступности в их факторах, мы в то же время вследствие тесной связи явлений изучаем и основы человеческой порочности и недостатков, которые в свою очередь незаметно сливаются путем неуловимых переходов с человеческими достоинствами. Нельзя сомневаться, что знание и ясное понимание непреложного и рокового сцепления причин и следствий в общественных явлениях и непреложной зависимости единичного преуспеяния и блага каждого от преступления и блага общего постепенно приведет благодаря усилиям науки к значительному упорядочению теперь во многом беспорядочного общественного строя, к ослаблению хищнических инстинктов и влечений, к устранению могущественно действующих факторов физического и неразрывно с ними связанного нравственного вырождения породы, вызывающего сумасшествия, самоубийства, пьянство, преступления и всяческое развращение, и к принятию справедливых мер к действительному устранению обездоления, исхудания и других гнойных язв человечества.

На парижский конгресс почти все образованные страны прислали (официально или неофициально) своих ученых представителей. Преобладали, конечно, медики, но много было и юристов – теоретиков и практиков из среды университета, магистратуры и адвокатуры. Особенно много юристов прислала Италия. Были также представители и других профессий, например педагоги. Немало было крупных научных имен. Таковы имена Lombroso, Moleschott'a, Benedict''a, Magnan'a, Luys'a, Roussel'n, Brouardel'n, Lacassagn'я и др.

От такого соединения представителей различных профессий полнота и широта воззрений, конечно, только выигрывали. Вопрос о человеческой преступности не есть вопрос исключительно юридический или антропологический. Он представляет собой широкий и многосторонний общественный вопрос, захватывающий всю историю человеческих учреждений и всю сферу нравственных явлений. Поэтому для его всестороннего изучения необходима совместная работа различных специалистов, из которых каждый оттеняет свою особую сторону. Парижский конгресс своим составом в значительной мере удовлетворял этому требованию и привносил в обсуждение вопроса о человеческой преступности разносторонние точки зрения.

В числе важнейших вопросов, подлежащих обсуждению конгресса, был вопрос о существовании особого «преступного типа», отмеченного и особыми анатомическими признаками. По этому поводу в одном из отчетов конгресс упрекали, зачем он не определил наперед на «научном основании, что такое преступление» и «кого называть преступником», результатом чего будто бы и были «путаница и недоразумения». Странное обвинение! Отыскивать и давать указанное определение не было решительно никакой нужды: оно уже готово вполне. Понятие «преступник» есть понятие юридическое и по своему характеру условное. Преступник – это тот, кто нарушил уголовный закон. Иного определения нет и быть не может, и его вполне достаточно. Хотя и в среде так называемых честных людей встречаются люди, сходные по своим особенностям с преступниками, но они не могут быть названы ими. Они могут быть названы людьми, предрасположенными к преступлению, людьми порочными, дурными и пр., но никак не преступниками. Как бы ни изменялось понятие о преступлении по временам, странам и народам – на что указывает составитель отчета,– тем не менее эти изменения не могут ни сузить, ни расширить понятия о преступнике для каждого данного времени. Если изменяются общественные «взгляды на преступление», влияющие на кодекс, то имеете с тем необходимо изменяются и условия совершения того или другого действия, ставшего или переставшего быть преступным, а вместе с тем необходимо изменяются и качества, нужные для его совершения, изменяются соединенные с этим совершением ощущения и чувства деятеля, что и оставляет самое главное в вопросе о преступности. Говоря это, я имею в виду исключительно общий уголовный кодекс и не касаюсь тех случаев, когда государство в противность существующим нравам и воззрениям объявляет то или иное действие преступным. Но и тогда одно уже ставшее известным запрещение в большей или меньшей мере, но все-таки влияет на изменение общественного отношения к запрещенному деянию. Поэтому уголовная антропология поступила вполне правильно, оставив в стороне определения и в то же время задавшись вопросом, почему только нарушители уголовного кодекса в противность всем остальным пренебрегают запретами закона и, рискуя своим положением и судьбой, совершают запретные деяния, и не наталкивают ли их на этот крайне опасный для них путь в числе прочих причин также и какие-либо им свойственные особенности их психофизической организации? При обсуждении вопроса в такой общей его форме конгресс, казалось, был вполне единодушен и дал только одно утвердительное решение. Различие мнений обнаруживалось лишь по отношению к вопросу

О существовании внешних анатомических признаков преступности и особого, обусловливаемого ими «преступного типа».

Еще Gall пытался отыскать и потом думал, что нашел, между прочим, и внешние анатомические признаки преступности. Изучив строение и функции нервной системы и сосредоточив в мозгу, как в большой федерации, все органы психической жизни, что составляет одну из его величайших заслуг, Gall стал отыскивать на поверхности мозга и его внешней оболочки – черепе – отдельные органы для различных весьма сложных душевных движений и по их большему или меньшему развитию заключать о степени развития этих последних. Основная мысль Gall'я сохранилась. Что же касается судьбы его учения в целом, то она достаточно известна: его открытия не выдержали ударов критики и сошли со сцены. Едва ли я ошибусь, если скажу, что одной из причин его промахов было и то, что многократно наблюдавшееся им сосуществование тех или иных психофизических особенностей он принимал за причинную связь между ними, не уяснив предварительно механизм их возможного взаимодействия.

Подобно Gall к» проф. Lombroso пытался и пытается найти и изучить внешние анатомические признаки преступника. При этом он не следует примеру своего ближайшего предшественника французского ученого Despine, который изучал не преступника вообще, а различные разновидности преступников, и изучал их преимущественно со стороны их психики. Напротив, Lombroso с самого начала стал изучать преступника вообще как особую разновидность человеческого рода и подчинился при этом влиянию классического сочинения Parent-Duchatelet «De la prostitution dans la ville de Paris», которым он широко пользовался. Автор последнего также изучал проституток вообще. Но он имел перед собой особую, однородную профессиональную группу, объединяемую единством промысла, и притом промысла, выполняемого при помощи одной из важнейших органических функций, оказывающей самое решительное влияние на всю душевную жизнь человека. Не то по отношению к преступникам, которые представляют значительные различия во всех отношениях. Вор, убийца, нищий-бродяга, изнасилователь и пр.– это все различные фигуры, представляющие собой и различные психологические типы. А они-то и были смешаны в одно общее целое под именем преступного человека в первых изданиях сочинения проф. Lombroso. Как же поступал он при этом? Он искал и изучал последовательно одну за другой различные анатомические и физиологические особенности у различных преступников и выводил для каждой из них процентное отношение. Затем делал то же самое и по отношению к так называемым честным людям, взятым без разбора, а потом сравнивал друг с другом соответствующие процентные отношения двух им установленных противоположных групп. Оказывалось, что признаки анормальности и регресса значительно чаще встречаются у преступников, нежели у так называемых честных людей.

Таков начальный прием. Но очевидно, что, употребляя его, проф. Lombroso допускает крупную погрешность в самом основании. В первой группе – группе преступников – он берет заведомо только одни более или менее недостаточные, порочные и неуравновешенные натуры жизненных неудачников, попавших в место заключения, тогда как во второй – в группе так называемых честных людей – им берутся преимущественно более или менее сильные и сравнительно хорошо организованные натуры успевающих в жизни людей, среди которых, впрочем, встречаются, как учит опыт, и недостаточные натуры, не впавшие, однако, в преступление по тем или другим причинам. Эти последние, очевидно, должны понижать качественную сторону второй группы. Они-то, вероятно, главным образом и дают регрессивные признаки в этой группе. А потому, если бы в ней оставить только натуры последней категории и сравнить их как более однородные и соизмеримые с натурами первой группы – группы преступников, то, по всем вероятиям, получились бы почти одинаковые процентные отношения сходных регрессивных признаков. Тогда и оказалось бы, что обе группы, из которых одна состоит из людей, преступивших уголовный закон, а другая из людей, его никогда не нарушавших, представляют почти в равной мере и сходные признаки регресса. А если так, то очевидно, что эти последние не суть признаки особого преступного типа, а признаки чего-то другого, именно различных видов вырождений и недостаточностей организации, которые при известных неблагоприятных условиях окружающей обстановки иногда и наталкивают человека на преступление и делают для него невозможной борьбу в легальных формах, в которых при rex же условиях борются другие.

Все это вполне подтверждается и собственными исследованиями проф. Lombroso, из которых видно, что иногда и тяжкие преступники не представляют сколько-нибудь резко выраженных внешних признаков преступности, и наоборот, люди, не совершившие преступлений, представляют их. Между тем эти признаки, из которых одни находились у одних преступников, а другие у других, и дали основание для построения особого «преступного типа», при установлении которого Lombroso в значительной мере повторил и указанную уже мной ошибку Gall'ft, которая и вызвала ряд бесполезных работ, явившихся, по-видимому, скорее балластом в науке, вроде работ о форме носов и цвете волос у преступников по сравнению с «честными людьми». Не спорю, может, когда-нибудь эти работы и окажутся имеющими какое-либо значение, но только в далеком будущем. Теперь же они скорее обременяют науку и загромождают научный путь.

Вместе с тем, принимая существование особого преступного типа, Lombroso значительно сузил вопрос о преступности. Если преступники представляют собой обособленный специальный тип с его наиболее резким выражением «прирожденного преступника», то и вопрос о нарождении и условиях развития этого типа в значительной мере является вопросом частным, не представляющим общего захватывающего интереса; тогда мы имеем дело со сравнительно незначительной группой людей, с одной из не особенно многочисленных разновидностей человеческого рода.

В ином виде представляется тот же самый вопрос в постановке гениального Morel'я, которому как психиатру приходилось соприкасаться в числе других вопросов и с вопросом о человеческой преступности. В его сочинениях мы находим широкую, хотя и мрачную картину «физических, умственных и нравственных вырождений человеческой породы» под влиянием неблагоприятных внешних условий, каковы, например, бедность, нищета, пьянство, дурные условия труда, воспитание и пр., в течение жизни поколений. Эти различные вырождения, закрепляемые наследственностью, и создают самые различные психофизические типы странных, недостаточных, порочных и дурных людей, которые вследствие особенностей своей психофизической организации предрасположены к совершению всевозможных странностей, чудачеств, а также и дурных, порочных и даже преступных действий. Как более или менее совершенные организации вследствие своего совершенства на определенные внешние воздействия дают и более или менее совершенные реакции, т.е. совершают более или менее хорошие поступки, так точно и недостаточные психофизические организации вследствие своей недостаточности на сходные воздействия отвечают крайне дурными реакциями или, иначе говоря, дурными, порочными и преступными деяниями.

В этом виде вопрос отличается широтой, ясностью соотношения причин и следствий и обосновывается на неизмеримой массе повсюду наблюдаемых фактов. Вместе с тем он приобретает и захватывающий общий интерес, представляя собой только другую сторону, сторону органическую или психофизическую, над всеми теперь тяготеющего и всех интересующего великого социального вопроса. Экономист изучает его в форме вопроса о крайне неравномерном распределении, об экономической обездоленности и пр., а криминалист-антрополог и психиатр изучают его в форме вопроса о физических, умственных и нравственных вырождениях и порчах породы, передающихся по наследству и проявляющихся вовне в дурных, антисоциальных и преступных действиях. Теперь еще одно замечание. Наблюдая и изучая постепенное развитие преступности, и притом в производящих ее факторах, нельзя найти такие неблагоприятно влияющие условия окружающей обстановки, которые исключительно свойственны только жизни преступника и которые могут способствовать образованию какого-то «особого преступного типа», отмеченного анатомическими признаками. Ничто в этой жизни не специально настолько, не исключая самих чувств, сопровождающих преступление, особенно если принять во внимание и наследственное прошлое, среди которого закладываются первые основы психической личности. Под влиянием сходных условий живет множество людей, живут даже целые общественные слои, обреченные на всякие жизненные невзгоды: на непосильный труд, на дурное, недостаточное питание, на плохое дыхание, на заброшенное, дурное воспитание и пр.– одним словом, на условия жизни, способствующие не органическому расцвету и преуспеванию, а напротив органической порче и оскудению, результатами, которых в числе прочих является и преступление.

Должно, впрочем, заметить, что мысль об особом типе ко времени начала работ проф. Lombroso до некоторой степени была вы сказана как в уголовной антропологии, еще не обособившейся тогда и особую отрасль знания, так и в психиатрии. В первой она намечается еще в сочинении Despine 1868 г., который основой тяжкой преступности считал дефекты в образовании мозга, обусловливающие у преступников атрофию нравственного чувства, как бы нравственный идиотизм. Более ясно эта мысль высказана в 1870 и 71 гг. it работах врача пертской тюрьмы Thomson'а, который утверждал, основываясь на своих многолетних наблюдениях, что большая часть преступностей отличается наследственным характером и что существует особый преступный класс, который по своим физическим качествам принадлежит к низшему человеческому типу и представляется неисправимым. Та же мысль высказана в 1874 и 75 гг. и о работе другого тюремного врача, д-ра Nicolson'а, по отношению к привычным преступникам, а также и в 1874 г. в работе психиатра и тюремного врача д-ра Vergilio, который видел в преступниках членов одной семьи или болезненной разновидности, представляющей собой уклонения от нормального человеческого типа.

Что же касается психиатрии, то в ней мысль о формировании типа в среде болезненных разновидностей была разработана компетентным исследователем д-м Morel'ем еще в 1857 и 1864 гг. Morel утверждал, что индивидуумы, представляющее от рождения упадок физический, умственный и нравственный, не походят ни на кого; они походят друг на друга и представляют типы; они образуют расы и болезненные разновидности в породе.

Те же воззрения усвоены и в увлечении борьбы чрезмерно развиты и проф. Lombroso. Обрати он большее внимание на причинную зависимость тех или других уклонений, передаваемых и наследственно, от различных факторов, действующих в общественной среде, он, конечно, избежал бы сделанного промаха и отнес бы преступников к различным вырождающимся разновидностям, представители которых, будучи часто предрасположены к преступлениям, тем не менее, поголовно не впадают в него.

После создания особого специфического типа надо было выяснить и причины его нарождения. Некоторые подмеченные сходства навели Lombroso на мысль, что оно есть результат возврата к низшему органическому типу, к типу отдаленных предков, атавизм. В основе этого атавизма, как и в основе наследственно передаваемых органических аномалий, лежит задержка в развитии, в свою очередь обусловливаемая расстройствами питания. Преступник – это дикарь в современном обществе; вследствие своего низшего развития, зависящего от неблагоприятных условий, среди которых жили его восходящие и он сам, он не может приспособиться к

условиям современной жизни и потому впадает в преступление. Мысль, как видите, весьма соблазнительная в качестве возможного объяснения и притом далеко не безусловно несостоятельная. Замените понятие атавизма и уравнения с дикарями, которые образуют здоровые расы, понятием вырождания, органической недостаточности, неуравновешенности и болезненных разновидностей – и она при этих поправках станет верна. К сожалению, Lombroso и его итальянские сотрудники и до сих пор в достаточной мере не приняли их.

Впрочем, проф. Lombroso, как уже было упомянуто выше, под влиянием сделанных ему возражений и указаний отказался впоследствии от своего исключительного обобщения и приурочил сгруппированные им признаки типа только к одной категории преступников, которой он всецело и посвятил третье издание своего сочинения и которую итальянская школа неудачно и неправильно назвала прирожденными и неисправимыми. В них он стал видеть результат не только атавизма, но еще и нравственного помешательства. При установлении и этой поправки преобладающим приемом, к сожалению, продолжал быть прием массовых исследований и процентных отношений. Всестороннее же изучение каждого отдельного случая, которое во всей полноте воспроизводило бы перед нами генезис и механизм преступности, напротив, отсутствовало. Несколько позднее к влиянию нравственного помешательства на создание особого преступного типа вполне неудачно было присоединено еще путем сравнительного изучения и влияние эпилепсии, поводом к чему, быть может, послужило и сравнение, сделанное д-ром Vergilio. Так постепенно создался особый тип так называемого прирожденного преступника – прямого потомка и наследника единого Uomo de linquente, со всеми его недостатками.

К убеждению о неисправимости прирожденного преступника Lombroso пришел, по-видимому, двумя путями. Во-первых, под влиянием психиатрических воззрений, по которым некоторые формы, и в том числе нравственное помешательство, отмечаются прирожденными и неустранимыми дефектами психофизической организации. Во-вторых, и по указаниям факта. Основываясь на статистических данных о значительном количестве рецидивистов, проф. Lombroso еще в первых своих работах пришел к выводу, что число рецидивистов почти равняется числу выпускаемых из тюрем, что исправления представляют собой исключения, а рецидив – правило и что, следовательно, почти все преступники неисправимы. Но при этом он упустил одно из виду и не задался вопросом, действительно ли все сделанное для исправления сделано хорошо и целесообразно и действительно ли сделано все, что можно и должно сделать? Приглядись он поближе к нашим, т.е. общеевропейским, тюремным порядкам и к условиям жизни выпущенных по их выходе на свободу, тогда, быть может, он пришел бы к другому выводу. Что существовали и существуют неисправленные, пр и этом нет ни малейшего сомнения, но что существуют и действительно неисправимые в смысле уголовного исправления, для такого утверждения, по моему глубокому убеждению, у нас, по меньшей мере, нет достаточных научных данных.

Замечу мимоходом, что споры о преступном типе подали повод к провозглашению существования двух раздельных и противоположных школ в уголовной антропологии: органической с Lombroso но главе, совсем будто бы игнорирующей влияние общественных условий, и социальной, напротив выдвигающей их на первый план. Странное недоразумение!

Человек, как и все другие существа, постоянно находится под влиянием внешних условий, какими по отношению к нему являются условия общественные. Под их воздействием он постепенно более или менее изменялся и изменяется, как в течение жизни восходящих поколений, так и в течение личной жизни, в хорошую или дурную сторону. Вне влияний общества мы не знаем человека и говорить о нем не можем. Если неблагоприятны окружающие условия, но если они еще не успели выработать дурного и порочного характера, в основе которого лежат и соответствующие психофизические особенности, то нет и предрасположения к преступлению. Если же дурные и порочные особенности характера влиянием общественного фактора уже выработались, то они и являются ближайшей, а общественные условия, их выработавшие, более отдаленной причиной преступности. При этом некоторые внешние условия играют роль причин наталкивающих и побуждающих. А если так, то мы не должны принимать однобоких теорий – исключительно социальной или органической, а лишь одну социально-органическую, в которой отведено место обоим взаимодействующим факторам.

Проф. Lombroso преимущественно занялся изучением фактора органического, по-видимому, по двум причинам. Во-первых, ему как психиатру этот фактор был более доступен для изучения, и быть может, по той же причине и более интересовал его. Во-вторых, фактор этот представлялся наименее изученным, хотя именно он – особенно исследуемый в его производящих причинах – и может с наибольшим успехом руководить нас в борьбе с преступлением.

Но, будучи психиатром, по профессии, проф. Lombroso, конечно, не мог не знать и не мог игнорировать и фактора социального, который представляет собой производящие причины фактора органического. И он действительно не игнорировал его. Только странное недоразумение могло подсказать противоположное утверждение. Стоит развернуть отдел его работы, носящий название «Этиология преступления», чтобы убедиться в противном. В нем в числе условий, влияющих на преступность, проф. Lombroso указывает на возрастающую скученность в больших городах, на количество и качество пищи, на дурное правление, на влияние бедности и пр. Вдумываясь во все сказанное в этом отделе, а также и в отделе, озаглавленном «Терапия преступления», где в числе средств борьбы с преступлением рекомендуется между прочим учреждение кооперативных магазинов, дешевых кухонь, школ и банков для рабочих, понижение налогов, поражающих бедные классы, и пр.,– не трудно видеть, что Lombroso признает в полной мере влияние социальных причин, и притом признает его как в качестве влияния, вырабатывающего дурные органические особенности, так и в качестве влияния, наталкивающего на преступление уже предрасположенные к нему организации.

В работах проф. Lombroso, бесспорно, мы находим весьма много промахов и ошибок, много неудовлетворительно обработанного, недостаточно продуманного и согласованного, много неудачно выраженного и выясненного, что, естественно, подает повод к ошибочным толкованиям и неверному пониманию. Но справедливость заставляет нас не забывать, что работы проф. Lombroso, будучи почти первым научным шагом, к совершенно еще нетронутой области, представляют собой обширнейшее самостоятельное исследование с применением научных методов, а вместе с тем и сводку сделанного другими. Поэтому, не смотря на допущенные ошибки и промахи, заслуга Lombroso в истории человеческого знания неоспорима. Он ярко осветил новым светом вопрос о человеческой преступности, дал сильный толчок к тщательному и всестороннему его изучению во всех странах и явился инициатором научных конгрессов, которые, будучи деятельными факторами распространения научных взглядов на преступность в среде большой публики, предназначены оказать значительное влияние на практику. В этой своей части дело Lombroso не умрет. Вовсе не вопрос о преступном типе составляет действительную сущность его. Эта сущность – признание неизмеримой важности органического фактора в вопросе о преступности и указание на безусловную необходимость применения естественно-научных методов исследования к изучению преступника. В этом отношении работы проф. Lombroso представляют только необходимый этап в ходе научного развития. Не ошибается и не увлекается лишь тот, кто ничего не делает и кто идет избитым путем. Тот же, кто ищет новые пути, кто разрабатывает новый громадный материал и обосновывает новые ветви науки, тот поневоле ошибается и часто делает поспешные выводы. Сам проф. Lombroso признал на конгрессе, что он сделал немало ошибок и многое преувеличивал.

Одним из решительных противников учения об особом «преступном типе» на парижском конгрессе явился проф. Manouvrier, который коснулся только анатомической стороны вопроса. По его собственным словам, его доклад имел целью подвергнуть критике существующие работы и вызвать новые исследования, в которых были бы избегнуты ошибки, совершенные до сих пор. Оговорившись в начале доклада, что «тесное и неразрывное соотношение между физиологией, включая психологию и анатомию, вне всякого спора, если не говорить о невежественных метафизиках», и что он, Manouvrier, вполне согласен с учением о зависимости характера от организации, проф. Manouvrier заметил, что между ним и Lombroso есть существенное различие в том, что он не придает столь решающего значения анатомическим признакам и полагает, что люди, представляющее признаки так называемого преступного и под влиянием хорошего воспитания могут сделаться хорошими людьми, и наоборот. Следом затем он подверг довольно резкой критике точность и достоинство работ, сделанных с целью установления внешних анатомических признаков этого типа. При том он заявил, что пока можно сказать лишь одно: в среднем у преступников встречается более аномалий, нежели у так называемых честных людей.

Доклад проф. Manouvrier распадается на две части: одна посвящена критике уже сделанных работ о преступном типе, а другая заключает в себе общие соображения, которые должен иметь в виду каждый исследователь преступников. В первой из них много действительно метких замечаний. Найден ли до сих пор какой-либо анатомический признак, могущий характеризовать исключительно преступников или ту или другую категорию их? На этот вопрос проф. Manouvrier отвечает отрицательно. «Можно считать,– говорит он,– более или менее неблагоприятным в отношении наклонности к преступлению существование такого-то признака или такой-то совокупности их, но нельзя допускать, что эти признаки суть специфические для преступников». Далее он совершенно справедливо указывает, что нельзя отыскать таких специфических признаков уже вследствие того, что противоположная, столь смешанная группа так называемых «честных людей» включает немало людей вырождающихся, грубых и порочных. «Многочисленны,– говорит он,– честные люди, способные стать преступниками или нравственно не лучшие самых худших каторжников». Он указывает также на крайнюю недостаточность наблюдений в произведенных работах, на то, что измерения делались различными исследователями и притом различными и иногда весьма несовершенными способами, почему они часто и представляются несоизмеримыми, и что, наконец, для образования «преступного типа» брались и соединялись вместе признаки, встречаемые у различных преступников. Но таким ли способом, спрашивает он, устанавливается тип? По его мнению, так же не существует одного общего типа преступника, как не существует и одного общего типа уродливого или «патологического» человека: существуют только различные типы уродств.

Не менее верно и замечание Manouvrier, что при антропологическом изучении преступника нет надобности вводить сложный социальный элемент – преступности и честности, а предварительно необходимо вместе с соответствующим анатомическим анализом вести и психологический анализ достоинств и недостатков, болезненных и нормальных влечений вообще и только уже затем указывать, как те или другие неблагоприятные особенности могли и должны были отражаться в общественной деятельности человека.

Но если критические замечания Manouvrier вызывают полное согласие, то нельзя сказать того же о его общих руководящих соображениях. Одна из его основных мыслей следующая. «Один и тот же индивидуум,– говорит он,– может действовать тысячей различных способов соответственно различию воздействий, которым он подвергается, не изменяясь вследствие того ни физиологически, ни анатомически и не переставая всегда действовать соответственно своей конструкции». Отсюда вывод очевиден: преступник не должен представлять, поэтому особых физиологических и анатомических уклонений. Но в этой своей слишком общей форме утверждение Manouvrier положительно неверно. Ничто в мире, а, следовательно, и человеческие действия, не проходит бесследно, а напротив заносится в книгу жизни. Опыт учит нас, что каждый орган, каждый мускул и части его от деятельности или безделья более или менее изменяются в своей конституции. Эти изменения совершаются постепенно, незаметно, но на значительных промежутках времени они резко бросаются в глаза. Между тем все поступки человека представляют собой только различные комбинации элементарных действий, а потому и различия в его деятельности неизбежно изменяют его организм как анатомически, так и физиологически. Сверх того, повторяющиеся деятельности вызывают, и повторяющиеся различные комбинации простейших действий и тем самым создают устойчивые ассоциации как игры различных нервов и нервных центров, так и мускулов, что представляет собой важные конституционные изменения сложного механизма – организма человека. В психической сфере те же деятельности отражаются в форме различных чувствований, которые, сопровождаясь, как мы видели, и материальными изменениями, не проходят бесследно для жизни души. Сохраняющиеся органические следы, различным образом ассоциированные как друг с другом, так и с душевными волнениями, при сходных воздействиях сами собой, независимо от желания и воли деятеля пробуждаются, всплывают из органической глубины и являются важными факторами в определении деятельности. Особенно это нужно сказать о душевных волнениях. На этом и основывается непреложная власть прошлого человека над его настоящим. Поэтому мы можем сказать, что различные жизненные деятельности постоянно и постепенно изменяют организм, и сегодня он уже не тот, каким был еще вчера. Измененный организм в свою очередь, как это всего лучше доказывает наследственность настроения, вызывающая, между прочим и наследственную склонность к самоубийству, передается нисходящим поколениям, что и дает основание хорошо известным каждому семейным типам. Правда, эти постепенно вырабатываемые отличия не всегда поддаются анатомическому и физиологическому констатированию и описанию, но, тем не менее, они ясно проявляются в психической области.

Также мало можно согласиться и с другим общим положением Manouvrier. «Нужно быть чрезмерным оптимистом и поклонником-энтузиастом нормального человечества,– говорит он,– чтобы думать, что анормально желать собственности другого, а, желая, стараться присвоить ее». «Сверх того, следует заметить,– прибавляет он далее,– что многие физиологические особенности, смотря по обстоятельствам, могут быть достоинствами или недостатками». Отсюда общие выводы: 1) «не только преступление не соединяется необходимо с анормальными или неблагоприятными физиологическими особенностями, но оно еще может быть вызвано при равных прочих условиях действительными достоинствами и задерживаемо действительными недостатками, и 2) обыкновенные преступления вовсе не предполагают с необходимостью болезненные физиологические состояния».

Здесь нельзя не заметить, что эти выводы обосновываются на некоторых недоразумениях. Преступления совершаются не при посредстве одной какой-либо особенности человека, а при посредстве всей совокупности их: его настроения, его чувства, мыслей и пр. В преступлении весь человек, все стороны его принимают участие, и оно является результатом совместной их деятельности. Полное расчленение и выделение здесь невозможно. Поэтому если та или другая особенность, натолкнувшая человека на преступление, рассматриваемая отвлеченно и изолированно, и может быть названа достоинством, то в соединении с другими особенностями данного человека она является или пороком, или недостатком, или только опасной и невыгодной способностью, например, сметливый ум, но непросто сметливый ум, а ум, являющийся на служение самым дурным и антисоциальным чувствам, питающийся ими и получающий из них свое конкретное содержание.

Сверх того, нужно заметить, что совершение деяний, запрещенных уголовным законом, сопряжено с такими неблагоприятными общественными последствиями, что решиться на последние или игнорировать их могут лишь в том или другом отношении недостаточные и порочные натуры, вследствие того не имеющие возможности бороться в установленных легальных формах. Конечно, громадное большинство этих натур не суть больные натуры в тесном смысле этого слова, но несомненно, что они недостаточные и порочные натуры – продукты недостаточного органического развития и органического регресса. Ведь и идиоты со всеми их умственными и нравственными недостатками, а также и различные нравственные выродки не суть больные в строгом смысле этого слова. Нет, это дурные, неприспособленные механизмы или, по выражению Мореля, несчастные и порочные организации.

Все это, по-видимому, ясно понимало большинство говоривших по вопросу. Возражая против существования особого анатомически отмеченного «преступного типа» и в особенности против возможности делать наперед какие-либо определения и предсказания на основании указанных итальянской школой признаков или основывать на них суждения о виновности, все они в то же время признавали, что преступники, говоря вообще, принадлежат к низшим недостаточным типам. Так, проф. Benedict, выступавший против учения об «особых анатомических признаках преступности», признавал важной заслугой уголовной антропологии то, что она изучает преступление как естественное явление и видит в преступнике низшее существо, а в его преступлении – результат дурной организации, а не его свободной воли. Alphonse Bertillon, заведующий бюро антропометрических измерений при префектуре полиции и потому имеющий случай ежегодно видеть громадное количество преступников, заметил во время своей конференции, что у преступников наблюдаются внешние признаки, но они представляют собой не специфические признаки «преступного типа», а признаки вырождения и низшего развития, которое препятствует их обладателям успешно бороться за свое существование. Точно также и проф. Lacassagne утверждал на конгрессе, что у преступников значительно чаще встречаются признаки вырождения и что они представляют собой низшие существа, большей частью выходящие из дурно обставленных классов общества. Последние вследствие неблагоприятных жизненных условий в значительной мере вырождаются и потому отмечаются неблагоприятными органическими особенностями, наталкивающими предрасположенные натуры на преступления. «Имей я ренту,– пояснял знаменитый Лемер на суде,– я бы, конечно, не был здесь».

Таковы были прения по вопросу о существовали особого «преступного типа». Резюмируя их, проф. Ферри справедливо заметил, что в вопросе о преступлении одни из говоривших видели преимущественно органическую сторону, а другие – социальную, и при этом все были и правы, и неправы, потому что одну из сторон выдавали за целое. Преступление есть явление сложное, обусловливаемое антропологическими, физическими и социальными факторами, относительное значение которых в каждом преступлении изменяется.

В близкой связи с вопросом о «преступном типе» стоял вопрос, возбужденный докладом Garofalo об определении при помощи уголовной антропологии того класса, к которому принадлежит виновный. В нем Garofalo замечает, что анатомические признаки недостаточны и сами по себе могут давать лишь указания, а потому их необходимо дополнять имеющими гораздо большее значение признаками психологическими – нравственной фигурой преступника, которая знакомит нас с психическими аномалиями последнего. Исходя из этого взгляда, он предлагает установить различные классы преступников на общем основании признаков антропологических, например физиономии, формы черепа и пр., и признаков психологических, причем он признает и существование преступников прирожденных и неисправимых. Вместе с тем он настаивает на необходимости определения законодательным путем особых способов воздействия (traitement speciale), особых наказаний для каждого из устанавливаемых классов и, таким образом, ставит наказание в зависимость от общей классификации преступников. Нельзя не признать, что психологические признаки имеют первенствующее значение. Пока еще это единственно доступные нам признаки. Признаки же анатомические, как, например, форма черепа, развитие челюстей и пр., представляют собой только возможный материал для будущего. Мы можем наблюдать, например, что тот или другой внешний признак чаще встречается у таких-то или иных людей, но еще не можем установить ясного причинного их соотношения с различными психическими особенностями человека. А пока этого не сделано, до тех пор перед нами один голый факт, значение которого еще неизвестно нам. Единственно, на что эти признаки указывают – это на органический регресс и низший уровень органического развития вообще.

Но хотя психические признаки и психический облик человека имеют преимущественное значение, тем не менее, устанавливаемые Garofalo на их основании классы преступников не могут и не должны служить основанием для установления законодательным путем различий в наказаниях. Кладя в основание качественного и количественного различия репрессивных мер не преступление, а самого преступника с его нравственными особенностями, Garofalo, конечно, делает шаг вперед. Но он тут же и портит его и подпадает под влияние отживающих традиций, которые приурочивают особенности наказаний не к индивидуальным особенностям деятеля, а к наперед устанавливаемым категориям. Общие психофизические типы преступного люда, основанные на тщательном изучении явлений живой действительности, несомненно, могут и будут иметь весьма важное значение для лиц, близко соприкасающихся и воздействующих на преступников. Они могут, и будут служить для них как научные данные руководной нитью при изучении ими порученных им индивидуальных преступников и при выборе ими соответствующих средств воздействия. Но они не должны служить вместе с тем и какими-то наперед определенными карательными категориям. Тем более они не должны служить основанием, ни для каких предсказаний об уголовной неисправимости, в которую, кстати сказать, лично я и не верую. При этом я, разумеется, вовсе не имею в виду переделку взрослого дурного человека в человека хорошего, а лишь улучшение преступника на сравнительно незначительную величину уголовного исправления.

В близком соотношении с вопросом об особом «преступном типе» стоял и другой вопрос, обсуждавшийся конгрессом, докладчиками по которому был д-р Taverni и талантливый д-р Magnan. Это вопрос о детстве преступников в соотношении с естественным предрасположением к преступлению.

Основываясь наличных наблюдениях, д-р Ta verni указал, что у некоторых детей существует особого рода прирожденный недостаток способности к воспитанию, даваемому как семьей, так и государством, что и составляет основание их прирожденного предрасположения к преступлению. Эти натуры, к счастью, не особенно часто встречающиеся, он рассматривает как натуры, находящиеся в дисгармонии с некоторыми требованиями современной цивилизации вследствие ограниченности их физической способности приспособляться к ним. Наша современная цивилизация, по мнению Taverni, превосходит естественные способности многих индивидуумов, которые поэтому и оказываются не приспособленными к ней.

Д-р Taverni затронул действительно чрезвычайно важный вопрос о minimum? e необходимой приспособленности психофизической личности к условиям окружающего ее общества, которым выясняется весьма многое в генезисе преступления. Minimum этот изменяется по временам и народам, по классам общества, а также и по жизненным положениям, так что неприспособленный к одним мог бы оказаться вполне приспособленным к другим. Сведем это на более конкретный пример и возьмем вялую, медлительную организацию, в которой все процессы, как физические, так и психические, совершаются крайне медленно. Такие оскуделые организации встречаются не особенно редко и, конечно, не могут быть причислены к больным. Если подобно организованная личность явится на свет обеспеченной или воспитанием будет приспособлена к хорошо оплачиваемым отраслям труда, то она окажется достаточно приспособленной к предстоящей ей жизненной борьбе и, вероятно, не будет натолкнута на путь преступления. Напротив, предположим, что такая же личность вследствие условий рождения явится на свет без всяких наследственных придатков и данным ей воспитанием будет приспособлена только к крайне скудно оплачиваемым отраслям труда, которые требуют большой быстроты производства для добывания достаточных средств для сколько-нибудь сносного существования. Понятно, что такая вялая организация с самого начала будет поставлена в крайне неблагоприятные условия существования, которые будут способствовать ее дальнейшей порче и оскудению. Постоянная нужда, постоянные жизненные толчки и невзгоды, обусловливаемые органическими особенностями, неудовлетворенность в потребностях и влечениях, зависть при виде благосостояния других, непосильный для нее, а потому и раздражающий труд, недостаток времени для умственного развития, неприятные настроения, перспективы беспросветного будущего и т.д.– все это и многое другое скоро и легко подготовит почву, а если к этому присоединятся еще, например, трудные обязательства содержания семьи да ее невзгоды, то легко натолкнет и на преступление. Конечно, в этом последнем случае могут проявиться и многие другие неблагоприятные особенности человека, например недостаток хороших устойчивых правил, недостаточная чувствительность к общественному порицанию и пр. Но все эти особенности вовсе не таковы, чтобы быть решительно несовместимыми с положением неприступного человека и не им в данном случае принадлежит первенствующая роль. Они только облегчили совершение преступления, главные корни которого кроются в органической оскуделости и в проистекающих от нее следствиях. Другая, более одаренная и сильная организация, как мы это и видим постоянно в действительности, и при этих условиях могла бы продолжать борьбу в узаконенных формах и выйти из нее победительницей. Но и сама органическая оскуделость не есть еще, как мы видели, абсолютная неприспособленность; она лишь неприспособленность относительная, неприспособленность при данном жизненном положении, и в руках общества устранять такую неприспособленность путем улучшения прекарных жизненных положений, требующих большого избытка сил.

Второй докладчик, д-р Magnan, оттенил другую сторону вопроса. Свою конференцию в госпитале S-te Ann'ы он начал следующим обращением к проф. Lombroso. «С тех пор как вы признали,– сказал он,– что прирожденный преступник есть существо патологическое, вырождающееся, между нами существует полное согласие». Этими немногими словами он вполне определил основной характер своих воззрений. Задавшись вопросом об особенностях детства преступников, Magnan решительно отверг атавизм и уподобление преступника дикарю, запоздало явившемуся среди цивилизованного общества. По его мнению, нормальный человек по природе не предрасположен к преступлению. Он становится случайным или привычным преступником вследствие страсти или дурного воспитания, влияние которого очень заметно у детей, особенно принадлежащих к категории детей заброшенных. Это мнение д-ра Magnan'а должно быть принято с большими ограничениями. Мы уже видели на только что приведенном примере, на какие элементы во многих случаях разлагается понятие предрасположения к преступлению – на недостаточность и неблагоприятные особенности психофизической организации, которые, не будучи болезнями, в тесном смысле слова, тем не менее, с полным правом могут быть названы ее порочностями и которые при некоторых жизненных положениях делают для индивидуума крайне затруднительной борьбу за существование в установленных формах и тем самым предрасполагают его к преступлению. Можно сказать вообще, что если характер человека обусловливается особенностями психофизической организации, то и характер, приводящий его к преступлению, обусловливается ими же.

Наряду с первой категорией лиц, совершающих преступления под влиянием страсти или дурного воспитания, существует, по мнению Magnan'а, и другая: это – категория людей, которые вследствие влияния закона наследственности приносят в самих себе не естественное предрасположение к преступлению, а патологии и органическое вырождение. Последнее вносит расстройство в их мозговые функции, причем иногда направляющие и задерживающие нервные центры оказываются неспособными сдерживать чрезмерно возбужденные аппетиты и инстинкты, а иногда сами эти центры ослабляются и потому не могут вносить более должного равновесия.

Вырождающиеся наследственники уже являются на свет и с печатью их происхождения. Психические клейма проявляются у них с началом их психической жизни. С четырех или пяти лет у них иногда наблюдаются одержания, импульсивности, нравственные и интеллектуальные аномалии и извращения инстинктов. Соответственно различиям в локализации функциональных расстройств они представляют самые разнообразные типы, которые образуют ряд неуловимых переходов от различных идиотов – существ вполне рефлекторных и вегетативных – до различно одаренных высших вырождающихся. Последние часто проявляют выдающиеся таланты, но наряду с ними проявляют и крайнюю неуравновешенность инстинктов, аппетитов и нравственных качеств. И замечательно, что иногда такие нравственные уродства сопровождаются едва лишь уловимыми изменениями во внешних формах тела, а иногда не наблюдается даже и вовсе никаких следов физических стигмат.

Свое изложение как в докладе, так и на конференции Magnan иллюстрировал многими чрезвычайно интересными клиническими наблюдениями. Вот одно из них. Некто Жоржета И., девочка 12 лет. Она происходит от отца пьяницы и человека буйного; ее мать слабоумна. Сама она представляет собой тип нравственно-помешанной (moral insanity) с многочисленными нравственными извращениями: извращения половые, влечения к самоубийству и убийству, влечение к кражам и пьянству. Внешняя же ее наружность имеет приятное выражение и не представляет стигмат. В школе она не подчинялась никакой дисциплине и с трудом выучилась читать и писать. С пятилетнего возраста она стала предаваться взаимному онанизму со своими сотоварищами, а впоследствии заманивала мужчин, давала им деньги и подчинялась всем их фантазиям. Даже ее мать не была защищена от ее сладострастия, и она делала ей самые дурные предложения.

Из числа вопросов практического характера, обсуждавшихся на конгрессе, одним из наиболее интересных и важных был вопрос, затронутый вторым докладом проф. Monouvrier,– о месте уголовной антропологии. По его мнению, уголовная антропология представляет собой одну из ветвей естественной истории человека. Она должна разрабатываться в применении к уголовному праву и должна служить ему светочем. До сих пор, к сожалению, она была еще только в зачаточном состоянии, а потому и издаваемый ею свет был пока сравнительно не велик.

Но преступный человек, заметил докладчик, не представляет собой большого интереса, нежели человек, не совершавший преступлений, а потому, если существует уголовная антропология, то тем более должна существовать юридическая антропология вообще, одну из ветвей которой и составляет первая. С другой стороны, наряду с юридической антропологией должны разрабатываться и другие отрасли прикладной антропологии, как-то: антропология нравственности, антропология воспитания, а впоследствии и антропология политическая.

Таковы главные положения доклада проф. Monouvrier. Нельзя не признать, думается мне, что в нем проводится и развивается весьма плодотворная и важная мысль – мысль о необходимости более правильной постановки преподавания общественных наук вообще и юридических в частности. Все эти науки имеют в основе своей человека в различных проявлениях его физической и умственно-нравственной деятельности. Возьмем для примера уголовное право, которое не представляет собой в этом отношении никакого исключения в ряду других юридических наук. Как наука прикладная, оно изучает наилучшие средства для низведения числа преступлений до возможного minimum'а. Но в преступлении и его генезисе весь человек со всеми особенностями его духовной жизни. Очевидно поэтому точное изучение действительного преступника во всем разнообразии его разновидностей, и притом в применении к задачам уголовного права, должно лежать в основе этого последнего. Только при таком условии и могут получиться плодотворные результаты.

То же нужно сказать и о других общественно-юридических науках, объектом которых является все тот же человек, только изучаемый с других сторон своей деятельности. Этим вполне оправдывается мысль проф. Manouvrier, что необходимо существование и преподавание различных отделов антропологии и что необходима разработка ее в применении к различным жизненным целям, иначе говоря, необходима разработка прикладных антропологии.

А между тем, что мы видим в действительности? Общественно-юридические науки разрабатываются и преподаются независимо от их основы – науки о человеке. Последняя как бы предполагается известной всем изучающим эти науки. Но так ли это? Возьмем факт действительности. Обратимся опять к уголовному праву и спросим, что знает занимающийся уголовным правом, в его теперешней классической форме, о генезисе преступления и о действительных преступниках – объектах его изучения? Что знает он о тех более или менее устойчивых или преходящих особенностях психофизической организации, которые при данных условиях общественной жизни и создаваемых ими жизненных положениях предрасполагают к преступлению вообще и различным его видам в частности? О них из уголовного права, как изучается оно теперь, он не узнает ровно ничего. Ничего не узнает он и из его каких-либо вспомогательных отделов. Теперешнее уголовное право, трактующее между тем о субъективной стороне преступления, не знает действительного преступника в условиях его постепенной подготовки и развития. На основании его данных все преступники представляются какими-то отвлеченными, всегда друг другу и самим себе равными величинами, всегда вполне похожими и на всех прочих людей, о которых поэтому легко судить по своему внутреннему опыту. Крупная ошибка. Тщательное наблюдение и опыт, напротив, учат нас, что действительные преступники, во-первых, представляют крайнее психическое разнообразие, а во-вторых, что многие из них в своих психических особенностях значительно отличаются даже от обыкновенных средних людей и что поэтому об особенностях большинства из них вовсе нельзя судить на основании собственного внутреннего мира исследователя. Для примера остановимся хотя бы на одной только психической особенности. Исходя от своего внутреннего опыта, занимающийся изучением уголовного права в его классической форме представляет себе каждого преступника в тех случаях, когда дело не идет о преступлении, совершенном вполне опрометчиво или под влиянием аффекта, как человека, у которого сначала появился так называемый «злой умысел», сопровождавшийся оценкой и предвидением последствий и даже ответственности. Затем этот умысел, усиливаясь более или менее быстро, дошел до степени решимости и, наконец, перешел в акт «злой воли» – данное преступное деяние. И действительно, будь этим совершителем сам занимающийся уголовным правом, то процесс у него, может быть, и пошел бы именно этим путем и, следовательно, его внутренний опыт не обманул бы его анализом. Но так ли бывает всегда? Тщательное изучение показывает нам, что даже основная способность мышления, а следовательно, и умственной жизни – быстрота воспроизведения представлений, быстрота их хода чрезвычайно разнится как по различию временных органических состояний у одного и того же лица, так и по отдельным индивидуумам, разнится настолько, что делает почти несоизмеримой умственную жизнь последних. В то время как у одних в минуту появляется до 140, а может быть, и более представлений, у других не появляется их и 15. Как низко падает этот minimum, мы еще точно не знаем, потому что наиболее интересные в этом отношении оскуделые разновидности хорошо еще не исследованы. Мы знаем только, что вместе с истощением организма, как временным, так и более постоянным, идет и падение быстроты воспроизведения представлений, которая, как показывают клинические случаи, может доходить иногда до полного прекращения возможности всякого мышления. Посмотрим же теперь, каковы последствия вариаций только одной этой основной способности мышления, на которую, однако, при оценке преступления не обращают обыкновенно почти ни малейшего внимания. Последствия эти представить не трудно. У одного при появлении по тому или другому поводу первичной мысли о совершении какого-либо преступления в очень короткий период времени воспроизводится много ассоциированных представлений о различных дурных и неприятных нравственных и юридических следствиях задумываемого деяния – представлений, всегда связанных с различными чувствованиями и волнениями. Таким образом, у него в короткий промежуток времени совершится многосторонняя работа и будет произведена более или менее полная оценка, многие элементы которой могут и действительно влияют задерживающим и подавляющим образом на приливы возбуждения, обыкновенно соединяющегося с представлением о приятности, например, того или другого обладания. Не то наблюдается у оскуделых и дряблых организаций. Мыслительная деятельность, придающая осмысленность и разумность последующим поступкам, у них совершается иначе. Вследствие медлительного течения представлений в большинстве случаев они бывают органически не в состоянии руководствоваться сколько-нибудь широким предвидением будущих следствий своих деяний, их всесторонней оценкой с ее задерживающими влияниями. Вследствие этого их кругозор каждого данного времени представляется крайне бедным и узким, и их деятельность в значительной мере приобретает инстинктивный характер и вовсе не сопровождается тем сколько-нибудь сложным внутренним процессом, который между тем часто предполагается у них при обсуждении их поступков. Прежде нежели успевают возникнуть у них задерживающие контрастирующие представления и связанные с ними чувствования, возбуждение, соединенное с представлением о различных приятных обладаниях, успевает уже достигнуть сравнительно значительной степени и без рассуждения, как бы машинально, определяет их к деятельности.

Я привел в пример одну из элементарных психофизических особенностей, но то же нужно сказать и обо всех остальных, как основных, так и второстепенных. Понятно поэтому, насколько важно, чтобы в основе общественных наук вообще и юридических в частности, поскольку в них дело касается особенностей человека и влияния последних, лежало не самонаблюдение и внутренний опыт авторов, а тщательное изучение действительного человека в его многочисленных разновидностях и в многоразличных действительных условиях его развития. Понятно также, насколько важно, между прочим, и значительное изменение в преподавании на юридических факультетах, обсуждением которого по почину доклада проф. Manouvrier и занялся конгресс. При этом проф. Lacassagne совершенно справедливо заметил, что юристы и медики, сходясь на одних и тех же вопросах, обыкновенно плохо понимают друг друга, потому что привычные приемы мышления у них различны: одни действуют преимущественно дедукцией, а другие индукцией; одни исходят от опыта и наблюдения, а другие от непроверенных общих положений. У медиков есть аудитории, лаборатории, аппараты, инструменты и клиники, тогда как у юристов – только аудитории и библиотеки. Вредное неравенство, влекущее за собой неблагоприятные общеочевидные следствия, для устранения которых необходимо, чтобы и на юридических факультетах было введено преподавание некоторых наук, принадлежащих к отделу естествоведения, в объеме и в применении к потребностям обществоведения. Желательно, чтобы и студентов-юристов профессор мог вести в азили для душевнобольных и в тюрьмы и там знакомить их с явлениями действительности и с точными способами их исследования, от чего правосудие, конечно, выиграло бы.

Замечательно, что мысль о необходимости изменений в преподавании на юридических факультетах и о введении в него преподавания антропологии была настолько обща всем членам конгресса, что против нее не послышалось ни одного возражения. Даже говорившие юристы, например Tarde, вполне присоединились к ней. Поэтому конгресс без труда вотировал мнение о необходимости преподавания на юридических факультетах судебной медицины, а также и антропологии с ее отделами, которая, сверх того, должна преподаваться, по мнению конгресса, и на всех остальных факультетах.

Другим чрезвычайно важным вопросом практического характера, обсуждавшимся на конгрессе, был вопрос, возбужденный крайне интересным докладом д-ра Semal'n об условном осуждении и условном освобождении.

До сих пор общество в своей борьбе с преступлением руководилось, по словам доклада, преимущественно идеями отмщения и устрашения и имело в виду только преступное деяние, а личность самого преступника оставляло в тени. Поэтому оно и удовлетворялось применением наперед строго определенных постановлений уголовного кодекса. В настоящее время совершается переворот. На первый план выступает личность самого преступника, и преступление изучается как естественное явление, которое можно предупреждать, изучая его в его социальных и индивидуальных факторах. Отсюда вытекают два положения: 1) если наказание не составляет главного объекта репрессивной системы, то для чего продолжать его, когда оно перестает способствовать исправлению преступника? На этой мысли основывается условное освобождение; 2) если карательный режим направлен к возбуждению в сердце преступника чувств, временно заглохших, или к порождению их вновь, то зачем применение наказания, когда нравственное влияние достигнуто одним фактом осуждения? На этой мысли основывается условное осуждение. Эти два на вид весьма не важные положения на самом деле заключают в себе задатки радикальной реформы, которая стремится дать первенство суду над личностью перед судом над ее действиями.

Можно предвидеть ход развития болезни, когда она исследована, можно предвидеть влияние лекарств, но нельзя определить наперед час выздоровления ранее того, как этот час настал. То же нужно сказать и о наказании. На каких, в самом деле, твердых основаниях можно определить наперед, что данный преступник должен быть наказан именно столькими-то годами заключения? Напротив, наказание всегда должно быть соразмеряемо с природой преступника, со степенью его развращения и должно быть продолжаемо до его достаточного изменения, для чего, очевидно, необходимо условное заключение, т.е. заключение, не определяемое наперед в своей длительности и могущее продолжаться до исправления осуждаемого. Только при таком условии и будет организовано действительно исправительное воспитание.

Заканчивая свой доклад, Semal заметил, что указанная реформа требует и распространения соответствующего образования, которого теперь недостает и при котором тюрьма под эгидой науки сделается клиническим полем.

По поводу доклада д-ра Semal'я я со своей стороны высказал мысль о желательности передать в тех случаях, когда дело идет о тюремном заключении, определение качественной и количественной стороны наказания в руки тюремной администрации. Суду, который обстоятельно не изучает и не может изучать преступника, в этих случаях должно принадлежать лишь определение того, совершено ли преступление и должен ли быть обвиняемый наказан за него. Все остальное должно уже зависеть от повседневно наблюдающей и изучающей преступника тюремной администрации подобно тому, как это существует для госпиталей. Как должна быть организована тюремная администрация для таких решений, и какими гарантиями она должна быть обставлена – вопрос другой, которого я не коснулся. Впрочем, я высказал эту мысль лишь вскользь и не придал ей формы предложения, потому что хорошо понимал, что для такой реформы время не приспело еще и что традиции скоро не изменяются.

На брюссельский конгресс большинство правительств прислало своих официальных представителей. Король Леопольд присутствовал на одном из его заседаний, а бельгийский министр юстиции М. Le Jeune все время с усиленным вниманием следил за его работой и принимал участие почти во всех его заседаниях, как утренних, так и вечерних. Большим вниманием пользовались заседания конгресса и со стороны других членов бельгийского правительства и высшей администрации. Все это само по себе, конечно, не имеет и не может иметь никакого значения для научной ценности работ конгресса: ценность определяется исключительно их внутренним содержанием. Но все это указывает на успехи, достигнутые уголовной антропологией во мнении большой публики.

Правительства как представители всех слоев общества находятся под влиянием мнений этой публики. Они никогда не идут и не могут идти в уровень с развитием научных взглядов и обыкновенно значительно запаздывают со своими признаниями. Последние даются лишь тогда, когда работа распространения известных научных взглядов в широкой общественной среде сравнительно далеко подвинулась вперед. Поэтому направление большинством правительств своих официальных представителей на конгресс ясно показало, что уголовная антропология пережила тот период, когда она считалась результатом работ немногих ученых-оригиналов и людей, увлекающихся крайними взглядами, и что за ее учениями признано не только теоретическое, но и практическое значение.

Одним из наиболее важных вопросов, обсуждавшихся на конгрессе, был вопрос, затронутый уже и на конгрессе парижском,– вопрос о существовании особого анатомически определенного преступного типа вообще и типа прирожденного преступника в частности. На конгрессе существование такого типа было решительно отвергнуто всеми. Но, конечно, никому из представивших доклады по вопросу при этом и в голову не приходило отрицать значение органического фактора. Напротив, главнейшее внимание и сосредоточивалось на уяснении его особенностей. Признание его решительного влияния обще всем последователям уголовно-антропологической школы и составляет одно из ее основных изложений. «Что касается нас,– говорят, например, проф. Houze и Wornots в своем докладе,– то мы теперь же заявляем, что присоединяемся без оговорок к тезису, возводящему функциональное начало преступления к тирании организации» (конечно, психофизической). «Мы считаем нужным, сделать это заявление,– продолжают они дальше,– чтобы не быть смешанными с некоторыми противниками Lombroso, которые опровергают его во имя метафизики».

По вопросу о преступном типе конгрессу были представлены поклады голландским психиатром Jelgersma, проф. Houze, Wornots, проф. Manouvrier и проф. Dalemagne.

Д-р Jelgersma решительно расходится с проф. Lombroso. Он не признает, чтобы преступник вообще был продуктом атавизма или влияния эпилепсии. Он не признает и существования особого преступного типа, но признает существование прирожденного преступника, который по своим клиническим симптомам находится, но мнению докладчика, в тесной связи с формами душевных расстройств, особенно с психозами вырождения; наблюдаемые у него особенности именно и суть особенности вырождения. Jelgersma оканчивает свой доклад вопросом, который он не решает, а только ставит: не представляют ли неврозы, душевные болезни, алкоголизм, самоубийство и преступления членов одной и той же семьи – болезней человеческого духа, различающихся по своим особенностям, но не по своему источнику.

Склоняясь, по-видимому, к утвердительному решению этого вопроса, Jelgersma основательно возражает Tardy, который различает между человеком, достойным сожаления,– душевнобольным, и человеком, достойным презрения,– преступником. Докладчик 5 амечает, что научное деление не может обосновываться на различиях в чувствах, возбуждаемых в публике, и что каждый преступник, как бы дурен он ни был, настолько же достоин сожаления, как и самый несчастный из душевнобольных. Различие между ними в различиях лечения.

Проф. Houze и Wornots в своем докладе решительно отрицают существование не только типа прирожденного преступника, но и всякого анатомически определенного преступного типа вообще. Они совершенно основательно утверждают, что преступный тип, созданный Lombroso, не есть реальный тип. Он составлен из различных признаков – анатомических, физиологических, патологических и психических, набранных там и сям и произвольно соединенных в одно целое. Но вместе с тем они воздают должное автору «Преступного человека». «Многие думают, что дело уголовной антропологии связано с существованием преступного типа Lombroso,– говорят докладчики.– Но это вовсе не так и вопрос о преступном типе – вопрос второстепенный. Напротив, основная часть произведения итальянского новатора вовсе не покоится на этом шатком и спорном фундаменте. Заслуга проф. Lombroso состоит в том, что он выяснил важность влияния физических особенностей преступника и во имя науки потребовал реформы в репрессии преступлений». «Мы желаем,– продолжают они далее,– чтобы итальянский новатор не упорствовал в вопросе подробностей – в вопросе о преступном типе. Мы боремся с его заблуждениями для того, чтобы основания его творения оставались нетронутыми».

Какое влияние, не смотря на очень многие их недостатки, производили и производят работы Lombroso, показывает заявление одного из талантливых молодых бельгийских адвокатов Paul'я Otlet, сделанное им на конгрессе. Ше / начал свою речь заявлением, что он считает своим долгом выполнить обязанность по отношению к проф. Lombroso. Он, оратор, в своем качестве юриста воспитался на метафизических и абстрактных идеях (Под влиянием сравнительно быстро распространяющихся идей новой школы сами юристы начинают стремиться к пополнению своих знаний, и на почве естествознания Cercle du Jeune Barreau de Bruxelles, к которому принадлежит и Otlet, орган изо вала, например, у себя прекрасно поставленные чтения по физиологии нервной системы и по уголовной антропологии. В текущем году в печати по-явилась обстоятельная работа проф. Dollemagne «Degenereset Desequilibres», представляющая собой курс лекции, читанный им в этом учреждении в 1892-1893 гг.). Но когда он впервые обратился к тюрьме, он пожелал познакомиться с антропологической школой. И вот работы Lombroso раскрыли перед ним новые горизонты, дали новые, дотоле неизвестные ему идеи и познакомили его с действительным преступником. Они показали ему последнего в совершенно новом свете. Работы Lombroso, по словам оратора, привлекли умы юристов к действительно важным сторонам вопроса о преступности.

Гораздо далее предшествующих докладчиков идет в отрицательном направлении проф. Manouvrier. B своем чрезвычайно остроумном и обстоятельном докладе, в котором он в значительной мере повторяет доводы первого доклада, представленного им парижскому конгрессу.

«Очевидно, что от анатомического образования зависят физиологические особенности»,– говорит он. Но чтобы изучить преступления с этой стороны, необходимо свести при посредстве анализа каждое преступление к его действительно физиологическим элементам, которые находятся в прямом отношении с анатомией и которые, будучи раз найдены, могут быть одинаково изучаемы в качестве достоинств и недостатков, как у преступников, так и у честных людей. Эти элементарные физиологические особенности могут определять самые разнообразные действия, в особенности, если дело идет о действиях, характеризующихся подобно преступлению с общественной и нравственной стороны. Для примера автор указывает на буйность, которая как психологическая особенность может проявляться в действиях преступных, или в действиях только порицаемых, или, наконец, даже в действиях похвальных. И это потому, как замечает Manouvrier, что значение поступков и действий не есть физиологический элемент, определяемый анатомически, а элемент общественный и нравственный.

Насколько все эти замечания касаются существования особого преступного типа, они вполне справедливы, но, рассматриваемые безотносительно, они требуют значительных ограничений и поправок.

Ре шительно нельзя согласиться без больших оговорок с утверждением, что каждый человек имеет в себе все, чтобы сделаться преступником. Проф. Dallemagne совершенно справедливо замечает, что хотя без влияния среды и нет преступлений, но что, тем не менее, фактор физиологический или, правильнее, психофизиологический, всегда является производящей или непосредственной причиной. «Общественные условия могут сколько угодно скопляться, тесниться и как бы составлять заговор около человека,– замечает он,– но они останутся непроизводительными до тех пор, пока не превзойдет биологическая причина». «Исключительные случаи, в которых нам кажется, что то, что называют человеческой волей, должно было роковым образом уступить, представляют чрезвычайно редкое исключение. Но даже и в этих случаях было бы не трудно показать, что социальный фактор влиял только возбуждением до пароксизма фактора биологического».

И действительно, опыт учит, что в приблизительно одинаковых условиях один из двух людей впадает в преступление, тогда как другой уклоняется от него ценой здоровья и даже жизни. От чего же, спрашивается, зависит такое различие? От того, что в характере первого, а, следовательно, и в лежащей в основе его психофизической организации в данное время есть такие особенности, которые и предрасполагают его к преступлению, тогда как в характере второго, напротив, есть такие, которые воздерживают от него.

Хотя одни и те же психофизические особенности иногда и могут проявляться в общественно равноценных действиях, но это зависит или от неправильной оценки действий, или от комбинации влияния различных особенностей в действиях. Сами же по себе особенности далеко не равнозначны. Одни из них способствуют развитию общественности и выгодны для нее, тогда как другие ослабляют ее. Для примера остановимся хотя бы на жестокости и буйности, на которые сослался проф. Manouvrier. Они действительно могут иногда проявляться в каком-нибудь военном подвиге, но очевидно, что совершенное действие будет считаться подвигом только по неверной оценке, потому что сама война по существу своему есть противообщественное явление, хотя, к несчастью, еще и не признаваемое таковым. Независимо же от этой неправильной оценки сами по себе жестокость и буйность – невыгодные особенности. Они уменьшают приспособленность человека к жизни в обществе постольку, поскольку их влияние не парализуется другими хорошими и совместно с ними действующими особенностями натуры. То же нужно сказать и обо всех прочих особенностях.

Далее проф. Manouvrier совершенно основательно указывает в своем докладе, что в обществе, в среде так называемых честных людей, совершается множество самых безнравственных действий, которые по существу ничем и не лучше преступлений, хотя и называются более мягкими именами: ловкостью, умением обделывать дела, мелкими погрешностями, случайностями жизни и пр. «Что касается воровства,– замечает он,– то существуют различные кричащие и опасные его формы, которые приводят в тюрьму многих прибегающих к ним. Но существует и много других, не менее вредных форм, которые закон, однако, игнорирует или которым он даже покровительствует и которые не беспокоят общество под условием, чтобы воры действовали без скандала и в особенности имели успех, так что нравственность и успех если не в уме, то по меньшей мере в практике множества пользующихся уважением и занимающих хорошее положение граждан смешиваются».

Отсюда следует, что деление на честных и преступных по ярлыкам судимости вполне несостоятельно в научном смысле и что изучение осужденных может лишь знакомить нас с бракованными преступниками, тогда как преступники высшего полета, никогда не приходящие в тюрьму, при таком изучении, очевидно, будут фигурировать в группе, называемой честными людьми.

Нельзя не признать, что во всех этих замечаниях докладчика, к несчастью, весьма много горькой правды. Изучение осужденных преступников не дает и не может нам дать особого преступного типа. Оно только знакомит нас с особенностями более или менее недостаточных, дефективных и предрасположенных организаций, которые при неблагоприятных условиях окружающей обстановки впадают в преступление, а при условиях благоприятных остаются более или менее неудачными, безнравственными, дурными и вредными людьми, которые нередко имеют успех и даже пользуются уважением и почетом. Но как бы ни было велико число таких людей в обществе, оно все-таки не дает основания утверждать, что каждый человек имеет в себе все, чтобы сделаться преступником.

Несомненно, что право, по существу, не отделимо и не должно быть отделяемо от нравственности; несомненно, также, что оттенки безнравственных действий многочисленны и разнообразны; что путем едва заметных переходов они сливаются с действиями нравственными, вследствие чего значительное большинство людей при известных условиях могут совершать более или менее легкие безнравственности и даже правонарушения, но все это не дает еще оснований утверждать, что все люди могут сделаться более или менее важными преступниками. Стечение неблагоприятных условий, действующих длительно в направлении постепенной порчи психофизического механизма, конечно, играет весьма важную роль. Но эта роль посредственная. Непосредственным фактором являются сами порчи, которые, к счастью для человечества, не так уж скоро достигают степеней, обусловливающих особые оттенки преступности, как это показывают наблюдения над жизнью бедных и общественно-обездоленных классов.

П риведенными замечаниями проф. Manouvrier отчасти затрагивает и весьма щекотливый вопрос о виновности самого общества и преступности его членов. Если общество благодаря всему своему строю действительно терпит и даже как бы узаконивает такие безнравственные действия, которые часто почти только по форме отличаются от преступлений, то тем самым оно собственными руками ослабляет и в значительной мере сглаживает различие между честным человеком и преступником, сводя его лишь к различиям ловкости. Преступлениями не дебютируют никогда или, но меньшей мере почти никогда. Обыкновенно начинают с дурных и безнравственных действий.

И в прениях, завязавшихся по вопросу, некоторые ораторы значительно ослабляли влияние органического фактора и выдвигали на первый план влияние среды, благодаря которому, по их мнению, и вырабатываются часто наблюдаемые признаки вырождения. Так, например, д-р Motet подразделял наблюдавшихся им малолетних преступников на случайных, инстинктивных и слабоумных. Последних он относил к душевной патологии. В субъектах же второй группы, характеризующихся между прочим полным отсутствием далее намеков на нравственное чувство, д-р Motet видел продукты дурного воспитания, дурных примеров в семье и вообще дурной нравственной гигиены.

Мной был представлен доклад об основных принципах уголовно-антропологической школы, который вызвал очень оживленные прения. В нем я старался формулировать по возможности в кратких положениях основные начала, которые общи всем или, по меньшей мере, значительному большинству последователей нового направления, разнящихся в деталях их мнений. При этом я указывал, что если по научным воззрениям нашего времени в основе всех без исключения душевных движений лежит неразрывно связанный с ними органический элемент, то он же неминуемо должен лежать и в основе человеческой преступности и ее разновидностей. Вместе с тем я указывал и на всю несостоятельность деления на две теории преступности – социальную и органическую, тогда как живая действительность знает лишь одну – социально-органическую.

Основные принципы уголовно-антропологической школы я формулировал в следующих семи положениях. 1. Основанием наказания и его первенствующей целью новое направление признает не возмездие, а необходимость ограждения общества от зла преступления. 2. Антропологическая школа стремится изучить при помощи всех точных научных методов разновидности действительных преступников, производящие их причины, их деятельность, их преступления и наиболее действенные средства воздействия на них. 3. В преступлении антропологическая школа видит результат взаимодействия особенностей психофизической организации преступника и внешних воздействий. 4. Антропологическая школа рассматривает преступника как в большей или меньшей мере несчастную, порочную, неуравновешенную и недостаточную организацию, которая вследствие того мало приспособлена к борьбе за существование в легальных формах. 5. Причины преступления антропологическая школа делит: а) на ближайшие – порочности психофизической организации деятеля; б) на более отдаленные – неблагоприятные внешние условия, под влиянием которых постепенно вырабатываются первые; в) на предрасполагающие, под влиянием которых порочные организации наталкиваются на преступления. 6. Уголовно-антропологическая школа изучает преступников и совершаемые ими преступления как естественно-общественные явления во всей совокупности их разнообразных факторов, даже наиболее отдаленных. Этим она сливает вопрос о преступности с великим социальным вопросом нашего времени и настаивает на необходимости широких мер предупреждения для успешности борьбы с преступлением. 7. Исходя из этих положений, уголовно-антропологическая школа отрицает разумность наперед определенных мер репрессии и ставит их в зависимость от изучения индивидуальных особенностей каждого деятеля преступления.

Решительными противниками выставленных мной положений выступили наш соотечественник г. Закревский и бельгийский товарищ прокурора г. Meyers.

Третий оратор, говоривший по поводу представленного мной доклада, был молодой и очень талантливый аббат De Baets. Указав, что в настоящее время существуют школы – старая юридическая и новая, и притом уже очень сильная, уголовно-антропологическая,– он высказал мнение, что истину необходимо искать в их пункте соприкосновения. Наука энциклопедична. Она не медицина, не физиология, она совокупность всех знаний, исходным пунктом которых должно служить исследование явлений. Старая юридическая школа, по мнению оратора, должна будет взять назад некоторые свои априорные положения, но и школа антропологическая должна отказаться от некоторых своих слишком абсолютных положений. Преступления суть явления нравственной области. Необходимо, чтобы юристы, ученые и священники изучали утверждения положительных наук.

Возражения и взгляды г. Закревского и Meyers, высказавшиеся в их замечаниях по докладу, не встретили, однако, благоприятного приема в собрании. Последующие ораторы возражали настолько полно, что мне почти не пришлось отвечать на нападки. Напротив, все с особенным вниманием и с особенным удовольствием отнеслись к мысли De Baets о необходимости соглашения двух школ.

Устами проф. Gauckler'a и Nyssen'а представители юридической школы заявили, что противоположение между школами не существует и что есть полная возможность соглашения. В свою очередь председательствовавший проф. Heger заявил, что соглашение представляет собой осуществление надежд всех антропологов.

Но проф. van Hamel совершенно основательно заметил при этом, ЧТО относительно методов исследования не может быть никаких уступок и что этими методами должны быть методы положительных наук, критерием же для ответственности, по не менее справедливому замечанию Otlet, должна быть разумная наука, а не один лишь ничем не вооруженный здравый смысл.

Против самой идеи соглашения, которое, по мнению проф. llouze, составляет славу брюссельского конгресса, конечно, возражать ничего нельзя: напротив, его скорейшее осуществление представляется крайне желательным. Раз криминалисты-классики усвоят точные методы исследования и признают его задачи, указываемые уголовно-антропологической школой,– задачи, состоящие в т ом, чтобы открыть всестороннюю причинность явления в сфере человеческой преступности, тогда все последователи нового направления могут с легким сердцем присоединиться к соглашению. Эта мысль вполне удачно выражена проф. Ноте, который остроумно заметил, что он принимает разумный брак, освященный аббатом De Baits, но если бы брак должен был освящаться г. Meyers, то немедленный развод был бы неминуем.

При сделанных оговорках провозглашенное соглашение, несомненно, есть крупная уступка со стороны криминалистов-классиков, сделанная под давлением фактов. Но этим уступка не может ограничиться. Она должна будет идти далее до выставленных мной положений, которые представляют собой только вывод из фактически вполне обоснованных работ антропологической школы. К этому с необходимостью приведут сами громко говорящие факты, причем, по меткому замечанию проф. Benedict'а, конечно, не будет побежденных, а только убежденные.

В заключение прений наш соотечественник проф. Мержеевский вполне основательно заметил, что вырождение, о котором так много говорилось, не есть ни преступление, ни сумасшествие; оно только почва, на которой развиваются причины, предрасполагающие к тому и другому.

В связи с вопросами, затронутыми в моем докладе, стояли доклады: проф. Gauckler'a об относительной важности социального и антропологического элементов, чрезвычайно интересный доклад проф. Liszt'а и доклад проф. Benedict а о применении уголовной антропологии. Все эти доклады обсуждались в одном из последующих заседаний.

По взгляду проф. Liszt'а преступность представляет собой продукт двух факторов – особенностей прирожденной или благоприобретенной организации и общественных условий. Чтобы успешно бороться с преступлением, необходимо действовать на его факторы – на социальные причины и на особенности самого преступника. Первые, т.е. общественные условия, действуют трояко. Ош влияют на восходящих преступника и тем самым на наследственность от них. Они определяют также и личное физическое и нравственное развитие преступника и, наконец, воздействуют на время, близко предшествующее преступлению. Устранение социальных причин преступности есть задача социальной политики выяснение важного значения которой есть заслуга уголовной антропологии.

В среде преступников наблюдаются две различные группы. Первая – группа случайных преступников, которые наталкиваются на преступление преимущественно неблагоприятными внешними условиями, хотя, конечно, и особенности организации при этом играют некоторую роль. Без этих особенностей не было бы преступлений, но их носители значительно не отличаются от средне! других людей. Вторая группа – преступники профессиональные в их преступлениях преобладает влияние дурных особенностей психофизической организации, и преступление является верным отражением индивидуальности деятеля. Хотя наклонность к преступлению в этой группе тесно связана и с привычкой, но последняя не исчерпывает ее.

Случайный преступник по внешности не отличается от других людей и не представляет оттипий. Преступник профессиональный напротив, отмечается разнообразными признаками вырождения прирожденного или благоприобретенного.

В применении к случайным преступникам наказание имеет целью привить понятие о ненарушимости права, а в применении к преступникам по натуре оно должно иметь в виду исправление, если оно возможно, или ограждение от них как общества, так и их самих.

Не вдаваясь в оценку доклада проф. Liszt''а, замечу только, что сделанная им классификация вовсе не исчерпывает разновидное тип групп преступников и что сама основа ее не существенна.

Основные мысли доклада проф. Benedict'а можно передать немногих словах. Прежде психология преступника не изучалась, судьи, и прокуроры сами создавали себе эту психологию в соответствии с практическими нуждами. Благодаря этому множество даже больных приносились в жертву правосудию, что и неудивительно при таком положении. Но чтобы действительно побеждать врагов общества, надо их знать, и не только поверхностно, но надо иметь возможность дать себе отчет в основаниях их враждебности, в силе ее и в средствах примирить этих врагов с нормальным порядком победить их или сделать их побежденными. Достижением такой знания и задается уголовная антропология, вмешательство которой в развитие науки уголовного права представляет собой одно из важнейших явлений научного прогресса. Антропологические и биологические исследования, безусловно, необходимы, чтобы прочно обосновать науку уголовного права, уголовное законодательство и практику.

П осле предшествующих горячих дебатов все эти доклады не пытали очень оживленных прений, потому что затрагиваемый ими вопрос был уже в значительной мере исчерпан для настоящего конгресса.

На четвертый день работы конгресса в присутствии бельгийского короля обсуждался весьма интересный и важный вопрос о преступной толпе, который вследствие упорных изучений гипноза до некоторой степени является как бы вопросом дня. Вопрос этот был поставлен докладом Tard'a. Он интересен в научном отношении как вопрос о взаимодействии в массах, а важен в практическом отношении особенно в наше время, когда толпа так нередко выступает в активной роли.

Основная мысль Tard'a состоит в том, что всякое даже самое совершенное социальное соединение обыкновенно представляет собой низший тип организации сравнительно с его составными элементами и что коллективный ум никогда не сравнится с умом наиболее посредственного из своих членов. Отсюда и пословица: Senatores boni viri, senatus autem mala bestia. Тем более это надо сказать о самом низком из социальных агрегатов – толпе, т.е. о более или менее многочисленном собрании людей, объединенных общностью верования, страсти или цели, которое даже по сравнению с цивилизованной нацией есть явление ретроградное. В совокупности людей, составляющих толпу, проходит, как кровь в среде клеток организма, экзальтированное чувство их солидарности, ток их взаимного чрезмерного возбуждения, немедленно выделяющие их из среды всего остального человечества и делающие их чуждыми ему. Члены толпы как бы возвращаются к нравственному состоянию лиц, входивших в исключительные связи первобытной семьи, объединявшейся единством крови. Вот почему, по мнению Tard'a, самые возвышенные цели и чувства, сводящие людей в толпу, не препятствуют значительному понижению их нравственности, как это, например наблюдалось хотя бы в XVI в. в среде немецких крестьян, шедших во имя братства и любви к ближнему, а в то же время предававшихся грабежам и кражам.

Еще более ретроградное явление представляет собой толпа по сравнению с отдельным индивидуумом. Сравните в отношении организации, например, полипа – животное, с полипником – почти растением, пчелу с роем, муравья с муравейником и т.д. То же имеет место и по отношению к человеку. Даже секта, состоящая из либералов, наклонна к нетерпимости и деспотизму, а тем более наклонна к ним толпа, которая не терпит со стороны отдельного индивидуума ни противодействий, ни возражений, но которая при встрече с вооруженной силой охватывается страхом и легко рассыпается, переходя, таким образом, от деспотизма к подлости. Толпа, как и первобытные люди, не знает ни сомнений, ни колебаний. Она в существе своем догматична и страстна, но в то же время и противоречива. С ней – от Капитолия до Терпейской скалы всегда один только шаг. По своим быстрым переходам к противоположным чувствам толпа проявляет присущую ей неуравновешенность, так что, состоя из людей достаточно душевно здоровых, она легко становится одним сумасшедшим.

Но почему толпа, как показывает наблюдение, выражает свое внутреннее согласие только унисоном? Почему она не знает гармонии убеждения и уравновешенности при посредстве взаимной терпимости? Почему она не знает середины между единомыслием и анархией? Потому, отвечает Tard, что единомыслие есть результат одностороннего подражания, результат влияния нескольких вожаков почти без взаимности, тогда как гармония цивилизованной нации есть результат обмена различных влияний между изобретателем и подражателями.

В толпе из всех стимулов деятельности до наибольшего возбуждения и экзальтации усиливается стимул низшего порядка – самолюбие, и притом в низшей его форме – стремлении блистать в сфере близко нас окружающих, не заботясь об одобрении общества в широком смысле слова. Уже один факт собрания вместе значительно повышает смелость и чувство силы, но при этом, к сожалению, он возбуждает вовсе не лучшие стороны ума и сердца.

Итак, в массе люди нравственно и умственно хуже, нежели в одиночку. Но, спрашивается, отчего же зависит это? Докладчик отвечает нам указанием на наиболее заразительные явления и наиболее влияющие натуры. По его мнению, наиболее заразительны не удовольствия и страдания, а желания, любовь, ненависть, убеждения положительные или отрицательные, выражения доверия или недоверия, похвалы или порицания. При этом ненависть, как показывает опыт, заразительнее любви, порицания заразительнее похвал. Вот почему хорошие движения толпы так легко и часто переходят в дурные и отвратительные, и это, тем более, что заразительнейшее из человеческих действий есть убийство и половые безобразия, которые нередко взаимно возбуждают друг друга и совершаются совместно.

Толпа живет не умом, а преимущественно чувствами, и на нее влияют вовсе не избранники, а большей частью подонки общества. Объяснить это влияние столь же трудно, как и объяснить способность гипнотизировать. При этом более важную роль, по-видимому, играет сила воли, а не способности и силы ума. К первой присоединяются, вероятно, и какие-либо другие неуловимые влияния особенностей черт лица и телесной конструкции, а может быть, и неуловимые половые влияния.

Агрегаты, называемые толпами, разнятся друг от друга, и на это различия оказывают влияние причины физические и физиологические, как, например, времена года, в особенности национальности и т.д. Но душа толпы – цель, которая ее сформировала и без которой она не составится. Цель эта и эти страсти являются обыкновенно результатом продолжительной пропаганды идей, вульгаризации той или другой более или менее искусственной потребности, а также и свежие воспоминания о ближайших предшествующих таких же движениях. Вот что придает одинаковую окраску толпам часто на очень обширной территории.

На поведение толпы в значительной степени влияет профессия ее членов, их общественное положение, их привычка жить в городе или деревне и т.д. В городской толпе заразительность достигает высшей степени быстроты и силы. Городская толпа состоит из личностей более нервных, женственных, впечатлительных, резко изменчивых, нестойких и легко переходящих из одной крайности в другую. Такими именно толпами и совершаются революции. Деревенская толпа, напротив, труднее возбудима, но зато она более настойчива и упорна. Та и другая одинаково подвержены бреду величия, преследования и галлюцинациям, но в городской толпе чаще наблюдается то, что можно назвать нравственным помешательством, и именно в ее среде надо искать признаки того, что называют коллективной преступностью.

Одна из важнейших разновидностей преступной толпы – это шайка.

Что касается коллективной ответственности, то, по мнению докладчика, при определении ее необходимо различать вожаков от водимых. На вожаках главным образом и должно разражаться наказание. Но и водимые не могут быть свободны от него. Они, может быть, и действовали несвободно, но эта несвобода зависела отличных особенностей и потому причина деятельности лежала в них. Ответственность их будет тем менее, чем более будет преступность целого, потому что чем более усиливается организация толпы, тем более стирается индивидуальность составляющих ее водимых. Напротив, чем более увеличивается преступность целого, тем более увеличивается и ответственность вожаков, которые вдохнули в него свою душу.

Таков в общих чертах доклад Tard' а. В нем затрагивается очень сложный и трудный вопрос. В нем немало интересных соображений, остроумных и верных взглядов, но, в общем, затронутый вопрос все-таки разработан, как мне кажется, очень недостаточно. На конгрессе я не счел возможным высказаться, потому что познакомился с докладом только перед самим заседанием, а ранее я не занимался вопросом о преступности толпы. И теперь я не имею в виду пытаться разрешить столь сложный и трудный вопрос; выскажу лишь несколько соображений.

Замечу, прежде всего, что толпа до крайности индивидуальна и что она варьирует в своих особенностях от случая к случаю подобно тому, как варьируют отдельная личности, и, следовательно, варьирует, как мне кажется, в гораздо больших пределах, нежели это допускает Tard, если только я верно понял его.

Особенности толпы зависят от особенности натур составляющих ее членов, от особенностей условий, предшествовавших ее формированию, сопровождавших его и т.д., а потому решительное утверждение Tard' а, что толпа умственно и нравственно всегда ниже каждого из своих членов, едва ли может быть признано верным. Стоит, например, указать хотя бы на случаи распределения толпой материальных благ, когда первое место отдается больным, старым, малым и вообще слабым. Такая справедливость у единичного среднего человека при распределении, в котором он сам лично заинтересован, далеко не всегда наблюдается. Ссылаться в виде образцов исключительно на ужасы, совершаемые иногда толпами, особенно толпами больших городов во время народных возмущений, едва ли основательно. Не будем забывать, что во время таких движений обыкновенно поднимается загнанное, обездоленное отребье общества, которое обычно ютится в различных норах и берлогах, а теперь на время становится деятельным общественным элементом. Это несчастное отребье в течение долгого предшествующего времени как бы систематически портится и совращается всеми ужасными невзгодами своего жалкого положения, и в нем, особенно под разрушительным влиянием злоупотребления алкоголем, постепенно сохнут лучшие чувства и заменяются органической раздражительностью, завистью и глухой злобой ко всему сытому, сколько-нибудь радостному и счастливому.

Немудрено поэтому, что толпа, состоящая преимущественно из таких элементов, проявляет себя различными ужасами, особенно если она сформировалась и поднялась под влиянием какого-нибудь акта несправедливости. Но, спрашивается, всякая ли толпа должна быть и бывает такой? Я далеко не поклонник деятельности толпы, но не могу не заметить, что совершение ужасов вовсе не лежит в природе толпы. В подтверждение попытаемся присмотреться к общим особенностям толпы, свойственным ей по самому ее существу.

Остановимся, прежде всего, на усиленной склонности к подражанию, которая, как известно, наблюдается и охватывает всех входящих в состав толпы. В основе этой общей человеческой склонности лежат, по-видимому, общность организации и общее стремление двигательных представлений переходить в действия и проявляться в соответствующих мускульных движениях. Между тем в то время, когда мы видим более или менее комбинированные движения других, у нас в мозгу получаются впечатления от этих движений, т.е. те же двигательные представления, только более яркие и сильные. Естественно, что они, как и все другие двигательные представления, будут также стремиться перейти в соответствующие действия, иначе говоря, в действия, какие мы только ЧТО видели, и тем самым вызовут подражательность. Поэтому-то в толпе при множественности совершающихся в ней движений и действий так усиленно и развивается подражательность, причем наибольшее стремление к подражанию, конечно, вызывают действия, выделяющиеся из среды других, более резко бросающиеся в глаза, потому что их более сильные впечатления преодолевают все остальные.

В толпе постоянно совершаются многочисленные движения и волнуется целое море звуков, вследствие чего каждый из составляющих ее членов ежеминутно и ежесекундно получает множество разнообразных сильных впечатлений, которые единовременно влияют, теснятся, выталкивают одни другие, повышают своей силой общее возбуждение и отвлекают внимание вовне, к окружающему. Такие условия вовсе не способствуют, а напротив препятствуют сосредоточиванию, сколько-нибудь сложным рассуждениям и мышлению. Поэтому последнее почти отпадает, а вместе с тем, конечно, отпадает и его направляющая, и задерживающая власть. Тому же самому способствует и быстрота движений, происходящих в толпе, которая не оставляет времени для раздумья. В особо невыгодном положении находятся в этом отношении люди, более или менее медленно думающие и соображающие, и наоборот.

Вследствие всех этих условий деятельности в толпе возбуждения, сопровождающие все восприятия у лиц, входящих в ее состав, почти не восходят к высшим рассудочным центрам, а непосредственно распространяются по установившимся упражнениям ассоциационным, путям к тем или другим центрам чувствований и внутренностей, а от них и к центрам движений. При множественности же и разнообразии набегающих впечатлений в толпе происходит сравнительно быстрая смена чувств, которыми она почти исключительно живет и движется. При этом каждый раз пробужденное чувство, пока оно не сменилось другим, может легко и быстро возрасти до степени страсти, что обусловливается тем, что у каждого отдельного лица оно возбуждается не только начальным толчком,– тем или другим восприятием,– а напротив еще подогревается и усиливается влиянием проявлений вовне в движениях и звуках того же чувства и у всех окружающих.

Быстрым и непосредственным переходам возбужденных чувств в соответствующую деятельность помимо ослабления и отпадения рассудочной деятельности содействует, по-видимому, и чувство силы, охватывающее толпу. Это чувство вызывается в ней как личным возбуждением, а следовательно, и подъемом органической деятельности у составляющих ее лиц, так и их инстинктивной уверенностью во взаимной поддержке.

Движения в сторону движения толпы в ней физически и нравственно до крайности облегчены. При этом индивидуум не встречает препятствий и не видит против себя множества, которое силой исходящего от него сложного впечатления действует подавляюще. Напротив, движения против движения толпы в ней до крайности затруднены. При них индивидуум всегда встречает против себя множество и живо ощущает свое устрашающее одиночество.

Таковы главнейшие физиологические, если можно так выразиться, особенности толпы. Вдумываясь в них и определяя их влияние, необходимо приходишь к заключению, что особенности действий той или другой толпы прежде и больше всего будут зависеть и определяться особенностями так называемой инстинктивной природы составляющих ее членов. Неравномерным развитием различных органических систем с их инервацией, зависящим от предшествующих жизненных опытов, обусловливается большее или меньшее развитие и потому полнота и сила различных чувств и влечений и их более или менее легкая возбудимость. Одни чувства сравнительно легко возбуждаются в одной толпе и мало или почти не возбуждаются в другой.

Кроме этого наиболее важного фактора – степени и особенностей нравственно-физической культуры членов толпы, немалое влияние оказывает и их предшествующая социальная подготовка. Поводом к образованию толпы может послужить до известной степени случайное обстоятельство и им, напротив, может быть обстоятельство, уже давно глубоко волновавшее каждого из его членов, вызывавшее в нем те или другие ассоциации последних с представлениями и т.д.

Наконец, важную роль играют и лица, которые в силу своих особенностей, находящихся всегда в известном соответствии с особенностями самой толпы, увлекут ее за собой и будут являться ее вожаками. Прежде всего качества их инстинктивной природы, затем их большая или меньшая подготовленность, наличность или отсутствие у них определенного плана, обдуманных и систематизированных воззрений на предмет в то время, когда они становятся во главе толпы,– все это окажет немалое влияние на ее последующую деятельность. Одни будут толкать ее на путь совершения ужасов, тогда как другие будут способствовать соответственно мере своих сил подъему в ней благороднейших чувств на значительную высоту, на которую благодаря отсутствию взаимодействия они обычно не поднимаются у отдельных ее членов среднего и даже более высокого уровня, а вместе с тем будут способствовать реализации этих чувств в соответствующих действиях. Конечно, и в этом случае толпа в силу своих основных особенностей будет сравнительно мало способна к последовательному обсуждению и зрело обдуманным решениям. Но не будем забывать, что содержание и та или иная окраска мышления даются ему движениями чувства, а следовательно, и того, что называют инстинктивной и нравственной природой человека.

Таковы замечания, которые, по моему мнению, необходимо сделать и тем самым значительно ограничить утверждения Tard? а, смотрящего на всякую толпу с полным презрением.

Вопрос о так называемых неисправимых, который очень занимал петербургский международный конгресс, остановил на себе внимание и брюссельского конгресса. По этому вопросу были представлены четыре доклада. Но прежде, нежели говорить о них, считаю нужным предварительно сделать одно замечание.

Во время прений, предшествовавших докладам о неисправимых, не раз высказывалась мысль о виновности в совершенных преступлениях самого общества, т.е. того, кто судит, карает, а иногда и извергает из своей среды преступника. Мысль эта, постепенно назревающая, как результат более тщательного изучения явлений преступности разделялась, насколько я мог заметить, многими членами конгресса в этой ее безотносительной форме. А между тем в ней заключаются зародыши коренного переворота в наших воззрениях на преступление, наказание и меры предупреждения. Этим, однако, я вовсе не хочу сказать, чтобы мысль о виновности общества вела к отрицанию мер борьбы с преступлением в лице самого преступника. Отнюдь нет. С преступлением как одним из величайших общественных зол необходимо бороться со всей энергией, и потому необходимо принимать меры против преступников. Каковы бы ни были причины – дурной и вредный продукт все-таки остается дурным и вредным. На это я считаю нужным теперь же обратить особое внимание для избежания всяких дальнейших недоразумений.

Мысль о виновности самого общества изменяет наши понятия и другом направлении. Пока мы признаем виновность, т.е. причинность, лишь на стороне самого преступника, до тех пор мы более или менее злобно и раздражительно возмущаемся только его порочностью и преступностью и под влиянием этого негодующего чувства считаем справедливым и нужным отмщать и мздовоздавать ему страданием, большей частью по принципу возможного уравнения двух зол – зла наказания и зла преступления. Напротив, наше отношение значительно изменяется, как только мы относим виновность, т.е. причинность, главным образом на сторону самого общества и улавливаем истинную связь и зависимость явлений. В последнем случае мы уже выходим из-под влияния плохого советника – охватывавшего нас злобного чувства, и хотя по-прежнему относимся к преступлению и преступнику вполне отрицательно и всеми силами стараемся устранить их, но делаем это без прежнего озлобления подобно тому, как мы относимся, например, к падающему камню, дальнейшие падения которого, а равно и падение всех других таких же камней мы стремимся предотвратить всеми возможными, но только разумными и потому целесообразными средствами.

И такое отношение находит свое полное оправдание в наблюдаемой связи и зависимости явлений. Каждый из нас, а в том числе и преступник, прежде всего уже родится на свет с некоторыми определенными задатками, которые не им вырабатываются, а ему передаются. Унаследованное, раз появившись на свете, начинает дальнейше развиваться в зависимости от влияния окружающих его внешних условий, которые в свою очередь дурны или хороши независимо от его желания и которые также независимо от его желания будут налагать неизгладимую печать на все его дальнейшее развитие и будут направлять последнее. Первоначально он мал, бессилен, неразумен и не имеет возможности понимать и оценивать по достоинству того, что мы называем добром и злом, порядком и добродетелью в явлениях жизни. Когда же он приходит в возраст понимания и оценки, тогда он уже достаточно определяется предшествовавшими влияниями и начинает действовать в соответствии с ранее развившимися особенностями его натуры. В то время, когда только начиналась его порча, он ничего преступного в точном смысле слова еще не совершал, когда же эта порча – результат унаследованного и независимо от его воли и желания привитого к нему его воспитанием – уже достаточно развилась, тогда она-то и стала необходимой, ближайшей причиной его преступности.

Этот вполне верный взгляд, вытекающий из изучения связи явлений, заставляет нас, прежде всего, обращать внимание на общественные условия, при которых зарождаются, развиваются и живут различные члены общества. Он заставляет стремиться, всеми силами устранять, и ослаблять условия неблагоприятные и напротив увеличивать и усиливать условия благоприятные. Он же заставляет нас видеть в преступнике, прежде всего несчастного, самой его порочностью и преступностью неминуемо осужденного на неудачи и страдания и заслуживающего не истязаний, а необходимой ему помощи для нравственного подъема и исправления.

Но взгляд этот, повторяю опять, нисколько не устраняет необходимости самой энергичной борьбы с преступлением, которое разъедает общество, а также не уничтожает и в самом преступнике спасительного, хотя и весьма тяжелого чувства, сопровождающего сознание своего нравственного уродства и убожества, как это ясно показывают многочисленные клинические случаи. Чему бы ни приписывал человек свои справедливо порицаемые окружающими недостатки, сознание их одинаково может быть тягостно для него и он с одинаковой силой может желать и стремиться к их улучшению. Все будет зависеть от силы сознания и ощущения их наличности, которая, как нас учит и наш собственный опыт, вовсе не обусловливается теми или другими объяснениями причинности. После этого отступления вернемся к вопросу о неисправимых.

Все доклады по этому вопросу были представлены юристами. Двое из докладчиков, проф. Thiryn и van Нате l, пришли к заключению о необходимости уничтожения для неисправимых определения наперед меры наказания. Признаком неисправимости все докладчики считали рецидив. Проф. Thiry присоединил еще и другой признак. Причиной повторения, по его мнению, должно служить постоянное нравственное влияние (и не influence morale Permanente) на волю преступника.

Неисправимые, по мнению проф. Thiry: 1) должны содержаться в пенитенциариях до тех пор, пока это оказывается нужным; 2) они могут быть освобождаемы только тогда, когда освобождение оказывается заслуженным, и 3) они должны быть снова возвращаемы, как только это вызывается их дурным поведением на свободе. Неопределяемые наперед наказания, естественно, не могут быть отбываемы в одиночных кельях. Для них необходимы колонии с совместным трудом в течение дня и с разделением на ночь. Для исправления заключенных на них необходимо влиять правильно организованным трудом, обучением, нравственным воспитанием, а также и медицинскими средствами, поскольку последние могут иметь успех. Право присуждать к наказанию, должно принадлежать суду, а выбор средств воздействия и освобождение – членам тюремной администрации в соединении с членами наблюдательной комиссии и членами комитетов патроната.

Проф. van Hamel предлагает несколько иную систему. Признаком неисправимости, и, по его мнению, служит рецидив. Им может служить и стечение многих преступлений, когда при этом существуют еще указания на дурные особенности натуры деятеля, и даже одно преступление, когда в нем проявляется исключительное извращение. В этом случае последующее исследование может восполнить недостаточность первичных указаний.

Применение мер против неисправимых, по мнению проф. van Hamel'я, должно происходить следующим образом. В указываемых законом случаях суд назначает обычное наказание, но при этом прибавляет, что по истечении известного срока должно иметь место последующее обсуждение. При этом новом обсуждении суд принимает во внимание все данные, как-то: наследственность, все прошлое преступника, его поведение в тюрьме, все его особенности и т.д., и если признает необходимым применение к нему мер против неисправимых, то постановляет о продолжении содержания в тюрьме и назначает новый срок для нового обсуждения и т.д. Но и ранее назначенного срока может последовать условное освобождение. Право постановлять о применении мер против неисправимых и о продолжении срока содержания должно принадлежать судебной власти при участии защиты и с выслушиванием мнения тюремной администрации и тюремного врача.

Третий докладчик, проф. Maus, видит в преступнике не только злодея, но и несчастного. Он советует никогда не отчаиваться, все испытывать для его исправления и поражать зло со всех сторон и всеми средствами. Он не верит, чтобы в так называемых неисправимых все добро было подавлено вполне, и думает, что возврат возможен и для них. Меры против рецидива, по его мнению, могут быть двоякие: меры против общих причин, т.е. против общественных факторов преступности, как-то: бедности, алкоголизма, проституции, крайней скученности в нездоровых жилищах и пр., и меры против самих рецидивистов. Последние прежде нежели появиться перед судом должны быть предметом самого серьезного исследования, которое должно направляться на их душевное состояние, их особенности, а также на нравственные и социальные причины их рецидива. Внимание при этом должно быть обращаемо на наследственность исследуемого, особенности его детства, воспитания, последующей жизни, на предшествующие наказания, их влияние и т.д.

Исследование вследствие его важности для общества и обвиняемого должно быть поручаемо широкообразованному следственному судье, который знаком с преступниками, и при нем должно быть допускаемо участие защиты. Собранный материал должен служить основанием для доклада следственного судьи о рецидивисте и о причинах его рецидивизма, а доклад в свою очередь должен служить основанием для принятия тех или других мер.

Лица, принадлежащие к области душевной патологии, должны обязательно передаваться в ведение специальных лечебниц и приютов. Лица, пораженные сравнительно легкими степенями вырождения, и алкоголики должны помещаться в тюрьмы-азили – учреждения, средние между тюрьмой и больницей, где они должны оставаться до полного излечения и исправления. Привычные рецидивисты, впадающие в преступления по слабости воли, должны помещаться в тюрьмы, но здесь они должны подвергаться мягкому режиму с характером нравственного и профессионального воспитания. Для профессиональных рецидивистов должна служить та же тюрьма, но с режимом более суровым и строгим. Сроки для всех рецидивистов вообще должны быть более продолжительны и должны увеличиваться по мере повторения, доходя до пожизненного заключения, которое, однако, не должно исключать возможности условного освобождения.

Выбор режима, его индивидуализация, назначение одиночного заключения, перевод из тюрем в рабочие дома, назначение условного освобождения и т.д.– все это должно принадлежать тюремной администрации, а произнесение приговора – судебной власти.

Таково в самых общих чертах содержание докладов о так называемых неисправимых. Ясно даже с первого взгляда, что в них заключаются зародыши новой, более рациональной и целесообразной системы отношения к преступникам, не похожей на систему действующую, систему отмщения и уравнения по произвольным и неизвестно на основании чего устанавливаемым соотносительным мерам предполагаемой тяжести преступления и наказания. Доклады, правда, предлагают применение новой системы не ко всем. Только к одной группе преступников. Но очевидно, что зародыш и реформы, будучи раз приняты, не могут остановиться в начале пути. По самому существу своему они предназначены по логической необходимости к дальнейшему широкому развитию в том же направлении и, конечно, как с качественной, так и с количественной стороны.

Во время последовавших за докладами дебатов я счел не бесполезным взглянуть на вопрос о неисправимых несколько с иной стороны, руководствуясь древним правилом – audiatur el altera pars. При этом я указал, что в наших понятиях о наказании есть много завещанного нам веками далекого прошлого и что, не отрицая вполне устрашения, лично я мало надеюсь на его спасительное влияние. Страх не действует и не может действовать постоянно. У дурных натур легко возникают увлечения, вытекающие из особенности их существа, и наступают моменты забвения, когда представления опасности и чувство страха отпадают и не говорят в них, и тогда они все снова и снова впадают в преступления. Необходимо, чтобы в самом человеке существовали внутренние задерживающее моменты. Но много ли делается в направлении развития последних? Когда совершается преступление, общество приходит в беспокойство и считает нужным самозащищаться. Но где оно было и что делало оно, когда нужно было приспособлять к жизни в обществе этого уже готовившегося преступника? И потом, что дает оно весьма многим в их жизни, следующей за периодом воспитания? Наибольший грех современных обществ состоит В том, что они слишком мало заставляют вибрировать в человеке хорошие и благородные чувства, а напротив возбуждают в нем изо дня в день чувства дурные. Припомним хотя бы тех поистине несчастных, которые шатаются по улицам наших больших городов, ловя все случаи приобрести себе кусок хлеба, и которые встают каждый день утром, не зная, как и чем они проживут до вечера. Окруженные при этом на каждом шагу невольно манящей их роскошью и избытком, они, конечно, ничего кроме недобрых чувств к окружающим их счастливцам питать не могут.

Но вот кто-либо из этих несчастных падает и совершает преступление. Что делает общество тогда? Оно сажает его в тюрьму. Я видел тюрьмы в Германии, Англии, Франции, Италии, Бельгии, Швейцарии и Австрии. Многие из них поистине прекрасны с внешней стороны и дают значительно больше, нежели дает многим из них жизнь на свободе; для таких они – пристанища. Но что дают они со стороны нравственной? В большинстве случаев очень мало, а если и много, то в отрицательном направлении. Они дают однообразную работу, келью или совместное развращение. В них обыкновенно не существует классификаций по особенностям характеров, не существует индивидуализации нравственных влияний и никакого сколько-нибудь серьезного изучения личности и основных причин ее падения. Но разве одна работа и келья достаточны для нравственного подъема? Разве для воспитания и исправления вашего ребенка вы запрете его на долгие годы в одиночную келью? Конечно, нет. На сравнительно короткое время и келья может быть полезна, как одно – и притом одно из самых сильных средств, но она не панацея.

А что ожидает выпущенника за дверями тюрьмы? Надо быть справедливым и признать, что мы почти ничего или очень мало сделали для действительного поднятия падшего. Освобожденного ожидают на свободе крайнее недоверие и презрение: часто его ждут всякие лишения и тяжелый изнурительный труд, а вместе с тем и всякие соблазны, как бы нарочно рассчитанные на его совращение. Натуры, от природы одаренные большим или меньшим избытком нравственных сил, еще могут противостоять и с некоторым успехом бороться за свое существование в установленных формах и при очень неблагоприятных условиях, но таких натур нет или почти нет в тюрьме. Натуры же слабые легко подавляются и падают. Если и в первый раз, находясь относительно в более благоприятном положении, они не устояли в борьбе, то тем легче теперь они снова падут.

Что же делать? – спросите вы. Кроме исправляющего правосудия необходимо проводить и политику, ту высшую политику, которая состоит в принятии широких мер предупреждения, предназначенных действовать на уничтожение даже наиболее отдаленных причин преступности. И это должно быть впереди всего. Мы же всего более надеемся на устрашение и на поправление уже совершившегося. Но верен ли такой расчет? Отвечу сравнением. Что мы можем сделать с усиленно развитой чахоткой? Ничего или очень мало, но предупреждать чахотку мы можем, и притом очень успешно. То же и в сфере преступления, где важнее всего изучать и воздействовать на причины, производящие так называемые опасные классы. Без этого невозможна сколько-нибудь успешная борьба с преступлением, развивающемся на почве физического и психического ухудшения и деградации породы. Действительно, взглянем хотя бы на влияние машины. Постоянно врывающаяся машина почти ежедневно выкидывает из производства множество рук и делает их обездоленными. Им нельзя сказать, что не надо есть: большинству из них нельзя и сказать, что должно честным трудом зарабатывать свой кусок хлеба. Они и сами не желают ничего лучшего. Но как?

Взглянем далее на вопрос алкоголизма. Силы человеческие ограничены вообще и в частности ограничены по индивидуальностям, а между тем множество людей вынуждены за свой кусок хлеба переступать данную меру и уподобляться тому рантье, который расходует не только проценты, но и капитал, и потому с каждым днем становится беднее. Немудрено, что они ищут укрепляющих средств и легко находят их в алкоголе. Сначала употребляют его, а потом, слабые, злоупотребляют им и становятся алкоголиками. Л кто виноват?

Можно идти далее, но остановимся здесь. Говоря все сказанное, я, конечно, решительно не имел в виду делать и самой слабой попытки сколько-нибудь оправдывать порок и преступление. Я хотел лишь обратить внимание на одну из сторон вопроса о рецидивизме, слишком часто забываемую.

Я не стану останавливаться на других докладах, обсуждавшихся конгрессом, хотя многие из них представляли большой интерес. Замечу только, что конгресс вотировал и некоторые пожелания практического характера. Приведу важнейшие.

Конгресс высказался за то, чтобы курсы уголовной антропологии были введены в университетах и сделаны обязательными для студентов медиков и юристов. Он высказался также за учреждение тюрем-убежищ и за введение по примеру Бельгии наблюдения душевного состояния заключенных, а также и за собирание более тщательных и всесторонних сведений об обвиняемых, которые бы могли характеризовать и физиологическую, и психологическую личность (Проект подобного исследования выработан и соединенной комиссией С.-Петербургских обществ психиатров и юридического в 1893 г.). Конгресс высказался и за приведение в соотношение уголовной статистики с указаниями экономических колебаний, которые могут влиять на развитие преступности.

Такова в самых общих чертах работа конгресса, происходившего при деятельном участии весьма многих юристов. Не трудно видеть, как велико влияние, уже оказанное уголовной антропологией на изменение взглядов в сфере уголовного права. Благодаря в значительной мере сильному толчку, данному проф. Lombroso, в этой области теперь происходит настоящая революция, тенденциям которой, очевидно, предстоит дальнейшее широкое и благодетельное развитие. Повторяю то, чем я закончил одну из своих речей на конгрессе: «Я люблю уголовную антропологию всеми силами моей души потому, что, изучая причины человеческой преступности, даже самые отдаленные, она с доказательными фактами в руках ясно и наглядно показывает обществу, что принцип общественной нравственности и идеалы не суть пустые слова, а неизбежные следствия или, правильнее, выводы из самих явлений общественной жизни».

---