Классики юридической психологии

Глава четвертая. Неуравновешенные наследственники и их влияние на строй общественной жизни

С развитием за последнее время, с одной стороны, физиологии вообще и физиологии нервной системы в частности, а с другой – психиатрии или патологии души понемногу стали вскрываться и тайники душевной жизни. Психология получила, наконец, прочные основы, понемногу начала занимать неоспоримо принадлежащее ей место в семье других наук или, правильнее, отделов науки и стала оказывать постоянно возрастающее влияние на обществоведение. Только почти полное отсутствие научной психологии могло и в прежнее время обусловливать обособленную разработку социальных наук почти вне всякой связи с науками естественными, разрабатывавшимися путем опыта и наблюдения. Раз психология становится на научную почву, она неминуемо должна сделаться базисом наук общественных и их необходимой связью с науками естественными (В этом случае я придерживаюсь общераспространенной, но едва ли правильной терминологии. И обществоведение, поставленное на правильные основы, должно быть отнесено к числу наук естественных.), составляющими с первыми один восходящий и постоянно осложняющийся ряд. Иначе и быть не может. Слагающей единицей или клеточкой, из которых составляется общество – это крайне сложное целое,– является человек, и жизнь общества слагается исключительно из многообразных действий и отношений общественных единиц – отдельных людей. Действия же и взаимные отношения последних представляют собой не более как обнаружение, проявление или выражение вовне по большей части процессов сознания, корни которых в свою очередь, как все яснее и яснее показывает подвигающееся вперед изучение, уходят в глубь процессов бессознательно-растительный и инстинктивной жизни. Отсюда же следует, что многообразные действия и взаимные отношения людей, из которых слагается вся общественная жизнь, представляют собой не более как проявление и выражение вовне всей совокупности органических процессов, как сознательных, так и бессознательных, одним словом, всего психофизического человека. Для пояснения сказанного возьмем, например, человека с нервно-истерическим темпераментом, осложняющимся и другими органическими особенностями, являющимися результатом органической неуравновешенности. Такой темперамент будет представлять собой «федерацию», как удачно выражается д-р Bouchut, различных особенностей во всех областях душевной жизни и будет придавать его обладателю своеобразную психическую окраску, не давая в то же время достаточных оснований отнести его к числу людей больных в строгом смысла этого слова. Самое большее – мы назовем такую личность личностью нервной, а таких в настоящее время великое множество.

Теперь посмотрим, что нам представит она? Прежде всего, постоянно резкие колебания настроения от ясно выраженной подавленности к столь же ясно выраженной возбужденности через целый ряд посредствующих ступеней, и притом колебания немотивированные, иначе говоря, по-видимому, не обусловленные никакими внешними причинами, которые, как учит опыт, вызывают такие резкие колебания у других людей. Перед нами будет хамелеон, быстро и резко изменяющий свои душевные цвета, если можно так выразиться. У этого хамелеона с изменением его настроения всегда будет изменяться и его мышление, как количественно, так и качественно, а вместе с тем резко будет колебаться и характер его отношений к окружающим, и наш субъект будет превращаться из пессимиста в оптимиста, из человека, по-видимому, благожелательного в узкого эгоиста и пр., переходя часто через стадии спокойного отношения. Наряду с этим мы часто заметим в нем и другие второстепенные психические особенности: раздражительность, дурно сосредоточенное внимание, часто импульсивность, неуравновешенность, лицемерие, лживость, отсутствие устойчивого уважения к чему-либо, неустойчивость воли, усиленно развитое самолюбие, страстное желание показываться, быть на виду, возбуждать собой удивление окружающих и пр., одним словом, по выражению Legrand du Saulle, мы найдем в нем личность «ни разумную, ни безумную», известную на научном языке под именем личности дурно уравновешенной, предрасположенной, вырождающейся. Повседневный опыт, не находя иных более удовлетворительных объяснений, обыкновенно отмечает такую личность имением человека странного. Эта кличка, конечно, не объяснение, потому что она не выясняет никакой связи явлений, но в то же время она представляет собой верное констатирование факта. Впрочем, чтобы лучше выяснить все сказанное, приведем вместо общих описаний конкретный и резко выраженный пример. Его я заимствую из сочинения того же Legrand du Saulle – «Les hysteriques».

Перед нами молодая девушка, которая в период половой зрелости (этот период, как известно, представляется крайне критическим для наследственников) стала проявлять некоторые признаки истеричности, а наряду с ними и усиленную наклонность к воровству. Родители поэтому считали нужным особенно развивать в ней религиозные чувства, под влиянием которых она стала отличаться усиленной набожностью.

Двадцати лет она вступила послушницей в монастырь. Здесь она сделалась, сварлива, странна и крайне тщеславна. Она обманывала доверие всех, выдумывала множество лживых рассказов, которые влекли за собой иногда неприятные последствия для общины, писала анонимные письма, обвинила одного священника в том, что он ее изнасиловал, и, наконец, бежала из монастыря.

Водворенная в родительском доме, она почти постоянно занималась чтением романов, говорила неприличности, принимала на улицах вызывающие позы и была мучением для семьи, которая, что бы сложить с себя тягостную ответственность, решила выдать ее за муж.

Два первые года замужества прошли вполне спокойно, и счастье новой семьи, по-видимому, оправдывало решение родителей. Это продолжалось, однако, недолго. После двух последовательных родов молодая мать (вероятно, органически несколько ослабленная) начала пить водку, бить своего мужа и прислугу, воровать в магазинах и посещать развратных женщин. Тогда супруги разлучились, и молодая женщина вскоре исчезла. Впоследствии узнали, что один коммерсант, прельщенный ее красотой, увез ее за границу, где она вела самую постыдную жизнь, была осуждена на шесть месяцев заключения за умышление и покушение на убийство (здесь Я обращаю внимание читателя на крайне интересные и важные в психологическом отношении переходы: усиленная набожность, половые, по-видимому, галлюцинации (обвинение священника), усиленная похотливость, жестокость, буйность и душевное движение в направлении к убийству), занималась проституцией и умерла в 27 лет в госпитале, зараженная сифилисом.

Как уже замечено выше, мы нарочно выбрали очень резко выраженный пример личности нервно-истеричного типа, неуравновешенной со стороны половой системы, чтобы яснее оттенить читателю, по-видимому, странный механизм различных влечений и движений души.

Обращаясь теперь к анализу нашего примера, мы спросим себя, что может выяснить нам в этом странном ряде явлений анализ исключительно сознательной жизни субъекта? В прошедшей перед нами пестрой и беспорядочной смене каких-то странных и немотивированных состояний души, по-видимому, нет логической связи явлений. В ней все причудливо, изменчиво, нежданно, непонятно. Как можно так странно, так порочно, а подчас и преступно хотеть? – вот вопрос, на который анализом логической стороны мы не подыщем ответа. Все, что могут дать нам наблюдение и анализ смены исключительно сознательных состояний,– констатирование факта, но не более того. А между тем наблюдавшиеся нами особенности сознательной жизни, механизм которых от нас ускользают, окрасили определенной краской все отношения занимавшей нас личности ко всем ее окружавшим и с ней соприкасавшимся, нес ее действия, одним словом, все ее проявления вовне, которые имеете с такими же проявлениями прочих людей, и составляют элементы общественной жизни, а стало быть, и элементы объекта изучения наук общественных. Чтобы выяснить занимающие нас странные особенности в их неизбежной связи с другими явлениями, т.е. в их закономерности, нам придется внимательно присмотреться и заглянуть в тайники бессознательной жизни, из которых поднимались своеобразные ощущения, определявшие настроение, а через него движения чувства, мышление и действия, и в которых коренятся на первый взгляд решительно непонятные явления.

Приведу еще один демонстративный пример из наблюдений д-ра Magnan'а (Lesons cliniques sur les maladies mentales); в нем ясно проявляется бессилие волевой власти, которое так часто наблюдается в сфере преступления и о которой (волевой власти), напротив, так много говорят криминалисты.

Евгения М., жена В. Она преподавательница по профессии. Ее отец был пьяница, ее бабка с материнской стороны кончила жизнь самоубийством, ее два брата здоровы. Детство ее протекало без болезней и без каких-либо особенных происшествий.

В 1850 г., будучи 20 лет, Евгения почувствовала неодолимое влечение к монашеской жизни. После многих колебаний со стороны родителей она, наконец, вступила в монастырь кармелиток и здесь с удивительным жаром стала выполнять самые строгие монастырские требования: она дурно питалась, постилась, проводила часто почти бессонные ночи, подвергала себя всевозможным лишениям и пр. Под влиянием такого образа жизни ее от природы причудливое воображение развилось еще более и направилось на чудесное.

Однажды во время молитвы она имела первую галлюцинацию: ей казалось, что ангелы явились к ней в келью, чтобы укреплять ее (интересна в этом случае некоторая горделивость и самомнительность содержания галлюцинаций, которые имеют некоторое диагностическое значение по отношению к таким личностям, как Евгения). Тогда она впала в экстаз, который продолжался несколько часов.

Среди ангелов Евгения вскоре увидела лицо другой монахини, необычная мягкость взгляда которой произвела на нее невыразимое впечатление. Мало-помалу головки ангелов исчезли из видения, и экстаз продолжался только перед чертами лица товарки по монастырю.

С этого дня обе женщины стали искать встреч друг с другом; в них вспыхнула глубокая взаимная любовь, о которой они сообщали глазами друг другу, потому что не решались говорить, и проводили дни, глядя друг на друга (весьма характерны эти состояния зародившейся половой страсти). Этим, однако, отношения не ограничились: скоро последовали взаимные ласки, а затем и взаимный онанизм.

Даже по прошествии 80 лет Евгения, рассказывая об этом происшествии, «испытывала нечто, что ее приводило вне себя». «Это упреки, соединенные со стыдом, которые вызывают в ней известное наслаждение». «Вы не можете себе представить,– говорила она однажды д-ру Magnan'y,– как тяжело упрекать себя за воспоминание, которое составляет самое приятное воспоминание моей жизни.

Под влиянием завязавшихся отношений у Евгении явилось сильное желание выйти замуж, и она бежала из монастыря. Муж, однако, в течение некоторого времени не находился, и она стала тосковать о порванных отношениях и о прежней жизни в монасты ре.

В период этой тоски началось сватанье, имевшее, однако, дурной исход. Горе Евгении было безгранично, и она покусилась на самоубийство посредством угара. Вовремя подоспевшая помощь спасла ей жизнь.

После этой попытки Евгения вскоре вышла замуж, но не нашла в замужестве искомого удовлетворения, и в новой семье возникли несогласия (что и нужно было ожидать, имея дело с таким ст ранным и неуживчивым характером).

Чтобы забыть их, Евгения начала пить. Она обвиняла своего мужа, который увез ее в Испанию и здесь, будто бы завел любовную связь. Ей надо было мало вина, чтобы напиться: три стаканчика уже «приводили ее вне себя» (эта особенность действия алкоголя часто наблюдается у наследственников). В таком состоянии она была буйна, поносила окружающих, делала скандалы, била мужа и однажды нанесла ему удары во время большого обеда в присутствии многих лиц.

Евгения, однако, отдавала себе отчет в своем положении. Уже тогда по временам она чувствовала неодолимое влечение к пьянству. В промежутки между приступами ей казалось, однако, что влечение не повторится более, но несмотря на самое твердое решение противостоять, оно снова и снова повторялось, и она снова и снова уступала ему.

Перед приступами она бывала, печальна, обескуражена, раздражительна и чувствовала упадок сил: голова ее становилась, тяжела, в желудке чувствовалось сжатие и она задыхалась. В такие моменты Евгения забывала о всех своих решениях и хороших намерениях и начинала пить, чтобы придать себе бодрости. Желая, однако, в селить в себя отвращение к вину и водке, она подмешивала в них различные мерзости и все-таки пила.

Вскоре у нее снова пробудилось влечение к самоубийству, а потом и к убийству: ей хотелось то задушить, то зарезать мужа (обращаем внимание на этот кровожадный, как бы инстинктивный зуд); иногда же у нее появлялось желание убить таких людей, к которым она не питала никакого нерасположения.

Мужу стала, наконец, не под силу такая жизнь, и он бежал от жены в Австралию. Евгения тогда вернулась в Париж, где ей сначала помогали братья. Она, однако, скоро с ними разошлась, снова предалась пьянству и впала в бедность. Промежутки между приступами стали короче, и у нее под влиянием запойных эксцессов развился алкогольный бред. Тогда она совершила новое покушение на самоубийство, но неудачно, и попала в госпиталь.

По выходе из него она снова предалась пьянству, снова совершила три покушения на самоубийство и за пьянство не раз попадала в полицейские посты. К приступам тоски у нее скоро присоединились галлюцинации: ей казалось, что братья и умершая мать укоряют ее. В один из таких моментов она выпила абсента для храбрости и сделала попытку убийства брата, но неудачно, и снова попала в госпиталь. Здесь у нее появлялась мысль о самоубийстве, были короткие приступы угнетения, в промежутки между которыми она была вполне разумна и трудолюбива.

По выходе из госпиталя у нее повторился приступ: она начала пьянствовать, снова появились галлюцинации, и она опять попала в госпиталь.

Выпущенная на свободу, Евгения в течение трех месяцев вела правильную жизнь и занималась работой, но потом вследствие какой-то совершенно маловажной причины почувствовала ослабление и начала терять сон. Обычная работа сделалась для нее настолько тягостна, что она вынуждена была прервать ее. «Я видела,– говорила она,– что не могу ничего достигнуть». Скоро ее охватила глубокая тоска. Она жаловалась на беспокойство и ощущала неясные боли, отражавшиеся от подложечки к спине, ощущала некоторое сжатие, от которого задыхалась, как будто большая тяжесть сжимала ей грудь. Малейшее усилие было для нее крайне тягостно и над всем ее существом господствовало, если можно так выразиться, чувство непреоборимого бессилия (эти резко выраженные явления весьма важны для понимания сущности лени и склонности к безделью в менее резко выраженных примерах), которое препятствовало ей действовать и даже думать.

Понимая значение этих предвестников, Евгения пыталась бороться и принимала различные меры, но все было напрасно. Мало-помалу утрачивался аппетит, затем ей сделалось невозможно глотать говядину, и только молоко и бульон проходили без больших затруднений. Она почти не спала: ее преследовали кошмары, от которых она пробуждалась и которые повергали ее в такой ужас, что она обливалась холодным потом и не смела шевельнуться до света. Наконец у нее появилась мысль о водке. И первое время она с энергией гнала ее прочь. «Я пыталась бороться,– рассказывала она Magnan'y,– и повторяла громким голосом советы, которые вы мне часто давали и которым, я думала, легко следовать. Я угрожала себе всеми несчастьями и всевозможным позором, которых роковой причиной будет эта пагубная страсть; я была уверена, что моя слабость приведет меня к пагубе, но ничто не помогало, необходимо было пить» (здесь мы просим читателя обратить особенное внимание на этот механизм органически безнадежной борьбы, в которую, однако, были вовлечены все силы души Евгении). Нестерпимая жажда пожирала Евгению, в горле у нее пересыхало, и она не выдержала, выпила первый стакан и, думая, что он ей поможет устоять в борьбе, за ним другой, третий и т.д. до опьянения.

На другой день она вернулась домой, провела дома три дня, не имея возможности есть ничего более, как только бульон и молоко, и чувствуя неодолимое отвращение к вину и водке. Через три дня влечение пробудилось снова, и она снова напилась. Сознавая, однако, свое положение, она провела ночь в погребе, потому что совестилась вернуться домой, боясь встретить кого-либо из жильцов. Утром она, наконец, решилась пробраться в свою комнату и пробыла там два дня, по прошествии которых влечение загорелось снова. Делая попытку устоять против него, она купила ревень и примешала его к литру вина и двум стаканам водки. Ночью она принялась за свою смесь, ее вырвало, но тем не менее она докончила все и затем, полупьяная, снова отправилась покупать вино и водку. Под влиянием стыда и отчаяния она, однако, сделала новую попытку удержаться и с этой целью примешала к водке собственные испражнения и поставила на ночь смесь около себя. Разбуженная кошмаром, она с проклятиями и последующей рвотой выпила часть этой отвратительной смеси и заснула с вонючим вкусом во рту. Скоро она проснулась снова и допила остаток. «Я имела решительное желание,– рассказывала она,– возможно скорее потерять рассудок, чтобы не присутствовать более при моем собственном позоре».

Остаток ночи Евгения провела со страшными галлюцинациями. На другой день она сделала попытку самоубийства, но была удержана, и спустя некоторое время опять попала в госпиталь.

Здесь у нее повторился приступ со всеми своими уже известными нам особенностями, с полным изменением всего ее духовного существа и с галлюцинациями, которые – что особенно интересно – были двухсторонние: с левого уха она всегда слышала неприятные вещи, ругательства и упреки, а с правого, напротив, всегда слова ободрения, которые по временам ей говорил Бог.

Такова картина бурной психической жизни этого странного и наследственно отмеченного существа. В ней мы встречаемся с явлениями, отчасти известными нам и из нашей собственной душевной жизни, но только с явлениями, по их интенсивности несколько странно окрашенными. Впрочем, эта странная окраска не изменяет их существа, а только более оттеняет их механизм и тем освещает многое и в явлениях так называемой нормальной психической жизни. Поэтому, не смущаясь названием дипсомании, мы отметим в представленной картине некоторые интересные по их общему значению душевные явления.

У Евгении мы отметим, прежде всего, ясность ума и логическую правильность мышления, а наряду с ними неодолимые чувственные влечения, в данном случае с поразительной наглядностью обусловленные органическими причинами (заметим, что механизм чувственных влечений играет необычайно важную роль в преступлении), и полную недостаточность задерживающей силы представлений. Затем мы подчеркнем странные и знакомые уже нам переходы влечений: влечение к монашеской жизни, похотливые влечения и после них влечение к самоубийству и убийству. Эти переходы влечений нередко наблюдаются в психиатрической клинике. Мы отметим также периодические резкие колебания настроения и по временам наступавшие при полной ясности и логичности мышления периоды подавленности и упадка душевных сил – явление, с различными степенями которого часто приходится встречаться у различного рода вырождающихся и дурно уравновешенных личностей и которое объясняет весьма многое в явлениях человеческой порочности и преступности. Наконец, отметим и те своеобразные, крайне тяжелые внутренние состояния (в данном случае в существовании их нет сомнений), которые обыкновенно проходят почти незаметно для постороннего глаза, но которые, возникая из тайников органической жизни, роковым образом влияют на все психическое существо человека, на его аффекты, на содержание его мышления, на всю его деятельность и наталкивают его на те или другие действия, до преступления включительно.

Теперь еще одно последнее наблюдение. Его я заимствую у д-ра Trelat (Lafolie lucide).

Девица В., будучи богато одарена в умственном отношении, со стороны настроения представляла странную двойственность, будто в ней были соединены две различные личности, попеременно действовавшие. Эта странная особа периодически вела то крайне развратную и разнузданную жизнь, сопровождавшуюся до дерзости смелыми кражами, навлекавшими на нее частые осуждения, то напротив становилась, спокойна и скромна. В такие периоды относительного затишья В. обыкновенно являлась к директрисам женских учебных заведений с просьбами о месте младшей учительницы. «Может быть, я могла бы быть вам полезна,– говорила она с обворожительной улыбкой,– я знаю английский, немецкий и итальянский языки; я хорошо рисую и знаю музыку». И она говорила правду. Очарованная ее умом, манерами и скромностью директриса обыкновенно давала ей занятия у себя или в случае их неимения снабжала рекомендациями в другие заведения. Иногда же В. в период своего относительного спокойствия вместо директрис являлась к какой-нибудь знатной и благочестивой даме S. Germain'ского фобурга и держала к ней такую речь: «Madame, я имела несчастье получить лишь светское воспитание и образование. Ни мое сердце, ни мой ум не были посвящены светом религии. Я чувствую пустоту и несчастье такого положения. Не будете ли вы моей путеводительницей и моей опорой на том пути, который я начинаю предвидеть? Я еще не крещена. Не согласитесь ли ВЫ быть моей восприемницей?» Подкупленная произведенным впечатлением; знатная благотворительница обыкновенно поручала ее религиозное воспитание какой-нибудь старшей сестре религиозной общины, проникнув в которую В. с жаром и ревностью принималась за свое религиозное просвещение, причем с самым смиренным и, по-видимому, наивным видом начинала рассказывать своей наставнице, не останавливаясь ни перед какой клеветой, об ужасных нравах и дурном поведении сестер общины. И все это делалось так ловко, вкрадчиво, что мир и согласие в тихом убежище обыкновенно нарушались и в нем возникали раздоры и смуты. Но вот сравнительно спокойный период заканчивался, и девица В. снова начинала предаваться разврату и объезжать часовые и ювелирные магазины, где и совершала ловкие и дерзкие обманы, которые влекли за собой новые осуждения. В одно из таких ее пребываний в тюрьме S. Lazare, ее посетил д-р Trelat. На вопрос, почему она, обладая прекрасным умом и знаниями, совершает такие дурные и унизительные поступки, В. посмотрела на него свысока с улыбкой презрения и едва удостоила коротким ответом. Когда же доктор продолжал настаивать, то она несколько разгорячилась и отрезала: «Милостивый государь, я здесь плачу свои долги. Раз долг уплачен, общество не может ничего более требовать от меня. Выйдя отсюда, я снова становлюсь на прежнюю высоту и не буду утрудняться жить ни в Англии, ни во Франции, ни в Германии и нигде в другом месте. Я говорю на всех языках Европы. Думаю, что в подобном положении вы были бы более затруднены, нежели я». Через два года после этого разговора Trelat встретил ее в сифилисе, а затем совсем потерял из виду. Поводом к знакомству с ней ему послужила ее мать, находившаяся в то время в Sdlpetrier'e. Отец и дед последней были душевнобольные. Сама г-жа В. была в Sdlpetrier'e несколько раз и всегда оставляла о себе самые ужасные воспоминания. Ее имя в списках центральной администрации госпиталей сопровождалось следующей отметкой одного из администраторов: Esprit infernal, capable des plus grand mefaits, и действительно, каждый раз при ее вступлении в заведение в нем всегда начинались кражи, ссоры, всевозможные нарушения порядка, по отношению к которым г-жа В. умела всегда оставаться в стороне, хотя была или их автором, или подстрекательницей к ним. Она обыкновенно все ловко сваливала на других, неподражаемо устраивала алиби и сама же часто доносила обо всем, извращая при этом факты. По временам у нее бывали приступы возбуждения, в течение которых она, однако, сохраняла, по словам Trelat, «полное сознание всего, что она делала, что говорила и слышала». «Я не знаю,– замечает Trelat про г-жу В.,– примера жизни, более причинившей зла и более вредной для общества». Все время своего душевного здоровья (temps de raison) г-жа В. употребляла на организацию искусных краж или на устройство мест разврата для знати, причем она принимала туда только молодых, красивых и образованных девушек, знавших музыку и говоривших на нескольких иностранных языках. В них же она торговала и двумя собственными дочерьми (об одной из них уже упоминалось раньше).

Но мне скажут, пожалуй: вы берете личности ненормальные, личности почти душевнобольные, а, говоря об общественных явлениях, всегда нужно иметь в виду людей здоровых и нормальных. Высказанные вами соображения, быть может, и справедливы по отношению к первым, но не по отношению ко вторым. Вторые не представляют тех немотивированных влечений, той импульсивности и вообще тех странных явлений, на которые вы указываете, а потому к ним и должны применяться мерки иные, мерки логически последовательных и здоровых людей.

На это замечу, что в обоих случаях мы имеем дело с одинаковым в его существе механизмом психической жизни. В первом случае последняя представляет усиление или ослабление, или те или другие явления неуравновешенности, но все одних и тех же процессов. При этом некоторые из этих процессов, особенно оттеняясь и выделяясь из ряда всех остальных, составлявших с ними прежде одно нераспознаваемое целое, этим только облегчают свое изучение и понимание, не изменяясь в своем существе. В обоих случаях тип и механизм явлений одинаковы – разница в силе и соотношениях. Поэтому изучение так называемых ненормальных душевных процессов, совершающееся при условии их особенного выделения из ряда всех остальных, бросая яркий свет на их значение в экономии душевной жизни, вовсе не тождественно с изучением чего-то особого, не имеющего соответствия в жизни человека здорового. И у последнего работает тот же механизм, только доля участия отдельных частей ее вследствие значительной уравновешенности и соприспособленности их действий представляется мало или и вовсе неуловимой и нераспознаваемой. Поэтому мы с полным основанием можем повторить вместе с д-м Tebaldi (Ragione epazzia), что «возвышенным исследованиям экспериментальной психологии сумасшествие предназначено доставить драгоценные элементы», и что «с известной точки зрения сумасшествие есть психологический эксперимент», эксперимент, который, знакомя нас с явлениями, более рельефными и резче выраженными, тем самым освещает нам и тайники здоровой психической жизни.

Во-вторых, нельзя не заметить, что лица, которых мы имеем в виду, не могут быть названы и больными в собственном смысле этого слова. Они продукты не столько болезни, сколько всей совокупности упражнений, жизненных опытов и обычного образа жизни их восходящих и их самих. Они, может быть, люди, неустойчивые люди, уклоняющиеся в направлении регресса, люди, принадлежащие к вырождающимся разновидностям, и потому люди, более или менее отличающиеся от общественно-приспособленных людей, но не больные в тесном смысле этого слова. Распространить и на них понятие душевной болезни – значило бы «обобщать сумасшествие сверх меры» (Brierre de Boismont «Du Suicide»). По выражению д-ра Morel'я, это суть уклонения от первоначального типа и результаты патологических влияний нравственного или физического характера. Их особенности передаются наследственно, причем эта передача такова, что носящий ее зачатки становится нее более и более неспособным выполнять свои функции в человечестве (см. его соч. Traite des degenerescences и Traite des maladies nwntales). Отличительные свои особенности они уже приносят с собой на свет; под их влиянием они растут и развиваются и при отсутствии воздействий разумного воспитания под их влиянием развивают все свои качества в их первоначальном неблагоприятном направлении. Даже особенности выбранных мной для примера личностей, по-видимому, суть прирожденные следствия особенностей их нервно-кровеносной системы вообще и половой в частности. Такие и подобные типы психофизической организации представляют собой скорее как бы «органические разновидности», имеющие, по удачному выражению д-ра Laborde, свой «особый о браз существования» (Les hommes et les actes de I'insurrection de Paris (levant la psychologie morbide). Подобные личности в своем дальнейшем росте и при стечении неблагоприятных для них жизненных условий если и приходят к чему, так это к так называемой folie lucide (светлое сумасшествие). О них в этом их состоянии д-р Trelat говорит: «Эти больные суть сумасшедшие, но они не кажутся сумасшедшими, потому что они объясняются с ясностью. Они, скорее сумасшедшее в их действиях, нежели в их речах. Они обладают достаточным вниманием, чтобы не упускать ничего, что совершается кругом их, чтобы не оставлять без ответа ничего, что они слышат, и часто, чтобы не делать никаких упущений в исполнении какого-либо проекта. Ясность их умственных способностей простирается даже до их безумных концепций. Их сумасшествие есть снятое сумасшествие» (Lafolie licide). Поэтому понятно, почему подобные личности, сталкиваясь с уголовным правосудием и поражая окружающих и наблюдателей своими странностями, часто вызывают недоумения даже между специалистами и порождают 11 ескончаемые и горячие споры о границах и различиях порочности преступной и порочности болезненной. Приведем здесь в значительно сокращенном виде весьма рельефное клиническое описание некоторых из подобных личностей, которое нам дает Legrand du Saulle (Lafolie hereditaire).

Упомянув о некоторых наследственниках, представляющих собой «постоянных кандидатов на сумасшествие», Legrand du Saulle продолжает: «Наряду с этими случаями существуют другие; в них наследственная передача подмечается с самого зарождения психических проявлений и придает им неизгладимый отпечаток, который еще не есть отпечаток душевной болезни в собственном смысле этого слова. Многие наследственники действительно не представляют собой истинно душевнобольных в научном смысле этого слова, но тем не менее их душевный динамизм находится в ненормальных условиях. Стоя на границе физиологического и патологического состояний, последовательно в течение некоторого времени то безумные, то разумные, или скорее частично сумасшедшие и частично разумные, эти предрасположенные личности, эти несовершенно сумасшедшие (если позволительно употребить это выражение, которое хорошо передает мою мысль) составляют многочисленную группу». У них «в громадном большинстве наблюдений констатируется существование мигреней, невралгий, гастралгий и, сверх того, общего неприятного состояния, представляющего собой нечто вроде общей рассеянной невралгии, которая причиняет им ужасные страдания и иногда объясняет их гипохондрические беспокойства». «Жизнь мне в тягость,– пишет один самоубийца,– я устал от нее, я ее ненавижу; мир внушает мне отвращение, скука меня пожирает» (Du Suicide). «Редко случается,– продолжает Legrand du Saulle,– чтобы у них (наследственников) половые функции были правильны (а известно, какое важное значение имеют функции половой системы в экономии душевной жизни). То наблюдается инстинктивная возбужденность полового чувства, которая наталкивает их на онанизм или эксцессы в совокуплениях, то, напротив, наблюдается полное отсутствие половых влечений», а иногда и бесплодие.

«Наследственники суть существа периодические». Их существование постоянно слагается из «серии периодов спокойствия и периодов возбуждения (часто смена этих состояний слабо выражена; здесь, как и везде в природе, мы находим бесчисленное множество переходов). Подобные колебания настроения в настоящее время вообще наблюдаются нередко, правильно следуют друг за другом, с более или менее долгими интервалами. Довольные, радостные, полные инициативы в течение одного из этих периодов, они становятся печальными, угрюмыми, меланхоличными и апатичными в течение следующего. Иногда они видят все в розовом цвете и испытывают замечательное благосостояние; иногда, напротив, они видят все в черном цвете и испытывают неопределенное беспокойство, которое парализует все силы их существа».

«Наследственники часто обладают очень развитыми умственными способностями: иногда они занимают в обществе очень высокие положения, с полной ясностью выполняя обязанности своей профессии. Болезненные влияния проявляются у них странностями характера и эксцентричностью». «Их умственные способности очень часто весьма деятельны; они быстро схватывают, обладают известной долей воображения и говорят с легкостью, даже изяществом. Прибавьте к этому инстинктивные способности к музыке, поэзии и пр., и вы тогда поймете, каким образом эти личности почти всегда известны в обществе. Иногда на них смотрят как на оригиналов, но их никогда не принимают за то, что они есть на самом деле».

Внимание наследственников обыкновенно легко рассеивается, и «они не могут сосредоточиваться в течение долгого времени на предметах серьезных, а потому им невозможно принудить себя к правильной и усидчивой работе». «Основа их характера резюмируется в двух словах: спесь и эгоизм». «Болтливые, тщеславные и деспотичные, они любят занимать своей личностью общественное внимание и повсюду ищут средств привлечь его». «Они насмешливы, сварливы, склонны к противоречиям и, сверх всего, неблагодарны. Неспособные к возвышенным чувствам, они не знают ни преданности, ни любви к ближним, ни патриотизма, ни чести. Вся нравственность резюмируется для них в их интерес данной минуты; честность им неизвестна; лицемерие и ложь им кажутся совершенно естественными, когда они могут извлечь из них пользу. Часто они фанфароны порока, холодные циники и расточители по суетности».

«Подвижность их привязанностей и ненавистей удивительна. Самое ничтожное обстоятельство изменяет их чувства». «Существа изменчивые, непостоянные, непоследовательные, парадоксальные и бесчувственные, они всегда реагируют капризно и преувеличенно».

«В качестве инстинктивных личностей, наследственники совершают странные и сумасбродные действия, совершают без основания, без мотивов, как будто они роковым образом наталкиваются на них своей организацией. Никакие концепции бреда не вызывают этих действий, и никакие несвязности речи не объясняют их». Свойства этих действий чрезвычайно изменчивы: иногда это ребячливые действия, незначащие сами по себе, глупые, странные, сумасбродные; иногда же это действия опасные, бесстыдные, жестокие и преступные». «Нет ничего более обыкновенного, как наблюдать у наследственников инстинктивные влечения ко злу во всех их формах. Эти развращенные инстинкты проявляются иногда с самого нежного возраста. Малолетние наследственники часто представляют ужасающую жестокость; они мучают животных, обдирают их живьем, жгут их и с наслаждением смотрят на их агонию и страдания. Им доставляет наслаждение бить своих маленьких товарищей и заставлять их терпеть всевозможные страдания, которые они могут только изобрести. Вырастая, они вносят с собой в жизненный обиход то же влечения ко злу» («С ясными сумасшедшими (fous lucides),– говорит Trelat,– особенно с сатирами, дипсоманами, надменными и злыми, совместная жизнь невозможна. Избегайте их. Это более, нежели право: это обязанность».).

Таково, общее и схематическое описание регрессирующих разновидностей в их более типичных и резко охарактеризованных представителях, которое нам дает практический психиатр.

Подобные лица свободно живут и функционируют в обществе, часто занимая в нем, как уже замечено выше, высокие посты. В качестве составляющих общество единиц – его клеточек, они принимают участие в его свободной жизни и в большей или меньшей мере направляют ее течение и таким образом творят историю. Их из истории, как из песни слова, не выкинешь, а потому при изучении ее явлений и с ними нам надо считаться и их нам необходимо принимать во внимание как слагающие части общественных сил. В приведенных выше примерах я выбрал личности, в этом отношении особенно резко очерченные, которые, однако, большей частью свободно жили в обществе, влияя соответственно своим особенностям на все окружавшее и с ними соприкасавшееся. А что сказать про множество подобных же или сходных личностей, недостаточность психофизической организации которых только несколько менее резко выражена? Они обыкновенно уже вовсе или почти вовсе не обращают ничьего внимания своей странностью, и под именем неуживчивых, порочных и дурных людей проходят свое жизненное поприще, влияя при этом соответственно своему качеству и количеству на ход общественных событий. В некоторые же эпохи общественного существования под влиянием широко действующих тех или других неблагоприятных внешних условий общественной жизни такие дурно уравновешенные, дурно приспособленные и общественно-регрессирующие личности нарождаются в значительном числе, и тогда их участие в общественной жизни, как и участие многих дурных инструментов в оркестре, становится весьма ясно заметно и окрашивает особым тем или иным цветом, вполне соответствующим особенностям их качеств, целые исторические периоды. «Если вы представите себе,– основательно замечает д-р Laborde,– этого индивидуума (дурно уравновешенную личность) участвующим в общественных делах и приносящим в них неотделимые атрибуты своей нравственной организации, отмеченной его предрасположением, то не станут ли вам немедленно ясны необходимые следствия такого участия? И если, идя далее логическим путем этой гипотезы, вы предположите соединенными и действующими на одном театре общественных дел совокупность организмов, вооруженных, так сказать, их взаимными предрасположениями, то не будете ли вы иметь ясное представление о спектакле, который может представить такое собрание думающих и действующих аномалий?» «В организме и в жизни народа,– столь же основательно замечает он в другом месте,– как и в жизни и в организме индивидуума, можно наблюдать в некоторые эпохи аномальные проявления, представляющие несомненные признаки расстройства разума – настоящую душевную болезнь, нечто вроде коллективного помешательства, способного производить самые глубокие потрясения общественного механизма и порождать самые ужасные преступления и самые ужасные бедствия». В подобные эпохи, представляющие собой, как уже замечено выше, эпохи более или менее значительного размножения дурно уравновешенных и почти вовсе непригодных к общественной жизни личностей, правильное течение последней становится невозможным, и делаются неизбежными более или менее важные потрясения общественного порядка и даже общественные катастрофы, в которых вполне ясно и проявляется существующее несоответствие психофизических особенностей множества действующих личностей с наличными условиями общественной жизни. Ближайшее изучение исторических эпох, отмеченных такими катастрофами, всегда ясно указывает нам, что им предшествуют общественные настроения, извращение нравов и вследствие того более или менее усиленное размножение грубочувственных, сластолюбивых, дурно уравновешенных и регрессирующих личностей, внутренний разлад которых проявляется во всех их действиях, во всех их отношениях к окружающим и многочисленность которых решительно несовместима с сохранением общественного равновесия. Эти личности обыкновенно отличаются подавленностью чувств благожелательности и симпатии к людям и усиленно развитыми чувственными влечениями, которые господствуют над их волей и не дают им возможности уравновешивать и совмещать их интересы с интересами окружающих, а напротив как бы подталкивают их препятствовать развитию и преуспеянию последних; удовлетворение их требований невозможно без принесения им в жертву жизненных интересов их ближних. Очевидно, что такие личности вследствие своих качеств мало или вовсе непригодны для общественной жизни, вне которой человек, каким по крайней мере мы знаем его, существовать не может. Многие из таких личностей по своим особенностям представляют слабые или, лучше сказать, начальные степени вырождения, в которых, однако, кроются зачатки дальнейшего. Те их качества, которые делают их неприспособленными к общественной жизни, приводят их в столкновение и в противоположение с окружающими, к борьбе с ними, наталкивают их на дальнейшие вредные эксцессы и, таким образом, ухудшают их самих и постепенно вырабатывают в ряде их нисходящих поколений – если только не превзойдут какие-либо благотворные внешние влияния – более резко выраженные типы органически вырождающихся и нравственно оскуделых личностей.

В какой форме, и с какой силой при указанном условии нарождения в обществе множества дурно уравновешенных личностей проявятся нарушения общественного порядка и спокойствия – это уже зависит от качества и количества таких неприспособленных личностей и от их численного отношения к личностям, внутренне хорошо уравновешенным. Впрочем, говоря все это о ближайших деятелях катастроф, я при этом вовсе не имею в виду распространять сказанное и на сами принципы, залегавшие часто в основу всех подобных движений. Моя мысль иная.

Человек в частности и человечество вообще в значительной мере находятся под твердой властью традиций, установившихся привычек и обычаев. Чтобы люди стали усиленно стремиться к их существенным изменениям, для этого необходимо, чтобы нечто тяжелое налегло на них, сильно давило их и делало бы их положение очень неудобным. В данном случае это тяжелое – неблагоприятные условия общественной жизни, вредоносно и разрушительно влияющие на психофизические организации множества членов общества, ухудшающие их структуру и создающие из них представителей органического вырождения, которые, не будучи сумасшедшими, тем не менее, по причине своей неуравновешенности и неустойчивости представляются внутренне глубоко распавшимися и в то же время часто глубоко несчастными. Вследствие неправильной ин тонации своего общего чувства, вследствие усиленного преобладания в нем резко и неприятно звучащих струн самочувствия, вследствие прихотливости, изменчивости и неприятности своего настроения они жадно стремятся к сильным возбуждениям и возбудителям, болезненно отзываются на непосильные для них внешние раздражения и живо и ярко ощущают недовольство, отдаленные причины которого хотя и отходят на расстояние, к внешним условиям, но ближайшие и непосредственные лежат в них самих и ими только проецируются во внешний мир.

Под влиянием таких внутренних состояний они упорно и страстно ищут причины своего недовольства в окружающей среде (Более уже резко выраженный и очерченный механизм такого проецирования мы наблюдаем, например, у людей, страдающих так называемым бредом преследования, который, однако, иногда выражается в таких тонких формах, что вводит в заблуждение решительно всех окружающих. См. крайне богатое фактическим материалом сочинение Legranddu Saulles «Le delire despersecutions».) и изыскивают меры к их устранению. При этом их часто крайне живые умы под влиянием нередко почти болевых настроений, если можно так выразиться, подвергают, не стесняясь никакими традициями, беспощадной критике строй общественных отношений, улавливают его действительно теневые и вредные стороны, содействующие нарождению дурно уравновешенных личностей, резко указывают на них обществу и по живости своей натуры, а главное по живости и яркости ощущаемого ими внутреннего недовольства и раздражительности упорно начинают стремиться к коренным и быстрым переменам и улучшениям и к созданию счастья, недостаток которого лично ими внутренне столь живо и болезненно ощущается. Они ищут недостающего им личного спокойствия и довольства, но ищут их своеобразно. В этой погоне за общим счастьем их двигателями, даже незаметно для них самих, является то, что у них есть налицо,– непропорционально и усиленно развитое самочувствие и часто довольно замаскированное себялюбие, которые и служат причиной того, что они так легко со всеми сталкиваются, везде плохо уживаются и приходят в совершенный разлад с окружающими. Иначе и быть не может, потому что в этих лицах процессом вырождения уничтожены именно те особенности, которые вырабатываются только правильной совместной жизнью и которые, безусловно, необходимы для нее. В подтверждение всего сказанного я мог бы привести много подробных биографий некоторых деятелей общественных катастроф. Впрочем, читатель, припоминая подробности последних, в которых, несомненно, отражались качества действовавших личностей, легко убедится в этом и без моей помощи.

Дурно уравновешенные натуры встречались и встречаются во все эпохи. Пока их немного – общественная жизнь течет своим чередом, без крупных потрясений, и они являются в качестве отдельных, хотя и весьма беспокойных личностей, в качестве людей эксцентричных, странных, экзальтированных, неистовых, крайне страстных и инстинктивных. Совсем не то, когда вследствие предшествующих неблагоприятных условий общественной жизни, вследствие предшествующей значительной порчи нравов эти продукты органического регресса нарождаются сравнительно в значительном числе, когда они появляются во всех слоях общества сверху до низу и часто становятся его руководителями на верхних ступенях общественной иерархии, когда они вследствие своей многочисленности получают силу и значение и создают общественные течения – тогда их дурная уравновешенность и их неприспособленность не замедляют сказаться во всех проявлениях общественной жизни и тогда общество, одинаково в рядах консерваторов и радикалов, начинает кишить недовольными и беспокойными личностями, которые носят причины своего недовольства главным образом в самих себе и потому никак и нигде не могут успокоиться, которые в качестве различных общественных деятелей не останавливаются ни перед какими насилиями и бесправием, и своей беспокойностью и страстностью часто увлекают в свой водоворот и личностей, довольно хорошо уравновешенных. Но если в обществе здоровых сил еще достаточно, то кризис, явившийся прямым следствием предшествующей нравственной распущенности, корни которой уходят в глубь индивидуальной жизни, минует, воздух постепенно очищается и уравновешенные общественные элементы снова берут перевес и восстанавливают нарушенное равновесие.

Было бы, впрочем, крайне ошибочно заключать из сказанного, что сознание значительной неудовлетворительности многого из существующего и стремление к его значительным изменениям не могут зарождаться и у хорошо уравновешенных людей; действительность нам показывает противное. Но у них это сознание и это стремление, не сопровождаясь слишком живо ощущаемым недовольством, крайней раздражительностью легко задеваемого самолюбия и другими неблагоприятными особенностями, которые суть следствия внутренней, присущей самому психофизическому организму неуравновешенности, не отмечаются столь же страстным характером, столь же крайней нетерпеливостью и сдерживаются в известных пределах чувством благожелательности и симпатии к людям и потому не ведут к излишествам чрезмерно обостренной борьбы. Их действия не оттеняются характером страстных влечений, которым вследствие внутренней боли, недовольства, раздражительности и несколько болезненного влечения к сильным ощущениям отличаются действия людей дурно уравновешенных. Впрочем, и такие люди, если только их действия не переходят известного предела, несмотря на указанные свойства их деятельности, в механизме природы часто выполняют полезную роль для сохранения и развития целого. Внося в свою нетерпеливую, часто почти лихорадочную деятельность лично-страстный характер, они тем самым иногда способствуют быстрейшему уяснению и даже сравнительно быстрому устранению тех условий, которые неблагоприятно и вредоносно действуют на общество.

Таков, по-видимому, в самых общих чертах механизм общественных катастроф. Внимательно присматриваясь и спокойно вдумываясь в него, нельзя не припомнить слов д-ра Tebaldi, который совершенно справедливо замечает, что в психологии сумасшествия (она охватывает и учение о вырождениях) нам рисуется история человеческой цивилизации и что резкие краски и странные контрасты первой освещают новым светом глубочайшие общественные вопросы (Ragioneepazzia).

После всего сказанного становится понятно важное значение изучения психологии для обществоведения. Только при таком изучении, как нам кажется, станет возможно глубокое понимание общественных явлений, которые, как мы это старались показать, представляют собой не более как внешнее проявление внутренней жизни составляющих общество единиц со всеми ее особенностями, отражающими особенности бессознательно-органической жизни.

Все это приводит нас к заключению, что основой для изучения общества должно служить тщательное изучение составляющей общество единицы – человека, иначе говоря, должна служить психофизиология или даже, правильнее, антропология. Если без такого изучения невозможно открытие законов душевной жизни отдельного человека, то без него, как мы старались показать, невозможно и открытие законов жизни множества людей или общества.

Но человек, каким мы его знаем в действительности, несмотря на единство названия, в одном и том же обществе представляет крайние разновидности и бесчисленные переходы от вполне непригодных к общественной жизни типов к типам, составлявшим и составляющим украшение человеческого общества. Поэтому и психофизиология, долженствующая служить основой для обществоведения, не может и не должна ограничиваться более обычными типами, а напротив должна изучать и различные промежуточные типы, типы уклонений, которые живут и свободно действуют в обществе, вносят свою соответствующую долю в характер его жизни и нередко, как мы видели, налагают особый отпечаток на целые историческая эпохи. Только захватывая и эти типы и соединяясь с психопатологией, она будет в состоянии осветить действительный смысл многих исторических событий.

Таковы требования, которые вследствие развития знаний сами собой предъявляются к человеку, занятому изучением общественных явлений. В настоящее время, время далеко подвинувшегося вперед изучения природы, а в том числе и человека, социолог не должен уклоняться от прочного обоснования своей науки. Только такой базис придаст ей то плодотворное направление, потребность которого уже давно ощущается многими умами нашего времени. При современном развитии наук вообще задачи общественных наук не могут ограничиваться описательным изучением. Нет, они требуют большего – оснований для творческой деятельности в социальной области, иначе говоря, оснований для прикладных общественных наук. А для этого необходимо изучение законов общественных явлений, что, между прочим, предполагает и изучение условий, как внешних, так и внутренних, при которых развиваются и формируются различные человеческие типы во всех их разновидностях и изучение самих этих типов. Только при таком условии общественные науки будут вполне выполнять свою роль и сделаются плодотворным источником совершенствования человеческих отношений, а чрез то и самого человека, и источником упорядочения жизни человечества согласно указаниям и требованиям науки.

---