Классики юридической психологии

ОБЩАЯ ЧАСТЬ

ГЛАВА II. О допросах

2. Допрос свидетелей

Проводить различие между допросом свидетелей и допросом обвиняемых возможно лишь до известной степени. В обоих случаях цель допроса заключается в обнаружении истины, по пути, которыми идут к этой цели, различны. При допросе свидетеля истина обнаруживается непосредственно из его показания, при допросе же обвиняемых она достигается только посредственно, смотря по способу, избранному обвиняемым для своего оправдания, в связи с другими данными следствия. Именно в этом заключается главное различие между допросами обвиняемого и свидетеля, а отнюдь не во внешних способах обращения с теми или другими. Тем не менее разница в оценке показаний этих двух категорий лиц настолько значительна, что на каждой из них, следует остановиться особо.

Главная задача С. С. при допросе свидетелей двоякая: он должен заботиться о том, чтобы все при допросе было выяснено и ни одно существенное обстоятельство не было бы упущено из виду; затем он должен обращать внимание на то, чтобы все, что ни показывал свидетель, было сущей правдой. Как избегать пробелов и упущений, об этом было говорено выше; что же касается достижения безусловно правдивых показаний, то С. С. должен бороться при этом с препятствиями двоякого рода. Или свидетель имеет намерение сказать правду, но не говорит ее, потому что неправильно понял то, о чем знает, или по какому-нибудь другому недоразумению, или же свидетель имеет прямое намерение дать заведомо ложное показание. В обоих случаях для предотвращения возникающих затруднений требуются различные приемы. По моему мнению, наиболее серьезны затруднения первого рода и бороться с ними значительно труднее.

A) Когда свидетель желает сказать правду

Касаясь этого вопроса прежде всего с общей точки зрения, следует отметить, что в обыденной жизни самое заурядное происшествие обыкновенно воспринимается людьми неодинаково, равно как неодинаково удерживается в памяти и неодинаково передается одним другому. В этом легко убедиться, если о событии, совершившемся в присутствии многих лиц, заставить каждого рассказать в отдельности. При этом все равно, важное или неважное было это событие, ведь в самых крупных уголовных делах свидетели весьма часто в то время, когда видели или слышали что-нибудь, не предвидели и не могли предвидеть, что наблюденные ими факты получат со временем важное значение. Если же заставить каждого отдельно рассказать о таком событии, при котором случилось быть и самому слушающему, то при каждом рассказе приходится удивляться, как различно описывается все случившееся, и притом без малейших колебаний или сомнений со стороны рассказчиков.

Кто хочет производить эти опыты для пользы дела, тот должен всегда иметь эту цель в уме при личном наблюдении какого-либо происшествия, и затем во время рассказов с особенною внимательностью следить за этими вариациями, чтобы знать, кто из очевидцев лучше, и кто хуже наблюдает. При этом недостаточно ограничиться одним выслушиванием рассказов о внешних фактах, следует также подмечать ту степень убежденности, с какою ведется рассказ, и постараться выяснить, по какой причине рассказчик не так передал дело. Такими причинами могут быть: неправильное восприятие, темперамент, возраст, положение в обществе, особое отношение к делу и многие другие. И если в целом ряде таких наблюдений удалось себе выяснить, в каком отношении люди, принадлежащие к известной категории (напр., сангвиники, подростки, люди известного ремесла и т. д.), неправильно наблюдают и передают, то в любом данном деле будет основание для предположения, что лица известной категории могут показать неправильно. Само собой разумеется, что нужно остерегаться излишних обобщений.

Прежде всего мы будем говорить об общих свойствах каждого свидетельского показания: о способности восприятия и о памяти, а затем о тех особенных случаях, в результате которых получаются неправильные показания.

I. Общие свойства

α) Чувственные восприятия

Если мы желаем восстановить событие преступления по свидетельским показаниям, то мы обыкновенно добиваемся того, чтобы свидетель передавал нам исключительно свои чувственные восприятия, а выводы предоставлял делать нам. Но при э том мы делаем ту большую ошибку, что принимаем его личные впечатления как нечто бесспорное, т. с. рассматриваем его показание как совершенно соответствующее действительности, — при условии, конечно, если мы не имеем данных сомневаться в искренности его слов. Если же допустить, что в передаваемых свидетелем его чувственных восприятиях не заключается ровно никаких умозаключений, то тем самым мы лишаем себя права на применение ratio concludendi, что без сомнения для юриста более важно, чем ratio sciendi. Что, однако, в передаче о любом чувственном восприятии уже преподносится вывод, и не один, а целый ряд их, — это доказывается всевозможными примерами. Если кто, напр., скажет: «вот там стоит стакан», то на первый взгляд это покажется передачей весьма несложного чувственного восприятия. Но если всмотреться ближе, то в сущности самым правильным было бы сказать так: «так как я до сих нор не заметил, что страдаю галлюцинациями, и так как я не имел основания предполагать, чтобы кто-нибудь посредством зеркал или посредством других оптических фокусов представил мне обманное изображение стакана, так как я не имею основания предполагать, что па столе был такой искусный рисунок стакана, который показался мне за действительный, и так как наконец нельзя было предположить, что люди, проживавшие в этом доме, имели стаканы из горного кристалла, то я имею полное основание заключать, что тот предмет, который я усмотрел на столе, был обыкновенный стакан». Я, конечно, не говорю, чтобы при составлении каждого следственного протокола следовало бы прибегать к такому способу изложения. Всякому известно, что обыкновенно подразумевается под словами: «я там видел стакан», тем не менее всякий должен помнить, что в подобных фразах заключаются уже готовые выводы, весьма нередко требующие точной проверки. Если, напр., С. С., склонный к излишним подробностям или точности, пишет: «я в далеком расстоянии видел человека, на нем была кофта, и поэтому он мне казался женщиной», то заключающийся в этих словах намек на возможность замаскирования совершенно неоснователен; даже если было бы сказано: «я видел женщину», все-таки этим не исключалось бы предположения, что эта личность была мужчиной, так как свидетель только по внешности лица сделал вывод о принадлежности его к известному полу. Отсюда следует, что вовсе не необходимо записывать в протоколах ряд выводов, мы только должны постоянно иметь в виду, что такие выводы или умозаключения делаются сплошь и рядом и что при этом легко могут произойти весьма существенные ошибки. Оставляя в стороне все явления болезненные, мы ограничимся рассмотрением того, что может случиться с каждым при нормальном состоянии ума и чувств. Если мы обратим внимание, как мы вообще воспринимаем своими чувствами и каким путем составляем себе представление об известном предмете, то мы убедимся, что в самых редких случаях мы замечаем все без исключения приметы какого бы то ни было предмета, те приметы, которые характеризуют предмет, как таковой. Лучшим примером могут послужить в этом отношении так называемые «Anordnungsbilder», которые благодаря типичной своей форме делают излишним точное рассмотрение отдельных частей. Когда мы читаем, то вовсе не разбираем каждое слово по буквам, а воспринимаем сразу полную картину слова, все слово; мы разлагаем по буквам слово только тогда, если встречаем слово иностранное и притом с совершенно чуждым сочетанием слогов. Поэтому бывает; что мы весьма часто не замечаем незначительных опечаток, в особенности в длинных словах, если только вследствие этой опечатки не нарушается существенно общая картина. Таким же образом и опытный пианист, в особенности в аккордах, воспринимает общую картину нот, не отмечая каждую ноту порознь в аккорде. Яснее же всего это обнаруживается в карточной игре или в игре в домино: здесь игрок никогда не отсчитывает знаков на картах или косточках, но по общей картинке делает сразу вывод о том, что имеет перед глазами. Если бы эти картины не были типичны и знаки были нарисованы разнообразно и произвольно, то игрок был бы вынужден каждый раз считать число знаков, в особенности на более крупных картах.

Эта способность ума схватывать полные картины типических явлений или предметов имеет место в наших восприятиях вообще гораздо чаще, чем мы думаем, главным образом потому, что мы всегда ищем и удерживаем в памяти только известные характерные черты предмета, по которым и составляем понятие о  предмете, не пускаясь в дальнейший разбор деталей. Когда я вижу в комнате циферблат, то тем самым убежден, что на том месте часы, хотя самих часов я и не приметил: по внешнему виду циферблата и общей обстановке комнаты я получил мгновенное представление о часах, некоторое время спустя это представление получает более определенное очертание, и, наконец, впоследствии даже складывается точное представление о том, что я видел часы. Если я, положим, в первый раз прохожу через комнату и мельком заметил в одном углу что-то высокое, белое, призматическое, то я скажу себе: «там я видел печь», именно потому, что я подметил несколько самых характерных примет печи, а в остальных трех углах комнаты такой не заметил. Если я в поле увижу пролетавшую птицу довольно большего размера с очень длинным хвостом, то не усомнюсь сказать, что видел фазана; если в зверинце я хотя бы совершенно неясно увидал большое животное с длинным хоботом, то заключу, что это - слон. Но не всегда так легко делаются заключения лишь по характернейшим приметам вещи: это в значительной степени зависит от природных способностей и степени образования наблюдателя. Так, напр., специалист в своей области отлично знает все характерные признаки предметов и определяет их, хотя бы заметил один такой признак; врач., напр., знает, что в его приемной ожидают туберкулезные и табетики, если слышал кашель первых и шаги вторых. Но так бывает не всегда и не везде: напр., относительно предметов обыденной жизни мы странным образом иногда не усваиваем их типических черт. Самым поучительным в этом отношении для нас является искусство живописца театральных декораций, который немногими, но именно характернейшими штрихами сумеет набросать красивейшую картину, конечно, при помощи освещения, отдаления и иллюзии. Он достигает этого тем, что, изображая беседку из розовых кустов, он рисует только характернейшие ее черты: хотя бы штрихов этих и было ограниченное число, тем не менее мы, благодаря освещению, отдалению и нашему воображению, видим перед собою красивую розовую беседку. Для нас, криминалистов, было бы в высшей степени полезно, если бы декоратор мог указать нам определенные правила, которыми он руководствуется, если бы он сумел выяснить нам, почему и где он кладет самые глубокие тени, самые яркие краски и оставляет резко освещенными известные места. Но таких правил у него до сих пор нет, он работает эмпирически и именно поэтому не в состоянии исправить картины, оказавшиеся плохими: он может только нарисовать их вновь. На этом же примере мы можем убедиться и в том, что не для всякого нужны одни и те же характеристические признаки предмета для того, чтобы признать его за таковой. Если бы мы поставили на сцене только одну декорацию, положим, беседку из розовых кустов, то только часть публики признала бы ее за таковую, а часть, быть может, и не узнала бы, что изображает эта картина. Если же будут поставлены на сцене все необходимые декорации, то вся уже публика найдет ту же беседку очень красивой. Это основывается на том, что человеческие чувства можно при известных условиях «направлять». В данном случае художник-декоратор сумел уловить, напр., понятные для одной части публики характерные признаки средневекового замка, для другой — беседки, для третьей — леса, а для четвертой — общего фона картины. И раз для кого-нибудь хотя бы часть картины представляется правдивой, то тем самым его чувства «направлены»: подкупленный в пользу правдивости картины, его взор с доверием переходит от одной части картины к другой. Этот умственный процесс воочию обнаруживается на тех оптических представлениях, которые часто показываются публике¹). Главный фокус иллюзии в этих панорамах состоит в том, что на первом плане помещаются реальные предметы (камни, пни, колеса и т. п.), которые незаметно сливаются с общей написанной картиной. Внимание зрителей останавливается прежде всего на этих предметах, убеждается в их реальности, и затем это убеждение переносится на нарисованное так, что вся картина представляется живою, пластически действительной.

Знание о таких процессах в области чувственных восприятий имеет весьма важное значение для криминалиста, так как совершенно подобное, хотя не столь ярко выраженное, происходит и с теми чувственными восприятиями, с которыми и нам приходится иметь дело. То же обстоятельство, что процессы эти не столь ярко выражены, является прямо опасным, так как в силу этого они легко совсем ускользают от нашего внимания.

Мы не должны забывать, что свидетель во многих случаях, во время ли самого происшествия, либо во время рассказа о нем, находится в состоянии некоторого возбуждения, вследствие чего особенно легко поддается страсти делать различные выводы и предположения, и раз он вступил на эту почву, кто знает, где он остановится. Так бывает и относительно самых заурядных восприятий, особенно же это заметно при известного рода восприятиях преимущественно зрительного свойства. Остановимся прежде всего на вышеупомянутом вопросе о пластичности именно зрительных впечатлений. Мы оставим в стороне теорию Георга Гиртса, который объясняет процесс зрения по отношению к пластическим предметам как особую способность ретины при помощи зрительных лучей разной длины воспринимать предметы, и остановимся на прежних, несомненно более правильных, теориях, по которым наша способность зрения видеть пластические предметы есть не что иное, как дело нашего опыта. А если это так, то и неизбежны вопросы о правильности или неправильности умозаключений очевидца.

Видеть какой-либо реальный предмет — это значит в сущности не что иное, как получить убеждение, что предлежащие явлении суть пластические, потому что мы это знаем из предшествующего опыта при посредстве чувства осязания. При этом случается и так, что подобные заключения о пластичности видимого мы делаем не только о предметах, которые тысячу раз видели, но и о тех, которые видим впервые. Я еще пока ни разу не видал живого кита, но если бы мне случилось видеть в море это животное, то я ни па минуту не усомнился бы, что вижу настоящего кита. Но такой вывод основан лишь на теории вероятности, и хотя было бы абсурдом предположить, что этот кит сделан, положим, хоть из бумаги, но в бесчисленных других случаях дело не бывает до такой степени очевидно, и сомнение может быть вполне законно. В этом мы можем убедиться на целом ряде оптических фокусов, яснее же всего с т. паз. геммой. Положим, мы имеем два камня, на одном из которых имеется углубленное изображение человеческой головы, а на другом — то же самое изображение в рельефном, выпуклом виде. Если зритель стоит перед ними на расстоянии полутора метра, то он в состоянии различить эти изображения лишь благодаря падающему на них освещению, так как на рельефе (Camée) части, обращенные к свету, освещены, а на другом изображении те же части, оказывающиеся в виде углублений, остаются в тени. Значит, если я вижу то же изображение, но при освещении с противоположной стороны, то оно мне представляется в виде Camée, если только мысленно я захочу видеть это изображение как Camée. Таким образом, стоит мне сознательно или несознательно представить себе источник света с правой стороны, вырезанное изображение головы для меня уже представляется Camée именно потому, что я думал, что видимое изображение есть таковое. Такой процесс наблюдать можно довольно часто: целый ряд представлений строится всегда на одном ранее установленном положении, и если это положение правильно, то и вытекающие из него представления правильны, именно так, как это видно из нашего примера: если мы предположим источник света с левой стороны, то видим вырезанное изображение головы там, где оно действительно и есть, но раз мы ошибочно предположили источник света с другой стороны, то на том же месте мы ошибочно видим Camée. Трудно даже предусмотреть, какие ошибки могут возникать на почве раз сделанного неправильного предположения, тем более что это основное предположение делается по большей части бессознательно, или же, если и сознательно, то затем забывается. В таких случаях следует это исходное предположение восстановить путем тщательной проверки выведенных из него данных и затем доискиваться основной причины обнаруженной неправильности. Не следует вообще относиться слишком легко к обнаруженным неправильностям, хотя бы они касались и некоторых, несущественных данных. Дело в том, что, отыскав источник, замеченных ошибок, мы получаем возможность обнаружить, какое влияние оказало неверное исходное положение на другие, быть может, весьма существенные, положения. Это тем более важно, что мы, благодаря таким ошибочным восприятиям, сделанным нами, можем даже прийти к заключениям, противоречащим действительности, нашему опыту. Возьмем такой пример, касающийся наших зрительных ощущений. Если мы тотчас же на закате солнца посмотрим па невысокий холм, расположенный к западу, то все предметы, находящиеся на гребне холма (деревья, скалы, люди), покажутся нам бестелесными силуэтами. Горизонт за ними ярко освещен лучами зашедшего солнца, и вследствие контраста на стороне, обращенной к нам, мы не в состоянии различить световых оттенков, и хотя бы нам было хорошо известно, что это — реальные предметы, по мы с трудом можем отрешиться от впечатления, что видим лишь силуэты. Если же мы не имеем особенных поводов к проверке наших впечатлений, то мы об этом и не заботимся, и вот ложный вывод готов и даже распространяется, как «лично виденное»²).

При всем том мы еще не принимали во внимание так наз. обманов чувств. Если мы будем держаться по-прежнему нашей точки зрения, что все чувственные представления основаны на умозаключениях, то придем к тому убеждению, что об обманах чувств в истинном смысле слова можно говорить только тогда, когда в наших органах чувств произошли какие-нибудь физические изменения. Обман чувств получится, напр., в том случае, если нажать в сторону глазное яблоко и вследствие этого предметы будут представляться вдвойне, или если мы, довольно широко раздвинув ножки циркуля, поставим их на спину, на бедро ноги, вообще на такую часть тела, которая не имеет частой сети нервов, то получится ощущение только одного укола. Все же остальное, что называют обманами чувств, в сущности есть лишь неправильные умозаключения. Если я через красное стекло увижу все предметы в красном цвете, то глаз мой вовсе не был обманут, а если я поверил, что действительно предметы такого цвета, то сделал лишь неправильное заключение. Если перед дождем горы мне казались ближе, чем во время дождя, то и в этом случае чувство зрения не было обмануто: при исчислении расстояния я только забыл принять в расчет преломление световых лучей вследствие наполнивших пространство дождевых капель. Если какую-нибудь прямую палку опустить в воду, то часть ее, опущенная в воду, покажется как бы приподнятой вследствие преломления лучей, и палка будет иметь вид изломанной под тупым углом. И это опять-таки не есть обман чувств, потому если снять с палки в таком положении фотографический снимок, то она и на снимке выйдет согнутой. Об ошибке мы могли бы говорить лишь в том случае, если бы мы подумали, что палка на самом деле согнута, заблуждение же наше заключалось бы лишь в том неправильном предположении, что преломление лучей как в воздухе, так и в воде одинаково. Таких случаев масса: отметим, напр., явления, сопровождающие иррадиацию света, вследствие которой освещенные плоскости кажутся шире, чем темные. В силу того же темный четырехугольник среди светлого пространства кажется меньше, чем равновеликий светлый между темными плоскостями, — люди в темной одежде кажутся худощавее одетых в светлое платье, — пересеченная на части линия кажется короче цельной, — квадрат, пересеченный горизонтально, кажется шире, он же, пересеченный перпендикулярно, кажется выше, — одноцветная с длинными продольными полосами одежда придает человеку как будто более роста, пестрая с горизонтальными полосами одежда делает человека как будто ниже, — линии, идущие параллельно, кажутся вдали сближающимися (железнодорожные рельсы, аллеи и под.), — и перпендикулярные линии, пересеченные в косом направлении короткими параллельными линиями, кажутся раздвигающимися, а огонь ночью кажется значительно ближе, чем он на самом деле. Во всех этих случаях мы имеем дело не с обманом чувств, а только с явлениями, основанными на законах оптики, весьма часто игнорируемыми.

Все описанные случаи и бесчисленное множество им подобных могут найти место и в свидетельских показаниях решающей важности, и если показания приняты на веру и не будут исследованы до последних оснований, то последствием их могут оказаться крупнейшие ошибки. Мы говорим не только о таких случаях, когда человек, одетый в белое и встреченный ночью, принимается за человека большого роста, тогда как он оказался мальчиком, но целые происшествия могут быть неправильно поняты вследствие такого рода ошибочных заключений именно потому, что от какого-нибудь первого ошибочного чувственного впечатления были поставлены в зависимость все последующие данные и переданы в извращенном виде. Установить, в чем кроется ошибка, почему то или другое восприятие оказалось неправильным, не всегда легко, потому что не всегда оно объясняется одним лишь действием таких технических явлений, как преломление лучей, иррадиация; часто весьма сложен собственно психический процесс, повлекший ошибку. Мы хорошо знаем, напр., что ночью, особенно во время тумана, предметы, представшие перед нами внезапно, кажутся увеличенными до гигантских размеров. Умственный процесс при этом довольно сложен: положим, я вижу в туманную ночь неожиданно перед собой лошадь, очертания которой вследствие тумана представляются неясными, — мне известно из опыта, что предметы, являющиеся с неясными очертаниями, обыкновенно находятся па отдаленном расстоянии, затем я знаю, что предметы отдаленные кажутся гораздо меньше. Отсюда я должен заключить, что лошадь, несмотря па воображаемое расстояние представшая в натуральной величине, должна быть сама по себе огромных размеров. Ход мыслей, значит, таков: я вижу лошадь неясно, значит, она далеко от меня, тем не менее она имеет свою натуральную величину, каковы же должны быть ее размеры, если она подойдет ближе!

Само собою разумеется, что такие выводы не делаются медленно и сознательно: они возникают в уме мгновенно, без размышления, нисколько не нарушая самоуверенности суждения, и впоследствии бывает в высшей степени затруднительно проследить ход мыслей и найти ошибку. Если же сам наблюдатель в происшествии найдет что-либо непонятное, необъяснимое, то ему становится жутко: таким путем создается представление страшного, играющее столь значительную роль в показаниях свидетелей. Если я, напр., конечно, в какой-нибудь неожиданной, загадочной обстановке вижу скачущую лошадь и при этом не слышу стука ее копыт, если я вижу колебание листьев и веток деревьев и в то же время не ощущаю ветра, или если я встречаю при свете луны человека, который не отбрасывает за собой тени, то все это покажется мне страшным, потому что в логической цепи событий оказался непонятный пробел. Какое впечатление производят такие таинственные случаи на психическое состояние человека, конечно, известно: с того момента, как чувство страха охватило душу, ни одно чувственное восприятие не может быть признано надежным. Более того, есть основание усомниться, правдиво ли и то представление, какое сложилось до момента страха. К тому же редко кто признается откровенно, что ему было страшно: вот почему необходимо постараться вскрыть весь ход умозаключений свидетеля, так как только этим путем мы можем уловить момент появления страха и таким образом обнаружить источник ошибок.

Точно также важным источником ошибок является сложение и деление наблюдений. Это бывает в особенности, когда дело идет и наблюдениях за движениями. Всем известны ощущения, которые испытываются едущими в поезде железной дороги, когда кажется, что поезд стоит, а окружающие предметы движутся, или ощущения, испытываемые стоящими на мосту и смотрящими на текущую воду: им кажется, что мост плывет вниз по течению. Последний пример доказывает, что объяснение этих явлений нельзя свести только к одному тому, что мы подметили различие этих движений; но мы должны найти иное объяснение этих явлений, если движение мы расчленим на отдельные его моменты. Мы часто слышим, что свидетель не может показать, бросил ли обвиняемый стакан в голому потерпевшего или ударил им, и часто свидетели показывают разное. В подобных случаях нельзя сказать, чтобы часть свидетелей говорила неправду, так как человек видит сравнительно медленно³), т.е. употребляет относительно довольно продолжительное время для того, чтобы воспринять известное оптическое явление. В настоящем случае свидетели видели поднятие стакана с места и как он затем попал в голову потерпевшего, все лежащее между этими двумя моментами ими не было осознано, так как происходило слишком быстро, чтобы оставить отдельное впечатление. Этот пробел пополняется обыкновенно различными умозаключениями, и как это делает каждый свидетель, зависит от индивидуальности его и минутного настроения. В большей части случаев этот пробел будет заполнен тем предположением, которое явилось у свидетеля в первый момент. Когда обвиняемый поднимал стакан, одни свидетели думали: теперь он его ударит, а другие думали: теперь он в него бросит. И как только стакан очутился у головы потерпевшего, каждый из свидетелей дополнил незамеченный им момент согласно со своим первоначальным предположением.

То обстоятельство, что мы, как сказано выше, видим сравнительно медленно, имеет для нас вообще важное значение. В этом отношении весьма поучительны моментальные фотографические снимки. Если мы, напр., видим моментальный снимок галопирующей лошади, то мы, конечно, скажем, что лошадь так не выглядела ни в один момент галопа. Это происходит от того, что фотографический аппарат схватил такой короткий момент, какого мы не были в состоянии уловить глазом.

Таким образом, мы воспринимаем без сознания глазами целый ряд быстро следующих одна за другою картин и соединяем эти моментальные, пока еще не осознанные, ощущения в одну общую картину, которая однако на самом деле, как таковая, не существовала. Эту никогда не существующую картину мы напрасно ищем на моментальном фотографическом снимке, который, конечно, не будет соответствовать всему виденному и воспринятому. Обращаясь к нашей области, возьмем такой пример: положим, что событие, быстро совершившееся, состоит из моментов а, b, с, d, e, f, g, h, i, k, l, m, которые вследствие быстроты не могли быть каждый в отдельности восприняты человеческим глазом. Поэтому наблюдатель соединял в общую картину лишь часть схваченных им моментов: составленные таким путем картины будут, однако, весьма различны одна от другой, с одной стороны, потому, что каждый наблюдатель при составлении общей картины может начинать с различных моментов, с другой стороны, потому, что быстрый наблюдатель составляет картину уже на основании нескольких моментов, для медленного же наблюдателя требуется большее число их.

В первом случае, напр., впечатление картины могло получиться и на основании моментов так: у первого — abc-def-ghi-klm; у второго наблюдателя, который взглянул несколько позднее, впечатление общей картины сгруппировалось из следующих моментов: bcd-efg-hik.

При некоторой разнице в быстроте наблюдений может быть и такая комбинация, что быстрый наблюдатель составляет впечатление картины по двум моментам, а именно: ab-cd-ef-gb-ik-lm, между тем как менее быстрый наблюдатель получит картины после трех моментов в такой группировке: abc-def-ghi-klm.

Если полученные таким образом картины разнятся одна от другой по составу, то они могут еще более отличаться друг от друга, если мы примем в соображение, что тот или другой зритель может упустить невольно какие-нибудь из моментов, напр., a-d-g-k, или же если они оставят в нем неясное впечатление, — в этом случае составные части картины, наблюденной каждым, будут еще более разниться, и описание одного и того же события разными лицами во многих отношениях будет неодинаково, хотя бы все они наблюдали равномерно и хорошо.

Само собой разумеется, что в действительности невозможно выяснить различие тех картин, которые составляются зрителями на основании отдельных моментов. Вышеизложенный математический пример приведен лишь с целью расчленить некоторые из таких наблюдений, отличных одно от другого.

В одинаковой степени важны, но не в такой мере поддаются расчленению так называемые обманы слуха. У больных они встречаются чаще, чем оптические, но мы не будем на них останавливаться, ограничившись советом как можно тщательнее следить, не страдает ли больной иллюзией слуха, все же остальное есть дело эксперта-врача. Мы займемся только теми акустическими обманами, которые встречаются у здоровых лиц и у таких, которые хотя и здоровы вообще, но в известный момент были в ненормальном состоянии. К таким лицам следует отнести находившихся в состоянии неимоверного страха или же в опасности, угрожавшей жизни. На это следует обращать внимание, особенно при допросе таких лиц, которые получили опасные для жизни повреждения в драке, при покушении на убийство, во время разбоя и т.д. Не говоря о том, что вследствие страха, ужаса и боли люди впадают во всевозможные недоразумения, состояние, переживаемое ими, вообще нельзя не уподобить состоянию болезненному. Они подвергаются настоящим галлюцинациям: слышат слова, никем не сказанные, слышат голоса преследователей и угрозы, слышат, как кто-то обещает помощь, хотя бы никого не было вблизи. Весьма замечательны в этом отношении некоторые акустические явления, сопряженные с воспоминаниями о давно прошедших событиях. Так Гоппе передает один случай с утопавшим матросом, который в момент лишения сознания ясно слышал голос своей матери: «Иони, это ты съел ягоды твоей сестры?» Эти слова мать говорила ему как-то в раннем детстве, и с той поры он ни разу не думал об этом. В этом случае, конечно, никак нельзя было предположить, чтобы эти слова говорились матросу кем-либо. Представим же себе, что мы имеем перед собой потерпевшего, получившего тяжкие повреждения, который показывает, что слышал то или другое, — при известных условиях, быть может, даже и не будет поводов сомневаться в правильности его жалобы. Но вообще следует быть осторожным и не оставлять без проверки заявлений потерпевших о том, с какой стороны, на каком расстоянии, с какой силой послышался голос. Если подобную проверку вменить себе в привычку, то можно натолкнуться на любопытные явления: оказывается, поразительно много людей, которые не в состоянии определить, слышен ли голос сверху или снизу, справа или слева, сзади или впереди, издалека или вблизи, и при этом редкий из таких субъектов знает о своей неспособности правильно определять направление звуков. Часто, впрочем, невозможность при сообщении о каких либо звуках и т.п. ориентироваться в отношении места, откуда они раздавались, объясняется лишь условиями самой местности, напр., на улицах города, в горах и т.д.

Затем не каждый обладает способностью ясного понимания звуков, и большинство людей понимает слышанное не по буквальному значению слов, а по общему смыслу. Это не было бы так опасно, если бы все понимали правильно этот смысл. Обыкновенно же они придают словам тот смысл, который им кажется правильным, с их субъективной точки зрения, в этом и кроется причина безграничного различия в восприятиях. Часто мы имеем возможность исправить это разнообразие путем увеличения числа свидетелей, но если для какого-нибудь важного показания имеется только один свидетель, то мы по большей части делаем ошибку, придавая показанию его, никем не опровергаемому, безусловную веру. При этом, однако, нужно сказать, что и допрос нескольких свидетелей об одним и том же обстоятельстве не всегда устраняет возникшие сомнения. Когда человек понял что-либо неправильно, то причина этого могла быть не только субъективная, но и объективная: в первом случае (напр., когда он слушал невнимательно) вполне возможно исправить недочет допросом других свидетелей, в последнем же случае (напр., ошибка, вызванная условиями местности, явлениями акустики) результат этих объективных условий будет одинаков, т. е. слышали неправильно все без исключения свидетели, и все они дали неправильные показания. Поэтому следует весьма остерегаться ложного вывода, что «это обстоятельство доказано, как подтвержденное многими свидетелями».

Если таким образом нужно осторожно относиться к слуховым ощущениям при обыкновенном ходе вещей, то тем более требуется внимание, если случай представляет какие-нибудь осложнения, например: голос раздавался издалека, или в виде крика, визга, вообще ненатуральным тоном, или же когда голос принадлежал лицу другой национальности, другого наречия, иного образования, нежели свидетель. Требуется осторожность и в том случае, когда голос послышался неожиданно для свидетеля, когда он не понимал связи слышанного и одновременно происходившего, или же если есть основание думать, что эта связь была им неправильно понята. Следует при том иметь в виду, что память в данном случае никакой роли не играет, так как свидетели немедленно после восприятия неправильных слуховых ощущений воспроизводят их неправильно. Точно также следует помнить, что дословная передача, в особенности более длинных фраз, для лица низшего образования не только весьма затруднительна, но и всегда сопровождается искажениями, если требовать от него дословной передачи. Остается поэтому удовлетворяться передачей содержания слышанных фраз, причем безусловно необходимо каждый раз удостовериться в том, насколько свидетель правильно понял дело, так как иначе он неизбежно исказит слышанное согласно степени своего понимания. Известное значение, смотря по обстоятельствам, могут получить также и так наз. фонизм (слуховые ощущения, вызванные под влиянием световых явлений) и фотизм (световые ощущения, вызванные действием звуков). Подобные наблюдения нередки: так, напр., многие слышат ясное хрустение при появлении полярного света. Нужно полагать, что это не что иное, как резко выражающиеся ассоциации идей.

Относительно обманов в области других чувств можно сказать немногое, так как таковые большого практического значения не имеют. Так, напр., чувство осязания может повести к неправильным представлениям, и такие ошибки, как известно, могут иметь значение в уголовных делах, в особенности тогда, когда вопрос идет о времени нанесения полученных повреждений. Так мы знаем, что удар ножом и вонзание огнестрельной пули ощущаются прежде всего как толчки, что незначительные повреждения в первую минуту кажутся серьезными и, наоборот, смертельные весьма часто сначала совсем не ощущаются. Мы знаем, что человек, получившей во время драки несколько легких и одно тяжкое повреждение, редко бывает в состоянии указать, в какой момент ему было причинено тяжкое повреждение; мы знаем также, что редко кто из получивших раны расскажет правильно, сколько он получил ударов или толчков. Одним словом, заявления потерпевших относительно их ощущений, полученных в сфере чувства осязания, суть или поверхностны, или ненадежны.

Следует упомянуть при этом об одном обстоятельстве, до сего времени слишком мало обращавшем на себя внимание, а именно, что отдельные части нашего тела только тогда передают правильно ощущения головному мозгу, когда находятся в нормальном состоянии. Если, напр., возьмем горошинку большим и указательным пальцами, то мы ощущаем ее только одним ощущением, хотя осязаем горошинку двумя пальцами. Если затем мы третий палец положим сверх четвертого и возьмем ими горошинку, то получим двукратное ощущение, именно потому, что пальцы не находятся в нормальном положении и в силу этого передают двойное ощущение. Иначе сказать, двойное ощущение есть в сущности правильное, осязая же горошинку пальцами в нормальном положении, мы вводим в сознание вседневный опыт и ощущаем только одну горошинку. Возьмем другой пример: если скрестить руки, соединив пальцы, и затем вывернуть кисти так, чтобы пальцы левой руки были налево, а правой — направо, то мы совершенно утратим представление о локализации пальцев, и если тогда другое лицо попросит поднять известный палец с указанием, на какой руке, то обыкновенно происходит ошибка, и поднимается палец не той руки. Из этого мы видим, что чувство осязания вообще не в высокой степени развито у человека, так что во многих случаях оно нуждается в содействии другого чувства, преимущественно чувства зрения: чувственные восприятия, основанные на одном осязании, вообще ненадежны и могут апперципировать только немногие и более грубые характерные признаки вещей.

Несовершенство осязательных ощущений, между прочим, весьма убедительно подтверждается одной игрой молодежи, состоящей в том, что под столом передаются из рук в руки (из участвующих секрет должны знать один и не более двух) разные предметы: кусок мягкого мучного теста, очищенная сырая картофелина с коротенькими деревянными шпеньками, мокрая, наполненная песком кожаная перчатка, кожица от репы, снятая спиралеобразно, и т.п. Всякий получающий в руки один из этих предметов, не имея возможности его видеть, воображает, что ему подсунули какое-нибудь противное животное и бросает его: чувством осязания он воспринимает мокрое, холодное и скользящее, значит, лишь самые грубые характерные признаки пресмыкающегося животного, воображение же придает этим предметам жизнь и движение и т.д.

К этому следует прибавить, что осязательные ощущения облагают некоторой долей заразительности. Если, напр., вблизи меня бегут муравьи, то я немедленно ощущаю, как будто такие муравьи бегут и по телу, или если я вижу рану, или таковую мне описывают, то я часто на соответствующем месте тела ощущаю известную боль⁴). Понятно, что у свидетелей с восприимчивой натурой это может вызвать ложные ощущения.

Характеристика чувства осязания была бы не полна, если бы мы не упомянули еще об одном свойстве осязательных ощущении об их относительности в большей степени, чем других чувств. Мы находим, что зимой в погребе тепло, а летом холодно, конечно, по причине резкой разницы с температурой наружного воздуха; если мы опускаем одну руку в горячую, а другую в холодную воду и затем обе руки в воду средней температуры, то одна рука будет ощущать холод, а другая — теплоту Описание ощущений осязания довольно часто можно встретить в наших протоколах, поэтому нужно всегда помнить об их малой достоверности. В известном отношении близки к описанным и своеобразные явления, объясняемые неправильностями в строении нашего тела, напр., заблуждение идущего в одном и том же кругу, вместо того, чтобы идти вперед прямым путем. Это наблюдается в особенности тогда, когда кто-либо идет в незнакомой местности в туманную погоду, в метель или ночью в лесу, а чаще всего в тех случаях, когда кто-либо, под влиянием опьянения, или страха, или болезни, или ошеломляющего удара в голову, или вследствие потери крови, не обладает в полной мере своими чувствами. В подобных случаях на первый взгляд кажется невероятным поведение потерпевшего, который после совершенного на него нападения, разбоя, изнасилования и т. п. вместо того, чтобы убегать, бродил около места преступления. В настоящее время никто не будет оспаривать, что такой потерпевший о самом событии преступления покажет сущую правду.

Что касается чувств обоняния и вкуса, то таковые весьма часто бывают извращены не только вследствие болезни, но и у вполне нормальных людей, причем трудно составить о них ясное представление вследствие невозможности проверить эти ощущения. В жизни они играют менее значительную роль, чем чувства зрения и слуха: мы можем всякому предложить вопрос и затем объективно убедиться в том, хорошо ли он видит и слышит, но вопрос о тонкости вкуса и обоняния совершенно бесцелен ввиду невозможности проверить справедливость ответа.

К тому же в области этих чувств встречаются совершенно своеобразные явления: если напр., какое-нибудь кушанье по наружному его виду признаю за сладкое и мучное, между тем как оно в действительности соленое и мясное, то я во время еды не буду ощущать истинного вкуса в кушанье, а исключительно противный вкус. В этом случае представление о сладком и мучном кушанье смешалось с настоящим вкусом соленого и мучного до такой степени, что как будто оба кушанья действительно были смешаны.

Относительно чувства обоняния главным образом следует отметить, что ощущения приятные и неприятные — весьма условны. Одни находят восхитительным запах гнилых яблок, другие — запах мокрой купальной губки, одни говорят: «противный запах, как будто от падали», другие о том же говорят: «восхитительный «haut goût». Есть женщины, которые считают запах смолы «Assa foetida» самым приятным, обыкновенно же эта смола за свой запах носит имя «чертово кало». О запахе чеснока мнения также расходятся; весьма употребительные духи мускус и пачули многие совсем не выносят. Поэтому при оценке обонятельных ощущений следует быть тем осторожнее, что тонкость обоняния бывает в высокой cстепени различна. Есть люди, которые по запаху узнают в комнате о присутствии кошки, или же которые по запаху платьев в состоянии определить их владельцев, между тем как другие совершенно не различают самых резких запахов. Должно отметить при этом поразительную неизменность чувства обоняния: всем известно, что запах, который мы ощущали всего один раз лет 10 назад, при новом появлении его не только вспоминается, но и вызывает в памяти нашей целые картины давно прошедшего. Часто это помогает    свидетелю восстановить в памяти своей известные факты.

β) О памяти ⁵)

Вторым условием умственной деятельности лица допрашиваемого является его память. Существо памяти вообще столь замечательно и сложно, и проявления деятельности ее столь разнообразны, что С. С. не может не остановить на ней самого серьезного внимания. Ведь от верности памяти и правильного ее функционирования часто зависит вполне разъяснение события преступления.

Функция памяти, по словам Ф о р е л я, бывает троякая 1) пережитое должно оставить известное впечатление, 2) это впечатление может быть восстановлено и 3) восстановленное должно быть тождественным с пережитым. «Если я вчера, — говорит Форель, — в первый раз в жизни видел белого медведя и сегодня об нем вспомнил, то 1) белый медведь оставил известное впечатление, 2) сегодня я воспроизвел в себе образ белого медведя и 3) установил тождественность вчера виденного зверя с сегодня воспроизведенным».

Этот пример разъясняет все, что можно сказать о деятельности памяти. Остается установить, какие именно результаты достигаются функциями ее, каждой в отдельности. О правильности восприятий мы уже говорили; от правильности их прежде всего, конечно, зависит и правильность последующих функций.

Вторая функция памяти есть воспроизведение. Правильность ее зависит оттого, насколько (хорошо или плохо) раз воспринятое вновь появляется в сознании и как пополнялись оказавшиеся пробелы. Эти пополнения могут быть сделаны вполне исправно путем аналогий, или же ошибочно вследствие участия фантазий, или же, наконец, пробелы могут остаться совершенно непополненными.

Следующей по времени функцией памяти является функция установления тождества между первым впечатлением и продуктом воспроизведения, причем в соображение принимается, действительно ли и в какой мере одно покрывает другое. Смотря по успеху этого процесса, является большая или меньшая самоуверенность при показании. Остановимся еще раз на примере, приведенном Форелем. Первая функция зависит от того, с какой степенью тщательности и безошибочности я наблюдал белого медведя, вторая функция восстановит в уме образ медведя или вполне законченный, или с некоторыми пробелами. Положим, напр., я восстановил в сознании образ белого медведя совершенно полно, но забыл, есть ли у него хвост и какой. Если я по общей наружности животного сделаю правильное о том заключение, то пополню этот пробел в памяти; если же я восстановлю в памяти неверное представление белого медведя, то и пробел будет пополнен также неверно. Если я для пополнения пробелов не буду прибегать ни к помощи аналогий, ни к помощи фантазий, то пробел останется открытым: я просто не помню, был ли у животного хвост и какой.

Там, где оканчивается воспроизведение полученного ранее впечатления, начинается процесс установления тождества обеих картин: правильность этого процесса зависит от более или менее строгого критического отношения к этим картинам.

Эти три функции С. С. должен строго и точно в каждом важном деле уметь различать, раз он только имеет подозрение, что память изменяет свидетелю. Если он отнесется поверхностно к поискам, где именно в памяти свидетеля кроется ошибка, пробел, то можно заранее с уверенностью предсказать безуспешность этих поисков, но если он проследит каждую из трех названных функций памяти отдельно, то в большинстве случаев он найдет ошибку Таким образом, он должен спросить, сколько времени продолжалось первое чувственное восприятие, как и в какой обстановке оно произошло, как свидетель вообще воспринимает, одним словом, независимо от правильности, он постарается выяснить глубину и основательность первого впечатления. Затем он предложит вопросы и в процессе воспроизведения, в особенности относительно пополнения им пробелов и, наконец, дойдет до последнего процесса установления тождества между первым впечатлением и воспроизведенной картиной. В особенности если С. совместно со свидетелем вторично проанализирует процесс сопоставления обеих картин, он почти всегда нападет на случившуюся ошибку. Пусть не говорят, что для такой процедуры требуется слишком много времени: во всяком случае потеря времени будет менее, чем когда С. С., натолкнутый на ложный путь, произведет массу лишних допросов для восстановления истины.

Следует строго отличать сознательную деятельность памяти от бессознательной, которой принадлежит гораздо большая роль в умственной жизни человека, чем мы обыкновенно думаем. Английский исследователь сочинений Гете, Льюис, весьма удачно иллюстрировал деятельность бессознательной памяти примером, взятым из физики: если на белый лист бумаги, ярко освещенный солнцем, положить ключ, потом его убрать и лист бумаги положить в темную комнату, то теневое изображение ключа появится перед глазами, если смотреть на этот лист хотя бы после значительного промежутка времени. Совершенно так действуют в нас иной раз воспоминания, хотя бы не перешедшие вполне в сознание, но побуждающие к тем или другим поступкам. Форель говорит: «если я, углубившись в какую-нибудь философскую проблему, обойду лужу на улице, то я поступил так в силу известной неосознанной мысли, не перешедшей в сознание». Это обстоятельство для нас очень важно, так как целый ряд человеческих действий мы можем объяснить себе именно посредством участия в них бессознательной памяти. Мы делаем часто ту большую ошибку, что вообще не принимаем в расчет бессознательной памяти, потому ли, что забываем о ней, или потому, что не знакомимся с житейскими привычками тех лиц, с которыми имеем дело, или же потому, что вообще не вдумываемся в эти привычки. Нам в силу этого кажется совершенно невероятным, если человек иной профессии, нежели наша, говорит, что совершил бессознательно то, для чего каждому из нас потребовалось бы много времени на размышление. Вот почему безусловно необходимо выяснить прежде всего, какой образ жизни вел этот человек, потому что только при этом условии мы в состоянии определить возможность и степень участия бессознательной работы его памяти. В общем, мы можем сказать с уверенностью, что бессознательная память, как основывающаяся на длинном ряде впечатлений, есть самая прочная.

Когда приходится прибегать к памяти другого лица, значительную услугу оказывает отыскание соединительных звеньев между отдельными воспоминаниями. Каждый из нас знает, как он помогает своей памяти тем, что пристегивает один факт к другому с целью найти нить к забытым данным. Напр., мне хотелось бы припомнить, когда я купил известную вещь. В самом начале, быть может, я ничего не припомню, но вдруг мне вспоминается, что я этот предмет, после покупки, нес одно время в руке, пока рука не стала зябнуть, значит, это было зимой; затем я эту вещь засунул в левый карман моей шубы, значит, это было в истекшем году, ибо в запрошлом году у меня не было шубы с такими карманами; когда я пришел домой, то застал своего друга X., значит, это было в среду, потому что X. посещал меня только по этим дням; припоминаю, что он обратил внимание на мою новую шубу, значит, она была только что сделана; из счета же об этой шубе я усматриваю, что она доставлена ко мне в начале ноября, и таким образом с помощью среды я с точностью определил тот день и число, в которое я купил вышеназванную вещь.

К таким приемам мы прибегаем часто, но людям несметливым это дается нелегко, и если есть надобность добиться от них определенных указаний, то недостаточно только дать им для припоминания время, но и следует им в этом помогать, и, смотря по личной в этом отношении находчивости С., можно достигнуть более или менее точного восстановления в памяти требуемых данных. Для этого, конечно, необходимо принимать в соображение всю обстановку, окружающую свидетеля, и его общественное положение. Понятно, что крестьянину следует помогать в припоминаниях сельскохозяйственными событиями, какой-нибудь престарелой женщине — церковными праздниками, лицу, ведущему рассеянную жизнь — городскими сплетнями и происшествиями и т. п. Но и при менее типичных свидетелях всегда можно до известной степени достигнуть своей цели, если пуститься с ними в разговор и мало-помалу перейти к деталям. В этом случае, конечно, много значит опытность: с нею можно достигать прекрасных результатов, но всегда следует остерегаться слишком смелых комбинаций, и главным образом всякого внушения. Если речь идет об определении известного времени, то рекомендуется изложить в протоколе весь ряд сохранившихся в памяти свидетеля сведений, — таким путем можно по крайней мере добиться условного определения времени («если доказано, что событие А совершилось одновременно с событием В, и если событие В приключилось в деревне С, и если лицо Д именно тогда был в этой деревне, то событие А произошло в деревне С»), и всякому предоставляется установить правильность определения времени путем перепроверки промежуточных событий.

Превосходнейшим средством помочь воспоминаниям служит обращение свидетеля мысленно к прежней обстановке, к тем жизненным условиям, которых касается его показание. Это средство нам хорошо знакомо и из повседневной жизни. Я в своем кабинете решаю, что во время заранее назначенной прогулки должен сделать то и то, вышедши же из дома, я совершенно забыл об этом, и все мои усилия вспомнить, что я хотел сделать, были тщетны. Возвратившись в свой кабинет и присев на обычное место, на котором я и возымел то намерение, я вдруг вспоминаю, что именно я хотел сделать. Дело заключается в том, что я бессознательно воспринимаю опять те же самые впечатления, которые навели меня на это решение: оглядывание тех же предметов на письменном столе, знакомый слуху бой стенных часов, обычное ощущение, испытываемое, когда садишься в знакомое кресло и т. д. «Существует особенный закон, — говорит проф. Grashey, — что те впечатления, которые одновременно действуют на мозг, вступают в взаимное сочетание, или, как говорят, ассоциируются одно с другим». В наше время играют большую роль «пути ассоциаций идей» гениального Теодора Мейнерта.

Такого рода ассоциации идей в умственной жизни людей имеют большое значение. Мы знаем, что известные чувственные впечатления: звон колоколов, то или другое освещение, в особенности впечатления, оставленные чувством обоняния, как самые прочные, восстанавливают в памяти картины самых давних событий жизни. Наблюденные в этом отношении явления столь же любопытны, сколь и поучительны: при помощи таких чувственных ощущений можно иной раз восстановить в памяти даже совершенно, по-видимому, изгладившиеся картины прошлого.

Спрашивается, как применять эти приемы к нашей деятельности? Из изложенного видно, что в тех случаях, когда для дела весьма ценно точное припоминание событий свидетелем, не остается ничего другого, как перенести свидетеля в те же условия, при которых он получил известные, забытые им, факты. Но для этого недостаточно вызвать свидетеля просто на место преступления. Должно позаботиться также и о восстановлении по возможности тогдашней обстановки, необходимо выбрать то же время дня и, если возможно, то же время года, тот же час и вообще обставить место преступления по возможности так, как оно было. Нисколько не требуя, конечно, театральной сценировки, мы, однако, скажем, что чем обстановка будет точнее, тем лучше. Такого рода прием рекомендуется особенно тогда, когда дело идет о более сложных событиях и главное, об установлении того, в каком порядке известный человек совершал известные действия или же что именно было совершено в несколько быстро следовавших одно за другим моментов каждым из других лиц. Отдельные моменты часто совершенно невозможно и восстановить в памяти свидетеля, но это легко, если внимание свидетеля перенести на место преступления и в знакомую обстановку. Я могу уверить, что таким путем можно достигнуть поразительных результатов: свидетели, не припоминавшие в камере ровно ничего, на месте события получали совершенно другое настроение, сначала припоминали несущественное, а затем и главные подробности. Не следует думать, что со свидетелем на месте преступления происходит какое-то внезапное вдохновение. Пусть он сначала сообразится и ориентируется, причем с ним следует поговорить о местности вообще и лучше о более безразличных вещах, затем напомнить ему самые характерные факты события или те, которые сохранились у него в памяти, и, исходя от них, восстановить в памяти все событие. Должно при этом остерегаться подсказывать свидетелю и косвенным образом внушать ему, чтобы он говорил о том, чего не видал. Опасность от этих подсказов может быть довольно значительна, но ее можно избежать, если предлагать свидетелю исключительно вопросы и в этих вопросах не преподносить факты с целью их подтверждения. Нужно помнить, впрочем, что иногда при известных условиях могут случаться весьма резкие обманы памяти, заключающиеся в том, что у человека почему-то складывается представление, как будто он то и то видел или слышал, хотя на самом деле этого не было. Это случается не только при известных душевных аномалиях, но и у совершенно здоровых лиц, особенно в случаях сильного физического или душевного изнеможения. Обыкновенно эти обманы относятся к известной местности и выражаются в ложных представлениях такого рода: «тут я, должно быть, один раз был», хотя в действительности не был ни разу. Такие обманы (paramnesis), вероятнее всего, объясняются чтением, хотя и внимательным, тех книг, содержание которых, однако, давно забыто, яркими сновидениями и иными, исчезнувшими из памяти, впечатлениями. Этими вопросами занимались Лейбниц (Perceptiones insensibiles), де-Газ, wan- Bierwlith, Jouris, A. Laland, Bourdon, затем Anheil, W. Sander, Hensen, Langwieler, Widimeister, Gupert, Orepellin, Wigan, Maydam, Neigoff и т. д., и, наконец, о них же говорится в каждом учебнике психиатрии. Богатая литература по этому вопросу доказывает, что описанные явления весьма часто встречаются и должны поэтому иметь значение в нашей деятельности.

Отметим еще одно положение Р и б о , кажущееся парадоксальным, но в сущности весьма основательное: «запамятование есть существенное условие памяти». Рибо этим хочет сказать, что в памяти можно удержать только известное количество идей, и если она наполнена слишком многим несущественным, то в ней не находят места идеи существенные, которые только и могут удержаться в памяти, когда будет забыто несущественное. Применение этой теории к нашей деятельности заключается в том, что мы отнюдь не должны восстанавливать в памяти свидетеля слишком много мелочей, так как в этом случае не останется места для существенного. Вся трудность заключается в том, чтобы возвратить его памяти лишь столько мелочей, сколько понадобится для припоминания важных вещей.

1) Впервые давал такие представления ирландский художник Роберт Паркер в 1787 т. За ним последовали французы Фонтэн, Буржуа и Прево. Затем стали показывать известные картины: «Штурм Малахова кургана», «Сражение под Сольферино», «Битва у Гревелота», «Путешествие австр, кронпринца в Египет» и т. д. В самой большой из таких напорам — «Битва при Седане» А. ф. Вернера - самые существенные предметы: стена, ранцы и оружие солдат и пр. были устроены настоящие, а часть их была нарисована.

2) Не бесполезно также и наблюдать за приемами фокусников, хотя бы и самых нехитрых. Кстати, замечу, что в наше время опыты у спиритических медиумов объясняются почти исключительно ловким фокусничеством.

3) Ср. статьи М. Фридриха, Э. Титера, Каттелля и др. к «Physiologische Psychologie» Вундта, 3 изд., 2-й том, стр. 305 и след.

4) Студентам медикам хорошо известно, что чуть не половина аудитории начинает испытывать чувство зуда при чтении лекции о сыпных болезнях, вызывающих зуд.

5) См. указания на литературу в моей «Уголовной психологии», стр. 340 и след.