Классики юридической психологии

ОБЩАЯ ЧАСТЬ

ГЛАВА II. О допросах

 

2. Допрос свидетелей

II. Некоторые особенные случаи

а) Неправильные наблюдения вследствие возбуждения

Чувственные восприятия бывают различны уже при самых обыкновенных происшествиях, при которых никак нельзя предположить, чтобы зритель вследствие возбуждения был лишен возможности спокойного наблюдения; тем более эти восприятия разнятся в тех случаях, когда наблюдателя, благодаря обстановке или иной причине, охватил страх или волнение: тогда уже нет места спокойному, трезвому наблюдению. Примеров этому можно найти массу. Из случаев, занесенных на страницы истории, я упомяну о казни королевы Марии Стюарт. При вскрытии ее гроба (в 30-х годах текущего столетия) обнаружилось, что королева получила два удара мечом, из которых один попал по шее ниже затылка, а другим была отсечена голова от туловища; между тем сохранилось несколько рассказов современников этой казни, излагающих со свойственной англичанам точностью и пунктуальностью все событие, и ни один из писателей не упоминает о другом ударе в шею. Описания эти составлены так, что нельзя допустить со стороны кого-либо из присутствовавших запамятования: очевидно, они все находились в таком возбужденном состоянии, что просто не заметили первого удара и, без сомнения, подтвердили бы это под присягой, если бы были вызваны в суд¹). Недавно мне представился случай проверить в этом смысле душевное состояние, возникающее у каждого при зрелище смертной казни. Палач, исполнявший приговор, почему-то счел нужным надеть перчатки; после казни я предложил четырем лицам, присутствовавшим при ней, вопрос относительно цвета перчаток. Ответы были следующие: черного, светло-серого, белого, а четвертый настаивал на том, что у палача совсем не было на руках перчаток. Все четверо находились в непосредственной близости к палачу, никто не допускал со своей стороны ошибки, отвечал с полной уверенностью, что видел правильно. Один мой знакомый, бывший военный, молчаливый и серьезный человек, всегда спокойно и строго обдумывавший свои слова, на следующее утро после происшедшей железнодорожной катастрофы, при которой он был очевидцем, показал мне, что задавлено было человек сто, что он сам будто бы видел, покидая полуразрушенный вагон., как многочисленные человеческие головы, отрезанные колесами от туловищ, катились вниз по железнодорожной насыпи. На самом же деле оказался убитым только один человек вследствие раздавления груди, пять человек получили увечье; все же остальное оказалось результатом возбужденной фантазии этого, в общем спокойного, человека. Во время того же железнодорожного несчастия произошел другой случай, ярко иллюстрирующий, что можно видеть или слышать в состоянии страха. Какой-то пивовар, человек зрелых лег, атлетического сложения и несомненно не страдавший нервами, выпрыгнув из разрушенного вагона, побежал по полю по направлению к ближайшей деревне, которой достиг в четверть часа, причем, как ему все время казалось, он видел и слышал, что паровоз сошедшего с рельс поезда преследовал его по пятам, шипя и спуская пары. Вследствие воображаемой погони человек этот пробежал до деревни так быстро, что получил воспаление легких и несколько месяцев спустя умер, — лучшее доказательство того, что его мнимое представление для него было весьма действительным. Недавно в газетах писали, что в одной из норвежских тюрем известный вор Гудор бежал из-под стражи таким образом, что на одной из прогулок бросился на надзирателя, последний видел в его руках длинный нож и бежал, Гудор последовал его примеру. Когда же впоследствии удалось его задержать, то при дознании обнаружилось, что он бросился на надзирателя, имея в руках селедку, которую испуганный надзиратель принял за длинный нож.

Для нас, криминалистов, представляет интерес то обстоятельство, что при убийстве президента Карно никто не видал удара кинжалом. Убийца Казерио, вскочив па подножку экипажа и отстранив руку Карно, вонзил ему кинжал в живот. В экипаже сидели еще три господина: сзади стояли два лакея; кругом экипажа ехали верхом офицеры. Тем не менее никто не видал удара! Убийца мог бы даже убежать, если бы не обратил на себя внимания возгласом: «да здравствует анархия», а также и своим бегством.

Всякому из нас приходилось, без сомнения, наблюдать подобные примеры²), но я думаю, что значение их в нашей деятельности оценивается слишком мало. Во всех описанных случаях, по обстоятельствам дела удавалось раскрывать ошибочность наблюдений. Если несколько лиц присутствовали при одном и том же событии и только один из них сделал какое-нибудь особенное наблюдение, то оно будет признано подлежащим сомнению и проверке. Но как часты случаи, в которых имеется только один свидетель! Этот свидетель, вследствие своего возбужденного состояния, может сделать нервное наблюдение, и нет возможности тогда обнаружить эту неправильность! Как часты случаи, когда на таком «наблюдении», которое является, безусловно, воображаемым, основывались самые тяжкие обвинения! Мы не имеем никаких доказательств того, — я по крайней мере их не знаю, что такого рода ложные наблюдения в уголовных делах впоследствии раскрывались. Но что ложные наблюдения действительно имели место в том или другом случае, не может подлежать никакому сомнению. Спрашивается, как предупредить злополучные последствия такого рода свидетельских показаний? Мы можем ответить, что следует всячески добиваться доказательств или подтверждения каждого показания, данного только одним свидетелем и возбуждающего хотя бы малейшее сомнение. Никогда не следует говорить себе: «ведь, должно быть, так и было»: если же дело кажется не совсем правдоподобным, то нельзя говорить так: «но ведь не стал бы говорить этого свидетель такой-то, заслуживающий полного доверия». В подобных случаях единственный исход состоит в том, чтобы представлять себе все события в общем и относительно подробностей так, как будто этого свидетеля и не было. Если это представление достигается легко и непринужденно, введение же в него этого одинокого свидетельского показания приводит к сомнениям и затруднениям, то следует быть особенно осторожным относительно этого показания. Осторожность эта рекомендуется более всего в том случае, когда это показание является единственной уликой против обвиняемого: и если это показание звучит неправдоподобно, а свидетель в то время по какой бы то ни было причине был в возбужденном состоянии, то все следствие надлежит направить к тому, чтобы самым тщательным образом проверить правдоподобность этого показания.

Но такой случай, когда показание одинокого свидетеля само по себе, по свойству содержания своего, представляется неправдоподобным, есть легчайший, так как показание это само побуждает быть осторожным. Гораздо более затруднительны и опасны те случаи, когда свидетели неправильно «апперципируют» и показывают о       таких обстоятельствах, которые весьма возможны по существу, и таким образом приводят дело в почти критическое положение. Расследуешь и работаешь долгое время и никогда или же слишком поздно приходишь к убеждению, что наблюдения свидетеля были неправильны. К счастью, казусы такого рода бывают только тогда, когда свидетель, по каким бы то ни было причинам, находился именно в возбужденном состоянии духа, в спокойном же состоянии ошибки эти весьма редки. Вот почему я советую с самого начала относиться скептически ко всякому одиночному показанию, неподтвержденному другими данными, и затем точно выяснять, в каком состоянии духа находился свидетель в момент наблюдения.

При этом следует выяснить всякий возможный повод к «возбуждению», не только мгновенный (во время события), но и всякий более или менее отдаленный.

В этом отношении для меня был весьма поучительным один случай, после которого я стал менее доверчиво относиться к показаниям. Один крестьянский парень, которого я знал с детства как человека безусловно правдивого, в первый раз в жизни посетил один большой город и, вернувшись оттуда, с живостью рассказывал мне все, что видел. Наибольшее впечатление произвел на него зверинец одного странствующего антрепренера. Он рассказывал о разных зверях, описывал способы кормления их, как обращался с ними укротитель зверей, и наконец рассказал, что будто бы при нем появилась исполинских размеров змея, которая бросилась на льва и готова была его проглотить, но в этот момент будто бы на сцене появились многочисленные дикари, вступили в борьбу со змеей и убили ее и льва. Дело оказалось, однако, очень просто: эта последняя сцена была изображена на большой картине, вывешенной с наружной стороны цирка, как это обыкновенно бывает во всех странствующих зверинцах. Мой парень в этот день видел так много нового и удивительного, что изображенное на картине событие показалось ему весьма возможным, и, когда он начал рассказывать о своих впечатлениях, то картина перешла в его уме в действительность, и он рассказывал ее содержание lona fide, как действительно случившееся. Как часто мы слышим нечто подобное от свидетелей в наших уголовных делах, и как часто нас роковым образом наводили так на ложные пути!³)

Расскажу еще один случай. Довольно интеллигентный зажиточный крестьянин однажды рассказал мне, каким замечательным образом вылечил его от глухоты наш судебный врач: он будто бы посмотрел ему в ухо и затем с большим трудом извлек из него отдельные части довольно большого черного жука; сложив эти части, голову, туловище и лапки на листе бумаги, врач будто бы показал ему этого жука, и после этого крестьянин излечился от глухоты. Вскоре затем я расспросил врача об этом замечательном случае излечения; оказалось, что врач извлек из уха крестьянина лишь порядочный кусок ушной серы. Крестьянин этот, по словам врача, в течение болезни был крайне угнетен и затем во время операции находился в беспокойном состояние духа, после же операции в высшей степени обрадован, так что воображение его легко объясняйся этой быстрой сменой возбужденных состояний духа. Лжи в этом случае, очевидно, не было, а была исключительно неправильная «апперцепция».

 

ß) Неправильные наблюдения вследствие повреждений головы

Особую осторожность следует соблюдать при допросах свидетеля, получившего тяжкие повреждения головы. Происшествия такого рода бывают часто и тем более важны для нас, что потерпевший в большинстве случаев является самым главным и даже единственным свидетелем⁴). Осторожность в этих случаях необходима также и потому, что судебный врач никогда не может с уверенностью сказать, повлияло ли повреждение на умственное состояние потерпевшего. Дело в том, что вопрос о различных «центрах» головного мозга пока еще не нашел окончательного разрешения.

В общем можно согласиться с Форелем, который говорит: «Картины, воспринимаемые чувством зрения, отражаются на затылочной оболочке большого мозга, картины, передаваемые чувством слуха, — в височной области мозга, картины движений — между теменем и областью лба».

В литературе приводится бесчисленное множество примеров о временном нарушении равновесии умственных способностей вследствие повреждений головы. Так Г о л л э н д  в своей «Mentalpathology» рассказывает, что он однажды, вследствие большого переутомления, забыл немецкий язык. Хирург А б е р к р у м б и э однажды упал с лошади и повредил голову, за отсутствием врача он сам распоряжался наложением повязки на рану и дальнейшим лечением вполне точно и правильно, но при этом совершенно забыл, что у него есть жена и дети. К а р п е н т э р рассказывает о ребенке, который вследствие падения головой в течение трех дней находился в бессознательном состоянии; по выздоровлении все музыкальные знания его исчезли из памяти, все же остальное было в прежнем состоянии.

К этим случаям я хочу добавить некоторые лично мною наблюденные, частью из обыденной жизни, частью из уголовной практики, так как они доказывают, как осторожно следует относиться к показаниям свидетелей, получивших повреждения в голову.

В первом из этих случаев дело идет о крестьянине, на которого напали, причинили тяжкие повреждения и ограбили в то время, когда он шел на ярмарку, где хотел приобрести себе корову. На другой день после этого он был в полном сознании и при допросе рассказывал о всем случившемся с большой точностью и совершенно согласно с данными дознания. Одно только он утверждал упорно, несмотря на все возражения, а именно, что у него ограбили купленную корову, а не деньги на покупку ее. Как только ему возражали, что он был ограблен на пути к базару и за день до базара, что его видели люди за 15 минут до грабежа, которые хорошо заметили, что у него не было коровы, то он некоторое время задумывался и затем опять произносил стереотипную фразу: «а все-таки взяли у меня корову, какая она была и сколько стоила, я не знаю, но у меня была корова». В описанном случае легко было выяснить неправильность показания потерпевшего, но какие могли бы возникнуть последствия, если бы нельзя было этого доказать, и если бы стали разыскивать недобросовестного владельца этой будто бы похищенной коровы.

В одной драке работнику мельника нанесен был тяжкий удар колом по голове, так что он долгое время был без сознания, причем у него оказались повреждения черепной кости. При первом допросе, через два дня после событий, он весьма определенно показал, что его сбил с ног человек высокого роста с длинной черной бородой. К счастью, однако, в этой драке не участвовал человек, подходивший к этим приметам; затем путем свидетельских показаний оказалось возможным установить, что виновный был парень небольшого роста с белокурыми усами. Если бы не было этих свидетелей и если бы действительно в драке участвовал человек с указанными потерпевшим приметами, то имелось бы полное основание подвергнуть его задержанию, — столь ясно и определенно давал потерпевший свое показание. Скажем, между прочим, что у него не было никакого повода скрывать или щадить настоящего виновного. По выздоровлении, при новом допросе он указал, как на виновного именно на того, на которого показывали и свидетели; при дальнейших же расспросах он рассказал, что когда он лежал в постели в полубессознательном состоянии, то ему постоянно казалось, что какой-то высокий мужчина с черной бородой пытался стащить его с кровати. А эти приметы как раз подходили к внешности врача, который ему оказывал первую помощь.

Во многих отношениях поучительный для нас случай приключился с одним из моих товарищей, человеком безусловно заслуживающим доверия. Этот последний, фон С., как-то раз шел, в сопровождении нескольких друзей, по гористой местности; переходя горы, он сорвался со скалы и получил перелом ноги в нескольких местах и весьма тяжкие повреждения черепной кости. Он впал в бессознательное состояние и оставался в этом состоянии целую педелю. Когда он очнулся, то, к общему удивлению, ровно ничего не помнил о своем падении и о том, что было с ним в течение последних полутора часов до падения⁵). Все мельчайшие подробности выхода из дома, разговоры в пути с товарищами и т.д. — все он помнил до момента, когда показывал спутникам какое-то дерево, напомнившее ему одно из давних приключений по охоте. Все же, что было после этого момента, между прочим разговор о небезынтересных для него вещах, исчезло из его памяти навсегда, между прочим и то, как они все закусывали на вершине горы, пили ключевую воду, как они сговорились о предстоявшей охоте и как товарищи предостерегали его о грозившей ему опасности. Обо всем этом ф. С. ничего не помнил, падение как будто вымело из его памяти все события, имевшие место в течение полутора часов до этого несчастья.

Допустим теперь, что подобное состояние случилось с обвиняемым, который при совершении преступления получил тяжкие повреждения и заявил, что он ничего не помнит о происходившем за полтора часа до причинения ему повреждений. Кто бы ему поверил? А если бы то же случилось со свидетелем, разве поверили бы его словам? Нет, его станут мучить расспросами, пока, наконец, он не покажет чего-нибудь такого, что, смотря по обстоятельствам дела, могло бы случится, но чего в действительности он не помнит и не знает.

В вышеописанном случае с ф. С. было еще одно замечательное обстоятельство, а именно: находясь в бессознательном состоянии, он произнес одну фразу совершенно разумно. Еще выходя из дома, он получил от своей матери какое-то поручение к дяде, и вот, когда его в бессознательном состоянии привезли в дом последнего и дядя вследствие испуга громко назвал его по имени, то он в точности и ясно произнес все порученное ему матерью и затем опять впал в прежнее бессознательное состояние.

Предположим опять, что дело идет о преступлении. С одной стороны, никто бы не поверил таким словам лица, находящегося в бессознательном состоянии, и это его сообщение, как продукт фантазии, было бы оставлено без внимания. Если же мы имели бы дело с обвиняемым, то без всякого колебания признали бы бессознательное состояние его симуляцией, так как он в течение некоторого промежутка времени производил впечатление человека нормального.

Этот пример учит нас тому, что в подобных делах могут происходить невероятные вещи, что ни одно обстоятельство поэтому не должно быть допущено само по себе, но лишь в связи со всеми, и что, кроме того, каждое обстоятельство, прежде чем положить его в основу дальнейших действий, должно быть тщательным образом проверено.

Приведу еще замечательный случай. Пользовавшийся общим уважением чиновник Ц. ехал домой, возвращаясь из служебной поездки; лошади испугались и понесли, Ц. вывалился из экипажа, сильно при этом ударился головой о землю и в бессознательном состояние остался на дороге. Очнувшись через полчаса, он встал и пошел на расположенную вблизи дачу знакомой ему семьи, без всякого доклада прошел в столовую и сел на диван. Час спустя, под вечер, застал его в таком положении хозяин дома. Ц. говорил с ним совершенно разумно и толково, но в течение разговора, к удивлению хозяина, выразил мысль, что он, Ц. уже с утра в его доме и даже обедал у него. Когда же были замечены повреждения на его голове, то он стал упорно отрицать падение из пролетки и настаивал на том, что он с утра находится в доме. Только ночью появилась лихорадка, бред и наступило продолжительное бессознательное состояние. Если мы опять предположим в данном случае наличность преступления, то, будь Ц. обвиняемым, никто бы не поверил его объяснению о том, что он не знает, каким образом попал в чужой дом, в особенности если бы это был какой-нибудь известный вор. Если же Ц. положим, был бы потерпевшим, то он так бы ничего и не знал о том, что с ним случилось, и своим показанием ввел бы С. С. в заблуждение.

И такие случаи вовсе не редки. На одного инженера, проходившего вместе со знакомым стариком по улице мимо питейного заведения, внезапно бросился из дверей последнего какой-то солдат. В заведение как раз в это время происходила драка между пьяными солдатами и посторонними лицами, несколько солдат были вытолкнуты вон, и один из них шашкой нанес совершенно невинному инженеру удар по голове, так что тот упал па землю. Так как драка продолжалась, то спутник инженера побежал в ближайшую деревню за людьми. Возвращаясь к месту драки, они встретили идущего инженера, который не имел никакого представления о всем случившемся и только выражал удивление о том, куда девался его спутник. О нападении же и ударе по голове он ничего и знать не хотел, между тем, по освидетельствовании его через судебного врача, рана на его голове оказалась настолько глубокой, что зонд проникал до мозга.

Один случай, происшедший в начале 1893 г., поучительный для нас во многих отношениях, обратил на себя всеобщее внимание. 28 марта 1893 г в доме учителя Бруннера в Диткпрхене, в Нижней Баварии, было совершено убийство с целью грабежа. Двое детей учителя оказались убитыми посредством кирки, жена его и горничная найдены были в бессознательном состоянии с опасными для жизни повреждениями, причиненными тем же орудием. Учитель Бруннер при первом допросе давал показание в состояние крайнего замешательства и настолько сбивчиво, что подозрение упало па него. Оно не было опровергнуто и показанием пришедшей в сознание жены его, которая объяснила, что, проснувшись после глубокого сна, она вдруг почувствовала, что лежит смоченная, и увидав, что она вся в крови, снова лишилась чувств. Более ничего она сообщить не могла и оказалась решительно не в состоянии припомнить, когда, каким образом и кем были нанесены ей тяжелые раны (все на голове); по словам ее, даже о том, что она ранена, она узнала только от третьих лиц. Когда ей предложили подписать протокол ее показания, то она вместо своего имени (Марта Бруннер) подписалась, не думая долго: «Марта Гуттенбергер». С. С. осведомился у присутствовавших лиц, не урожденная ли Гуттенбергер г-жа Бруннер, на что получил отрицательный ответ. При дальнейших же расспросах выяснилось, что это была фамилия бывшего любовника служащей у Бруннера горничной, которому, ввиду его дурной репутации, было запрещено Бруннером ходить в его дом. С. С., воспользовавшись этими сведениями, сделал распоряжение о розыске Гуттенбергера: он был задержан в Мюнхене и немедленно сознался в совершенном им преступлении.

Из этого следует, что г-жа Бруннер (как это впоследствии и подтвердила она сама) в то время, когда ей наносились удары, узнала преступника в лицо, но вследствие тяжелых повреждений головы утратила представление о случившемся, хотя и не вполне. Представления о виновности Гуттенбергера перешло в отдаленную сферу сознания, так что ей смутно казалось, что это имя имеет какое-то значение. Находясь в состоянии «сумерек сознания», она сочла достаточным выразить значение этого имени, поставив его взамен своего.

В этом можно видеть повое доказательство того, что существуют по крайней мере две сферы сознания, согласно теории Макса Д е с с у а р a (Dessoir): первое, или верхнее, сознание и второе, пли нижнее, сознание; в этом последнем сознании всегда или по преимуществу отражаются события, дошедшие до нас только частью или в измененном виде. Их называют также смутными восприятиями⁶).

Повреждения головы еще и в другом отношении требуют особенного внимания, а именно когда они имеются у преступников, хотя бы последние и излечились давно от таковых повреждений. Зандер и Р и х т е р справедливо замечают, что и поныне судебные врачи не обращают должного внимания на повреждения головы, и действительно Дельбрюк из 58 умалишенных арестантов нашел 21 со следами повреждений головы, а К н е х т из 214 освидетельствованных им преступников нашел 73 человека, у которых были обнаружены повреждения головы. Сюда относится также и наблюдение Шлягера⁷).

В «Friedreichs Blättern» 1855 г. (стр. 76) был рассказан один случай, напоминающий каждому из нас о необходимости крайней осторожности в нашем деле. В этом году был казнен один осужденный, у которого по вскрытии оказались существенные повреждения черепной кости. На одной половине черепа, которая была на треть меньше другой, были найдены лучеобразные рубцы, которые были не чем иным, как зарубцевавшимися трещинами черепа, происшедшими вследствие удара копытами лошади; подсудимому в то время было всего 14 лет, и швы черепа успели хорошо срастись. О подобном случае пишет и Гаулькэ, а именно: вскрытие одного умершего в тюрьме преступника, осужденного за удушение жены, обнаружило, что вся правая половина большого мозга совершенно отсутствовала и вместо нее была водянистообразная масса; это патологическое явление также оказалось последствием падения головой. Указание на такие же случаи можно найти в сочинении д-ра Павла Гудера («Die Geistesstörungen nach Kopfverletzungen», Jena, 1886 г.).

Все подобные случаи налагают на С. С. безусловную обязанность всякий раз произвести освидетельствование, если ему становится известно, что обвиняемый когда-либо получил тяжкие повреждения головы. Об этом, между прочим, можно узнать, если при допросе обращать внимание на все рубцы на голове, на асимметрию частей головы и т. п. Важным представляется и то соображение, что восприятия и воспоминания могут быть весьма затуманены, если к повреждениям головы присоединить еще и состояние опьянения (драки н трактирах, падения в состоянии опьянения и т. д.).

 

γ) Неправильные наблюдения вследствие различий в природе и культуре наблюдающих

Наибольшую трудность для С. С. при допросе свидетелей представляет оценка их показаний. Тот, кто делает оценку, руководствуясь исключительно тем, насколько достоин доверия свидетель, и доверие это основывает только на официальных справках местных органов власти, тот, конечно, будет только заполнять бланки, но не будет производить предварительного следствия. Только тот ведет следствие, который стремится к уразумению, насколько различно было воспринято свидетелями одно и то же событие, и пытается выяснить, в чем заключается это различие в восприятиях, и каким именно общественным группам присущи те или другие особенности в восприятии. Материал для такой работы огромный в каждом следствии, при каждом допросе, оценка же этого материала должна неизбежно привести к обобщениям положительного характера. К счастью, в наше время к этим вопросам пробудился живой интерес, и можно надеяться, что сделанные наблюдения поручат вскоре научную обработку.

Самое важное в этом отношении, как уже сказано, установить, в чем те, которые, без всякого сомнения, имели намерение показать чистую правду, показали различно, хотя, если бы они наблюдали как следует, должны бы были показать одно и то же. Раз это установлено, то требуется выяснить, почему эти свидетели показали различно. Для этого С. лучше всего начать с самого себя, не вследствие ли его неловких, не соответствовавших случаю приемов это произошло. Пусть он прежде всего выяснит, не требовал ли он от свидетелей более того, чем они могли дать. Ведь вполне согласно с природой человека наблюдать вещи без особенного каждый раз внимания, а раз что-либо осталось незамеченным, то никакие, стократ предложенные вопросы, этому не помогут. К тому же надо еще помнить, что в то время, когда свидетель что-либо наблюдал, он вовсе не имел в виду, что виденные им обстоятельства впоследствии получат такое важное значение, а С. С., который, имея в руках дело, превосходно оценивает все значение этих обстоятельств, часто даже не может встать на ту точку зрения, с какой свидетель наблюдал эти обстоятельства, в то время для него ровно никакого значения не имевшие. Напр., свидетель видел кого-то, выходившего из известного дома, и посмотрел на него, как он смотрит на всякого встречного, мельком; если же впоследствии окажется, что этот незнакомец в тот день и в том доме совершил тяжкое преступление, то к несчастному свидетелю пристают самым инквизиторским образом, чуть не силой добиваются от него того, чего он не знает: «ведь вы же видели?», «ведь вы же должны знать по крайней мере то?..». В лучшем случае допрос оканчивается тем, что С. С. придет к убеждению, что свидетель действительно этого не знает, в худшем же случае, наконец, вынудит у него что-либо ложное. Если же было несколько свидетелей, которые видели одно и то же, но показали различно, то это могло произойти по двум причинам: или они допрашивались неодинаково равномерно, или же допрос не был поставлен так, как следует.

В первом случае обыкновенно бывает так, что к одному свидетелю С. отнесся спокойно, выслушал терпеливо его показание о том, что он слишком мало по делy знает, так как утешал себя надеждой, что последующие свидетели покажут более. Но чем далее идет допрос, тем более теряется надежда услышать более подробные сведения, тем нетерпеливее и придирчивее становится С., тем более прибавляют свидетели к показаниям и тем чаще уклоняются от правды. Если сравнить все записанные показания, то ни одно наблюдение, конечно, не будет сходно с другими, но это потому, что каждый свидетель допрашивался С. в различных состояниях духа. Следовательно, в этом случае мы имеем дело не с неправильными наблюдениями свидетелей, а с неправильным ведением допроса С-ем.

Мы не желаем этим сказать, что С. С. должен вести допрос вяло и равнодушно, так как многие свидетели, особенно крестьяне, сначала всегда заявляют, что «ничего не знают», и все сведения приходится приобретать от них с немалым трудом. Допрашивать заботливо и внимательно или же назойливо «выжимать» показания, — между этими двумя способами большая разница.

Если все свидетели допрашивались с одинаковым вниманием, и тем не менее показания получились разноречивые, то причина этого лежит уже в самих свидетелях. Не всегда, впрочем, она заключается в различии способностей к восприятию (что составляет содержание этого параграфа), иногда она возникает и в камере С. С. Это последнее явление представляется столь любопытным в смысле изучения свидетелей с психологической точки зрения.

Часто свидетель почему-нибудь воображает, что он будет по делу привлечен к ответственности либо вследствие опасения, что на него заявлено подозрение, либо вследствие того, что он считает за собой кое-какие упущения, благодаря которым облегчалось совершение преступления, либо потому, что боится могущего упасть на него обвинения в каком-либо уговоре с обвиняемым и т.д. Во всех этих и тысяче других случаев при всем желании показать правду свидетели будут говорить так, как считают целесообразным, смотря по тому, чего они опасаются. Они будут иначе освещать дело, иначе расположат обстоятельства, кое о чем умолчат, и если С. С. сумеет подметить, как такие свидетели показывают, то в уме его создается представление о целой группе лиц, которые всегда дают показания неточные, а именно: он сюда отнесет робких, неуверенных и всегда чувствующих за собой вину. Затем С. С. сам может впасть в серьезное заблуждение, если он, имея от природы склонность к фантазии, ведет беседу со свидетелем, отличающимся такою же склонностью и кое-что знающим по делу. В этом случае часто бывает, что С. С., составляя различные комбинации, сообщает их свидетелю, который со своей стороны дополняет их, охотно пускаясь, по своим индивидуальным качествам, в такие же комбинации. С. С. пользуется этими последними для новых предположений; и вот они друг другу помогают строить воздушные замки, так что в конце концов С. С. уже не знает, что же именно свидетель сообщил ему как виденное. Точно так же и свидетель не знает, что ему было известно до допроса, и какие выводы принадлежат ему лично, и какие он сделал сообща с С. С. В результате получается такой протокол показания, в котором кое-что является исключительно продуктом фантазии С. и кое-что свидетеля.

Пусть не думают, что честный свидетель всегда останется в пределах истины. Почти не верится, что в состоянии наговорить в порыве фантазии люди легко возбуждающиеся, хотя бы с самыми благими намерениями. Не следует забывать, что в таких случаях оба, и С. С., и свидетель, каждый взаимно опирается на авторитет другого: С. — нa авторитет очевидца, который, как предполагается, должен знать дело, а свидетель — на авторитет С. С.; который должен знать законы. Таким образом, каждый из них в авторитете другого находит желанную опору для свободного полета своей фантазии. Пусть кто-нибудь попробует, ради поучения, обратить внимание, как нетрудно заставить легко возбуждающихся людей рассказать о событиях, которых они никогда не видели или о которых не слыхали, впрочем, без всякого внушения или подсказа со своей стороны: при самом искреннем намерении строго держаться правды, они при первом случае увлекаются в ту или другую сторону и в конце концов сами не знают, что — факты и что — плоды их воображения. В обращении с такими людьми С. С. должен быть осторожным и даже несколько сухим, особенно когда замечает и в себе склонность к увлечениям.

Совершенно обратно С. С. должен вести себя в отношении к людям равнодушным и молчаливым, которые стараются говорить как можно менее и любят, о чем можно, умолчать, относятся к делу безразлично и ограничиваются в показании самыми необходимыми. Я далек от того, чтобы советовать в этом случае всячески приставать к свидетелю, пока не добьешься от него, что нужно; мое мнение таково, что в этом случае единственный путь к цели — увлечь свидетеля с собой, раскрыть перед ним свои стремления, свой собственный интерес, выяснить ему, что добыто следствием, какое значение имеют достигнутые результаты и как важна поэтому полнота и правдивость его показаний. Мало-помалу в нем пробудится некоторое участие, свидетель начнет понимать С. С. и его цели и найдет не бесполезным пораздумать о виденном, припомнить и сообщить С. свои воспоминания. Таким путем от совершенно безучастного свидетеля С. С. может добиться важнейших показаний.

Итак, прежде всего следует уяснить себе, какую личность имеешь перед собой, каковы его природные свойства и как соответственно этим свойствам с ним обращаться. Но не только природные свойства следует принимать во внимание, но и личные мнения свидетеля, общее направление мыслей, положение в обществе и т.д. Есть немало людей, которые, отнюдь не имея намерения говорить ложь, при даче показаний руководствуются разнообразнейшими соображениями: религиозными, политическими, социальными, иногда чисто семейными, сословными и даже просто кружковыми. Такой свидетель одного не хочет видеть и слышать, на другое смотрит не так, как все, и таким образом из свидетеля обвинения он может превратиться в свидетеля оправдания, и наоборот.

Без сомнения, каждому из пас приходилось в случае совершенно неожиданных показаний свидетеля осведомляться о разных личных отношениях его к делу или к заподозренному, и тогда показание его получало совершенно иное освещение.

Отнюдь не безразличны в этом отношении возраст и пол свидетеля, хотя, конечно, нельзя утверждать с полною достоверностью, в каком возрасте свидетель более надежен и в каком менее; точно так же отражаются на показании и все те элементы, из которых складывается личность человека, его природные свойства и степень культурного развития. Со временем, конечно, и относительно их можно будет установить известные нормы.

Дети в возрасте не свыше 7—9 лет в известном отношении самые правдивые свидетели. Любовь и ненависть, честолюбие и коварство, вероисповедание и сословие, положение в обществе и богатство — все это еще чуждо столь юному возрасту. Равно и не встречаются у них неправильные наблюдения вследствие предубежденности, нервной раздражительности и горького опыта: зеркало детской души ясно и верно отражает в себе все мимоидущие события. Не следует при этом, конечно, упускать из виду и слабые стороны свидетельских показаний детей. Самый главный недостаток их заключается в том, что мы никогда не можем смотреть на дело с той точки зрения, с какой смотрит дитя, и когда ребенок употребляет те же слова, какие и мы, то он дает им иной смысл. Даже в области восприятия впечатления о предметах у детей складываются иные, чем у взрослых: такие понятия, как большой и малый, быстрый и медленный, красивый и безобразный, далекий и близкий, — у детей совершенно иные, чем у нас. Тем более представления о событиях: событие, для нас совершенно безразличное, кажется им превосходным или страшным, и наоборот, они равнодушны к тому, что для нас прекрасно или печально. Мы даже и не знаем, какое впечатление поистине то или другое производит на них.

Другой недостаток детских показаний заключается в том, что кругозор детей гораздо уже, чем наш, так что значительная часть наблюдаемого нами совершенно не входит в круг доступных детям впечатлений. Насколько же обширен этот круг, мы знаем лишь в некоторых отношениях: мы не будем спрашивать у ребенка, каким образом совершилось сложное мошенничество или как сложились отношения прелюбодеяния, потому что мы, несомненно, знаем, что ребенок ни того, пи другого не понимает. Но во многих других отношениях мы не знаем, где оканчиваются границы детского разумения и наблюдательности. Мы часто находим совершенно необъяснимым, что дитя не может понимать того или другого факта, и        в то же время часто поражаемся тем, что дитя ясно ориентировалось в таком событии, которое мы считали недоступным его пониманию. В общем, однако, ошибаются более те, которые приписывают детям слишком малую долю наблюдательности. Я редко встречал, чтобы надеялись много па детскую наблюдательность, но зато часто имел случай убедиться в том, что дитя знало и замечало гораздо больше, чем думали.

Действительно, и среди повседневной жизни как часто разговаривают при ребенке о вещах, ему будто бы непонятных, и впоследствии замечают, что он не только все прекрасно понял, но даже умел скомбинировать с другим, замеченным им ранее или позднее. Наконец, не следует забывать, что дитя в высшей степени легко подпадает под постороннее влияние, причем умышленное ли оно или нет, безразлично. Если кому-нибудь известно, что дитя будет допрашиваться на суде, и показание дитяти имеет для него значение, и в то же время он имеет возможность повлиять на дитя, то в громадном большинстве случаев он этим пользуется. У ребенка нет никаких принципов, но зато много веры в слова взрослого, и если последний не будет спешить со своим воздействием на ребенка после виденного им, то дитя легко примет за факты то, что говорит ему взрослый. Успешность такого внушения несомненна в том случае, если взрослый будет осторожно и постепенно влиять на дитя и будет направлять его ответы такого рода вопросами: «не было ли дело так? не правда ли, оно было так?» Совершенно тоже наблюдается, если воздействие на ребенка производится неумышленно. Если какое-нибудь крупное событие составляет тему частых разговоров, делаются различные заключения и обсуждается то, что другие видели или при известных условиях могли бы видеть, то дитя, которое прислушивается к этому и которое само кое-что видело по делу, более и более проникается этими разговорами и в конце само убеждается в том, будто и оно видело то же, что видели и другие⁸).

Поэтому при допросе детей всегда следует быть настороже, но в общем детские показания, если только допрос ведется с надлежащим умением, представляют нередко богатый материал.

Переходя от детского возраста к следующему поколению, мы должны говорить о каждом поле отдельно. Насколько различаются мальчики и девочки в физическом отношении, настолько же различны способности их к восприятиям. Сметливый мальчик, без сомнения, самый лучший наблюдатель из всех других возрастов; в эту пору в душу мальчика стремительно врывается жизнь во всех своих бесчисленных и любопытных явлениях, и то, что дает ему школа и будничная обстановка, отнюдь не заполняет его юного пылкого сердца. Все, что происходит нового, замечательного, редкостного, он ловит с жадностью и с напряженными чувствами стремится воспринять настолько хорошо и глубоко, насколько это ему удается. Пусть никто в доме не замечает никакой перемены, пусть никто не видит птичьего гнезда во время прогулки, пусть никто среди цветущей природы не подметит чего-нибудь особенного, — подростку все это бросится в глаза, и все, что выходит из обычной колеи монотонной жизни, все это дает пищу его пытливому уму, обогащает его познания и дает ему возможность обратить на себя внимание взрослых. Внимание мальчика пока еще не отвлечено борьбой зa существование, суетой жизни и ее интригами, свободно и беспрепятственно он может увлекаться тем, что возбуждает его внимание, его взор еще ничем не омрачен и зрение не притуплено, и таким образом, он наблюдает часто гораздо точнее, лучше, проницательнее, чем мы взрослые. При этом он уже руководствуется кое- какими принципами, ложь чужда ему вследствие его идеализма, притом он немного упрям и неохотно упускает случай блеснуть правильностью своих наблюдений, в большинстве случаев он мало доступен чужому влиянию и излагает дело так, как оно действительно было. Я повторяю: сметливый благонравный мальчик самый лучший свидетель.

Этого нельзя сказать о девочке того же возраста. Уже самая природа и воспитание препятствуют тому, чтобы она могла приобрести те необходимые знания и тот свободный взгляд (присущий смелому подрастающему юноше), которые необходимы для правильных наблюдений. Девочка более или менее замыкается в тесном кругу своей матери, между тем как мальчик выбивается наружу и имеете со своими товарищами в поле, в лесу, везде может видеть все, что дает действительная жизнь Только запасшись этими познаниями, можно подметить все из ряда вон выходящее, необычайное. Наедине, вместе с отцом или ровесниками, подрастающий юноша знакомится со множеством практических сведений, из которых и слагается знание будничной жизни. Всего этого не имеет девушка; она выходит из дому гораздо реже, не видит ремесленников, рабочих и других людей будничного труда, которые сообщают любознательному юноше новые для него сведения, она, конечно, не видит и действительной их жизни, и, если случается что-нибудь особенное, тo она уже не в состоянии воспринимать правильно своими чувствами. А если это происшествие сопряжено с некоторой опасностью, шумом, тревогой, привлекающими юношу и возбуждающими его напряженное внимание, то девушка боязливо удаляется и видит событие только неясно, издали, или же совсем его не видит.

В известном отношении подрастающая девушка даже опасная свидетельница, а именно когда ей самой пришлось участвовать в деле или даже быть главным лицом. В таких случаях никогда дело не обходится без преувеличений или даже положительных вымыслов. Даровитость, душевный подъем, мечтательность, романтичность и склонность к грезам, — вот те ступени, по которым девушка, еще слишком молодая для романических приключений, уже доходит до некоторой «мировой скорби»; а скорбь эта граничит с чувством скуки, которая жадно ищет всяких перемен. И вот прекрасным средством рассеяния является какой-нибудь уголовный случай, в котором юному существу уже принадлежит некоторая роль⁹). Если вообще интересно быть вызванной в суд, дать какое- либо показание и этим повлиять па судьбу другого лица, — то как необыкновенно занимательно, если речь идет о чем-то важном, когда особенное внимание обращается на свидетельницу, когда весь суд и публика ловят ее каждое слово, когда всеми обсуждаются последствия ее показания. При этом мелкая кража в ее устах легко превращается в грабеж, заурядный оборванец кажется ей интересным бледным молодым человеком, какое-нибудь дерзкое слово изображается как нечаянное нападение, совершенно безразличное событие превращается в какое-нибудь романическое похищение, какая-нибудь глупая болтовня — в важный заговор. Одним словом, девушка в таком возрасте представляет собой существо, к которому должно относиться как можно осторожнее. Особенно опасной становится девушка в период начинающихся менструаций, весьма часто перед появлениям первого месячного. Иные остаются опасными в эти периоды и перед ними и во всю жизнь, до наступления климактерического периода¹⁰).

Однако, во имя справедливости, следует сказать, что в известного рода наблюдениях никто не обнаруживает такой сметливости, как подрастающая девушка. В этих случаях, если только она отбросит всякие фантазии, она может дать более ценные показания, нежели самые развитые взрослые. Причины этому те же, которые развивают в ней наклонность к вымыслам и преувеличениям. Школа, замкнутая жизнь и ее самостоятельные занятия не представляют пищи для мечтаний и грез, половые инстинкты уже пробуждаются, и в силу этого девушка бессознательно ищет в окружающей ее сфере таких событий, которые имели бы отношение к этим инстинктам. Чьи-нибудь ухаживания, влюбленные отношения среди окружающих никем не подмечаются так скоро, как именно бойкой полувзрослой девушкой, всякая перемена в этих отношениях сообщается ее тонкому чуткому чувству: много ранее, чем влюбленные объяснились, она уже знает о взаимном их расположении, она предчувствует приближение этого момента и угадывает его, как он наступил; все последующее, как сливаются их сердца, как отношения раскрываются, она предугадывает во всяком случае скорее, чем окружающие ее взрослые.

В связи с этими стоят и те наблюдения, которые такие девушки ведут над известными лицами. Какая-нибудь интересная красавица или молодой человек, живущий вблизи, не имеют над собой более зоркого наблюдателя, чем 12-летняя девушка, соседка. Кто они такие, что они делают, кто у них бывает, когда они выходят из дома, как они одеваются, никто этого не знает так хорошо, как она. Молодая девушка превосходно подмечает настроение их духа, радость, грусть, скорбь, надежды, вообще все, что наполняет их душу. Если нужны точные ответы на такие вопросы, то девушка школьного возраста — самый лучший свидетель, при условии, конечно, если она пожелает открыть всю правду.

От подрастающей юности перейдем к зрелой юности, которая, хотя и переживает самый цветущий период жизни, однако не принадлежит к хорошим свидетелям: говоря вообще, именно молодые люди самые плохие наблюдатели. Переживая самый счастливый период жизни, полная надежд и идеалов, интересуясь только собой и своими стремлениями, зрелая юность считает самым важным только себя самое. Детство прошло, и оно выброшено из памяти, более зрелый возраст и старость не удостаиваются ее внимания, молодость стремится захватить себе весь мир, для нее важно только то, что непосредственно ее касается, а все более отдаленное не удостаивается и взгляда ее.

Самыми типичными представителями этого возраста следует считать молодую девицу, которая способна игнорировать разрушение всего мира, лишь бы не упустить какого-нибудь бала, и молодого студента, который свою корпорацию ставит выше, чем все остальное под луной. Хотя впоследствии это настроение, конечно, изменяется, тем не менее молодость в эпоху ее полного мужества является воплощением самого здорового эгоизма, стремящегося к первенству в мире и в обширном круговороте жизни знающего только себя и свое право на существование. Кто наблюдал за собой и за другими, тот хорошо знаком с этими ощущениями, кто имел случай допрашивать молодых людей в качестве свидетелей о важнейших событиях, совершившихся в их среде, тот и негодовал, и в то же время радовался, с каким безразличным равнодушием они проходили мимо этих явлений. Но если молодым людям пришлось что-либо наблюдать, то они расскажут все хорошо, правдиво и честно: хорошие задатки заложены в них прочно, а буря жизни их еще не поколебала.

Достигнув полною расцвета сил, зенита жизни, человек вступает в обладание всеми силами, дарованными ему Творцом; хорошие и дурные качества достигли высшей степени своего развития, чувства его изощрены, ум развит, и если зрелый мужчина или женщина захотят что-либо воспринять, наблюсти, то они вполне способны к этому и в состоянии правильно рассказать о воспринятом. Жизненные пути и стремления в этом возрасте точно и непоколебимо предначертаны, любовь и ненависть, просветленные опытом, приняли определенные формы, отношение ко всем вопросам установлено, и, таким образом, если человеку в зрелом возрасте, вызванному в суд, приходиться дать ответ за правду и против неправды, то он поступает всегда с известной твердостью и определенностью.

Но это справедливо лишь относительно человека доброго, хорошо направленного, ибо никогда, ни в каком возрасте страсти, недоброжелательность, своекорыстие, партийность и самолюбие не обуревают человека в такой степени, как именно тогда, когда он стремится к наибольшему простору, в то время, когда он более всего трудится и за то более и требует Эти страсти в такой мере порабощают человека, что превращают его в бессознательного лицемера, и таким образом нет свидетеля для С. С. более опасного, как человек, достигший высшей степени познания добра и зла.

Что же касается вопроса о различиях между показаниями мужчины и женщины в этом периоде, то лучшее определение мы находим в словах Граббе: «мужчина мыслит далеко, женщина чувствует глубоко, для него мир есть сердце, а для нее сердце есть весь мир». Кто запомнит эти слова, тот отлично поймет все глубокое различие в наблюдениях мужчины и женщины. Он будет в состоянии предугадать, как понял известное событие мужчина и как отнеслась к нему женщина, если они оба наблюдали его. Помимо интереса, это вместе с тем и поучительно, так как тот, кто знает заранее, что ему придется выслушать, выступит вооруженный против всего, что угрожает истине, и сумеет уверенно и смело повести допрос по верному пути.

Заключим этот параграф несколькими замечаниями о последнем периоде жизни, старости. Кроток и примирителен или нетерпим и озлоблен является перед нами старик, смотря по тому, каким сделала его судьба. Чувства его и способность к восприятиям ослабели, но большой опыт заставляет его видеть внутри себя многое, чего он не в состоянии воспринять извне, и часто он заканчивает свои суждения словами: «tout comprendre, c'est tout pardonner». Наконец на самом закате жизни старик превращается в то, чем он когда-то был, в ребенка: он лишается прежней ясности понимания и вместе с тем страстей, смотрит на все просто и бесхитростно. Престарелые мужчина и женщина так же, как и дети разного пола, наблюдают одинаково и, подобно детям, легко подпадают под чужое влияние в пользу или во вред другого.

---

1) В «München Allgem. Zeit» от 21 янв. 1903 г. некий д-р ф Паквиц, в противоположность описанному, сообщает, что, как видно из сочинения Брантома 1589 г., палач нанес королеве 3 удара. Достать это сочинение мне не удалось. Если Брантом говорит о    3-х ударах, то он видел, следовательно, 3-й удар неправильно, так как при осмотре трупа королевы оказались следы только двух ударов. Кроме того, наблюдением Брантома вовсе не доказывается, что многочисленные английские историки, сообщения которых существуют и до настоящего времени, не ошиблись в своих наблюдениях над казнью.

2) О значении страха по уголовным делам см. в цитир. Архив, т. XI, стр. 340.

3) Подобный поучительный случай см. в цит. Архиве, т. VI, стр. 34 (учение о поглощающем действии более сильного впечатления).

4) О литературе этого предмета см. «Friedrtichs Blatter, f. ger. Med» 1852 г. стр. 241. Ср. также и семь весьма поучительных заключений экспертов, данных по известному делу Цитена (Френкль «D. jetzige Stand d. Rechtsfalles Ziten», Висбаден, 1902 г.).

5) О т. наз. ретроградной амнезии (термин, изобретенный Рибо) см. Эстерлена, в Суд. Медицине Машко. Ср Нигиус «Кровоизлияние в мозгу и судебное значение его» Fritrcichs Blatter 1851 г. 11. Судебная Медицина Гоффмана, 9-е изд., стр.739 и 1041. Явления этой «ретроградной амнезии» наблюдаются также и при отравлении углекислородом (хотя бы и о давно случившемся). Ср. Бриан., Азам, Бартелеми и Фабло (Annales d'liygiene, 27. стp. 92). Затем то же явление наблюдается у лиц, спасенных от удавления, или оправившихся от асфиксии, между прочим также и после отравления известными грибами. В большинстве же случаен явления эти наблюдаются у лиц, испытавших удары молнии.

6) Ср. Гессена «Versuch е. wiss. Begründung d. Psychologie».

7) Zeitschrift d. Gesellschaft d. Arste in Wien XIII, 1857.

8) Ср. хорошую статью Эрнета Гистрова «Ueber die Suggestibilität des Kindes», прилож. «Allgem. Ztg.», 1901 r., вып. 37, V. Литературу — в моей «психологии».

9) Так, д-р Антон Эльцельт-Невин сообщает в своей прекрасной статье «О нравственных предрасположениях» о деле Марии Шнейдер, которая в 1886 г., имея 12 лет, убила 3-летнсго ребенка, с целью завладеть его серьгами. При разбирательств дела юная убийца производила такое впечатление, что как будто то обстоятельство, что ею занимались нее так подробно и обстоятельно, льстило ее самолюбию! (Этот случай цитирует и Ломброзо.)

10) См. Крафт-Эбинга Psychosis menstrualis. Штутгарт, энкл. 1902.

---