Классики юридической психологии

VI.

Указанные болезненные состояния, хотя встречаются в жизни весьма часто, гораздо чаще, чем мы это себе представляем, — все-таки выходят за норму психического состояния обыкновенного, «среднего» свидетеля, и влияние их на качество свидетельских показаний может быть большею частью фиксировано на суде обычными средствами медицинской экспертизы. Гораздо труднее распознать недостоверность показаний, происходящую от «нормальных» дефектов нашего психического механизма, от естественного несовершенства наших способностей, служащих необходимыми орудиями для восприятия и воспроизведения прошлой действительности. Тут у суда не только нет никаких средств . фиксировать наличие того или другого дефекта в психическом состоянии свидетеля и влияние этого дефекта на качество его показания, но большею частью нет данже подозрения, что эти дефекты и это влияние имеются в данном случае перед лицом правосудия.

Всякое свидетельское показание основывается на усилии памяти воспроизвести то, на что было обращено внимание в прошлом. Но внимание есть орудие восприятия весьма несовершенное, так как оно в своей силе и в своем действии непостоянно и подвержено многочисленным случайным влиянием, а память с течением времени искажает запечатленные вниманием образы, которые часто «тускнеют», «выцветают», «выпадают», и таким образом, образуются в механизме памяти пробелы; в эти, так сказать, пустоты памяти прокрадываются вымыслы, заблуждения, всякого рода продукты психических переживаний и логических аберраций. Вследствие этого, воспоминание о бывшем факте не только не покрывает объективную действительность, оставляя в ней незаполненные места, но, кроме того, и вследствие того, часто преображает ее, преломляя и окрашивая ее в аспекте различных субъективных представлений и умозаключений.

В частности, недостоверность свидетельских показаний зависит от: 1) предмета, к которому они относятся, 2) внешних условий, при которых свидетелем воспринимаются впечатления и затем воспроизводятся на суде в виде воспоминаний, и 3) индивидуальных особенностей лица, которое дает показания.

1. Объект свидетельских показаний. Свидетельские показания касаются всех мыслимых сторон бесконечно разнообразной действительности. Объектом их могут быть не только впечатления, воспринимаемые нашими органами чувства из реального мира и образуемые ими представления, но вместе с ними и в связи с ними также постигаемые нашим сознанием логические сочетания предметов и действий и определения их взаимоотношений во времени и пространстве, в степенях качества и количества и т. д. Очевидно, чем сложнее этот поток впечатлений и представлений, тем меньше наше внимание способно их охватить и тем труднее в процессе воспоминания их воспроизвести.

Акт восприятия не есть просто открытие дверей для внешних впечатлений, регистрируемых в сознании. Воспринятые впечатления немедленно подвергаются интенсивной и активной обработке: когда мы смотрим на рафаэлевскую картину Сикстинской Мадонны, перед нами только раскрашенная плоскость, а мы воспринимаем фигуру, облака, складки — пластически. К этому присоединяются наши знания и представления о культе Мадонны, настроения и мысли, связанные с Рафаэлем и первой эпохой Ренессанса и т. д.— все это, может быть бессознательно, соединяется в особый комплекс впечатлений, и невозможно выделить, что получено непосредственно из картины и что присоединилось к этому из нашего интеллекта и нашей психики.

Таким образом, каждая новая петля в сети нашего опыта присоединяется к прежнему накопленному богатству, и получается процесс, который известен в психологии под названием апперцепции.

Часто апперцепция исправляет впечатление, чтобы полупить объективно верную картину. Когда мы смотрим на длинную аллею, то деревья кажутся, чем дальше, тем ниже; но, руководствуясь опытом, мы исправляем эту оптическую ошибку и достигаем того, что нам не легко возвратиться к непосредственному впечатлению. В этой необходимости присоединить к непосредственному впечатлению данные опыта и субъективные представления лежит источник многих ошибок восприятия. Это демонстрируется в опытах Штерна, в которых обнаруживаются объективные и субъективные причины, порождающие ошибочность показаний.

Одна из объективных причин, порождающих ошибки восприятия, имеется налицо тогда, когда впечатление неясно, коротко или исполнено пробелов, напр., если некоторые предметы прикрыты (три картины из четырех — под мышкой художника) или открыта только одна сторона предмета и притом непривычная (напр., боковая сторона пианино), или когда не достает красок, которые поэтому произвольно восполняются свидетелем в его описании (напр., красный диван художника, красный жилет мальчика и т. д.). Там, где исчезают нюансы и контуры (напр., в мебели позади дивана художника), сразу появляется масса ошибок. Конечно, в опытах неясность нюансов и контуров наблюдаемых предметов играет гораздо меньшую роль, чем в реальной жизни, потому что, как это уже было выше указано, в опытах наблюдающий может передвигать картину, приспособлять ее к той или другой части сетчатки глаза, между тем как в жизни мы видим только ничтожную долю того, что представляется нашему взору, только то, что ясно воспринимается частью сетчатки, обращенною к предмету, а большая часть горизонта воспринимается соседними частями сетчатки лишь в неясных очертаниях.

Наиболее часты ошибки субъективного характера, ошибки при воспроизведении предметов путем воспоминания. Тут мы стоим перед одним из самых трудных и темных психологических вопросов: каково содержание воспоминания? Принято думать, что оно есть копия первоначального опыта, отличающаяся от него меньшею интенсивностью красок и меньшею ясностью очертаний. Современная психология устранила эту фотографическую теорию. Каждый из нас легко может убедиться, насколько неполны и неточны наши воспоминания, наши представления о таких предметах, которые кажутся нам близко знакомыми, которые постоянно находятся перед нашими глазами, которые ежедневно, ежечасно, останавливают на себе наш взор. Попытайтесь воспроизвести в своей памяти фасад дома, в котором вы живете или обстановку или отдельные ее предметы в вашей квартире, — вы заметите, что как ни кажутся вам знакомы эти предметы—воспоминание ваше о них не идет далее грубого представления о главных очертаниях этих предметов. Только немногие особенно одаренные натуры способны к точной «визуализации», т. е. воспроизведению контуров, красок, теней (напр., художники). Большинство же людей обречено на суррогаты точных копий. Эти суррогаты могут быть конкретные или абстрактные. Конкретные заключаются в оптических остатках и обрывках картин, мускульном чувстве (открытие новейшей психологии), в слуховых представлениях шумов, звуков, слов. Последние особенно важны, как вспомогательные средства для памяти. Память слов может служить источником ошибок. Слова имеют много значений, отсюда ошибки. Возьмем в опыте с картинкой — диван, на повозке художника. Форма и вид его не сохраняется в памяти, слово же остается; когда слово это всплывает, мы ищем соответствующей конкретной действительности, которая однако вовсе не совпадает с данной. И вот мы встречаем неожиданные определения: «темный в цветах диван, с полосатой спинкой». Слово, как источник ошибок, имеет особенное значение, когда показание повторяется несколько раз (свидетель вспоминает не виденное, а слова и выражения, в которых он давал прежнее показание), или когда свидетели друг другу рассказывают о предмете показаний, или когда в форме вопроса и ответа употребляется одно и то же выражение, но в различных смыслах.

Кроме этих конкретных элементов, ошибки создаются отвлеченными понятиями и обобщениями. Диван в следующем показании превращается в куль, на котором сидит жена художника. Очевидно, в памяти остается не образ, а обобщение «было что-то для сидения», а этому обобщению искусственно подсовывается куль.

Таким образом суррогаты — оптические остатки, слова и абстрактные суждения образуют почву для разнообразнейших подставок при воспоминании, которое лишь в незначительной степени покоится на непосредственном восприятии впечатления. Картина этого процесса весьма ярко изображена д-ром Бернштейном в следующих словах:

«Чем смутнее и расплывчатее представление, тем энергичнее вступает в сбои права дополняющая и исправляющая творческая работа; пустые места населяются созданиями воображения, ускользающие отношения воссоздаются сообразно общему содержанию события, полузабытые слова восстанавливаются соответственно сохранившемуся воспоминанию о стиле, более отчетливо сохрянившиеся подробности пристегиваются наудачу к несоответствующим пунктам или моментам события. К обрывкам собственного воспоминания о событии пристают обрывки слышанного о нем же от других, одеваясь в столь обманчивую оболочку реальности, что нет возможности отделить виденное непосредственно от слышанного со стороны; на место неуловимой правды подставляется воображаемое правдоподобие; то, что было, уступает место тому, что могло быть. Воспоминания о событиях, близких друг к другу по времени, сходных по содержанию или связанных одним чувством, часто сливаются в одно, обмениваются подробностями, до известной степени обобщаются, суммируясь в аналогичных и типичных чертах, ущербляясь в случайных, несущественных, единичных деталях. В этом отношении в каждом из нас совершается тот же бессознательный творческий процесс, который приводит поэта и художника к уловлению общественных настроений, начертанию художественных типов, созиданию произведений искусства».

Одна из трудностей и опасностей, с которыми суду приходится постоянно иметь дело, даже при допросе безусловно достоверных свидетелей, — это смешение выводов с непосредственным восприятием. В каждом восприятии, в каждой передаче воспринятого факта необходимо участвует умозаключение, и вот это умозаключение, делая те или другие выводы из воспринятого, может внести в свое восприятие или воспоминание моменты, на деле вовсе отсутствовавшие. Часто выводы из воспоминания порождают у вспоминающего другое мнимое воспоминание. Явление это не из ряда вон выходящее, а принадлежит к числу обычнейших погрешностей в показаниях. В сущности говоря, мы делаем целый ряд выводов всякий раз, когда мы что нибудь утверждаем. Известный криминолог Ганс Гросс в свой «Kriminalpsychologie», 1898, иллюстрирует это положение следующим примером: «Когда я заявляю «там стоял стакан», то я при этом делаю в уме ряд выводов, подтверждающих это мое заявление; чтобы полностью передать всю концепцию выводов, приводящих меня к утверждению, что там стоял Стакан, я должен был бы сказать так; «в виду того, что я не замечал, чтобы я страдал галлюцинациями и, насколько мне известно, не находился ни в каком другом болезненном состоянии; так как, далее, я не имею оснований предполагать, чтобы кто-либо, посредством оптического обмана или иных каких физических фокусов, создал во мне иллюзию стакана, или чтобы на столе находилась столь художественная живопись, чтобы я мог принять нарисованный стакан за настоящий; и так как, наконец, нельзя думать, чтобы живущие в том доме употребляли стаканы из горного хрусталя, — то я, кажется, вправе предположить, что то, что я видел на столе, был обыкновенный стакан».

Собственное умозаключение не единственный путь, которым мнимые впечатления заполняют пробелы памяти или вытесняют истинные впечатления. Таким же привходящим элементом, оказывающим влияние на наше восприятие и воспоминание о воспринятом, может явиться чужое мнение по поводу воспринятого нами факта. Такое влияние сказывается, между прочим, когда впечатления о том, что мы сами видели или слышали, дополняются также и из другого источника, напр., из беседы с другим очевидцем того же факта. Если, предположим, несколько человек, присутствовавших при каком-нибудь происшествии, после того разговаривают о нем между собою, то возможно и вероятно, что некоторые из них некоторое время спустя будут думать, будто они видели или слышали то, чего они сами не видели и не слышали, но о чем другие рассказывали как о виденном и слышанном, т. е. их первоначальные собственные воспоминания под влиянием этих рассказов подвергнутся, незаметно для них, изменению и исправлению в том отношении, что некоторые элементы их утратятся и в них вступят новые элементы. К этой же категории принадлежит и влияние чтения частных сообщений, напр., газетных сообщений, которые так же могут оказать воздействие на содержание воспоминаний свидетелей, изменяя их внушенными дополнениями или исправлениями и создавая таким образом иную концепцию элементов в воспоминании и иное содержание свидетельского показания, чем это было бы, если бы память свидетеля не подвергалась воздействию от прочитанного газетного сообщения.

Сюда могут относиться еще и другие воздействия, между прочим, сравнительно редкие явления, как приводимое Бентамом — смешение сновидения с действительностью или весьма обычное, хотя уже граничащее с ненормальностью, окрашивание свидетелем происшедшего под влиянием образов, созданных мечтаниями или вообще воображением, или кристаллизация в виде воспоминаний того, что было предметом постоянных напряженных размышлений, словом, случаев, где действительность перемешивается с творчеством и истина с вымыслом.

2. Внешние условия. Весьма большое значение имеют условия, при которых происходит восприятие впечатлений и последующее воспроизведение их в памяти. Прежде всего, в зависимости от степени внимания, различна сила впечатления: если человек интересуется событием, то, конечно, оно произведет на него более сильное впечатление, живее возбудит его внимание и точнее может быть им воспроизведено, чем тогда, когда он равнодушно относится к данному событию или является совершенно случайным его свидетелем.

Затем большое влияние на полноту и яркость восприятия представляют различные аффективные состояния, как такие, которые вызваны самим восприятием, так и те, которые случайно с ним совпали. Состояние сильного аффекта — под влиянием страсти, возбуждения, раздражения, чувства страха — мешает объективному наблюдению, связывает, «притупляет» или ненормально «обостряет» наблюдательную восприимчивость, и вследствие этого получается извращение действительности как при первоначальном восприятии впечатлений, так и при передаче воспоминаний о пережитом.

«Известно, — говорит проф. Бернштейн, как волнение извращает представление о происходящих событиях, как нарастают иллюзорные наслоения по мере усиления возбуждения зрителя. Говорят, у страха глаза велики; миновавшая опасность измеряется не по своей объективной ценности, а по интенсивности испытанного страха, который в свою очередь мешал беспристрастно уловить и закрепить Подробности действительной картины — чувство радости и скорби, гнев и отчаяние одинаково туманят глаза и застилают уши, нашептывая свои речи, навевая свои образы. Надежда и желание, ожидание и предвкушение, вся гамма неопределимых словами чувствований вносит в переживаемую действительность свою поправку, которая фиксируется рядом с ней, поверх ее, часто вопреки ей. Симпатия или антипатия к тому или иному из участников события, предвзятое мнение об его общем характере — все это не только мешает беспристрастности и полноте наблюдения, но заставляет усматривать в нем, влагать в него то, что хотелось бы в нем видеть. Стоит лишь вспомнить историю многих научных увлечений или вернее заблуждений, чтобы убедиться в справедливости сказанного.

Самым важным фактором извращения истины является внушение и самовнушение. Термин «внушение» долго имел, по преимуществу, патологический смысл; однако, в настоящее время все более распространяется убеждение, что внушение — как воздействие на субъекта, происходящее помимо его воли и вне его сознания, играет чрезвычайно важную роль и в нормальной жизни. В сущности говоря, все мы живем под влиянием внушения, т. е. под влиянием идей и чувств, внушаемых окружающей социальной средой, классовыми, сословными интересами и инстинктами, общими понятиями и представлениями, господствующими в данную эпоху и в данной стране или национальности. Этому влиянию мы поддаемся без участия нашей воли, помимо нашего сознания, не подозревая вовсе, что мы в своей умственной и эмоциональной психике являемся пассивными объектами внушения.

К этому нормальному, естественному, внушению и самовнушению часто прибавляется особенное специальное внушение при свидетельских показаниях, даваемых на суде. Часто судьи и стороны, добиваясь от свидетеля нужного им ответа, понемногу вызывают в нем внутреннюю уверенность, что он знает то, о чем он до настойчивых вопросов ничего не знал. Допрашиваемый свидетель легко поддается воздействию внушаемых ему при допросе представлений об обстоятельствах, которые служат предметом его показаний, часто не имея в себе достаточной уверенности, потому что в момент наблюдения и восприятия впечатлений свидетель, большею частью, случайный очевидец, обыкновенно не придает никакого значения замеченным обстоятельствам и не старается твердо запечатлеть их в памяти, не ожидая и не предполагая, что впоследствии ему придется их воспроизвести в точности, по требованию суда. С другой стороны, допрашивающие — судьи, обвинители, защитники, благодаря предвзятому и одностороннему, в интересе обвинительном или защитительном, подходу к этим обстоятельствам, невольно изменяют бывшую действительность, преломляя ее в соответствующем их желаниям освещении и направляя представления о ней в сторону желательных для них ответов свидетеля. Подлинная же картина того, о чем допрашивается свидетель, неизвестна никому из участвующих в суде и никогда не может быть восстановлена полностью, как всякая картина прошлого.

Наблюдения показывают, что допрос свидетелей на судебном следствии дает такой простор внушению, что часто истина видоизменяется, неожиданно для самого свидетеля. В опытах Штерна целая четверть всего количества полученных ответов указывает на предметы, которых в действительности вовсе не было и присутствие которых было внушено испытуемым исключительно вопросами экспериментатора. Вообще, как удостоверяется многими опытами, свободный связный рассказ свидетеля дает значительно меньший процент ошибочности, чем ответы на вопросы. В опытах Штерна ошибки в самостоятельных показаниях, данных непосредственно после впечатления, составили 5%; при допросе же, который затем был произведен — 30%. Это объясняется тем, что при связном рассказе свидетель передает лишь то, что он твердо запомнил, при ответах же на предлагаемые ему вопросы он вынуждает себя сознательно или бессознательно восполнять пробелы в своих воспоминаниях и поэтому легче и чаще впадает в невольные ошибки; кроме того, всякий обращенный вопрос, в какой бы объективной форме он не излагался, является до известной степени наводящим и в большей или меньшей степени оказывает на свидетеля влияние внушения, в особенности, в напряженной обстановке перекрестного допроса на суде.

Штерн делит наводящие вопросы, в зависимости от степени содержащегося в них элемента внушения, на шесть родов,

1. К первому роду относятся вопросы, наиболее свободные от внушения — простые вопросы, начинающиеся словами: который, кто, где, почему и т. п. В этих вопросах «воздействие» на свидетеля сводится к ближайшему ограничению того круга понятий, которые должны заключаться в ответе; сама же формулировка ответа всецело предоставляется отвечающему. Таков вопрос (в опыте с картинками): «какого цвета передник женщины»? обращенный к лицу, указавшему уже, что на картинке изображена женщина в переднике.

2. При вопросах второго рода свидетелю предоставляется выбор лишь между двумя ответами: «да» или «нет», как напр., когда его спрашивают: «была ли собака на картинке (или нет)». Спрашивающий не обнаруживает своего мнения и дает свободу ответить—да или нет. Но уже здесь есть слабое внушение: дано предположение о факте, которого до вопроса, может быть, и не было в памяти свидетеля; и таким образом, в этой невинной форме заключается некоторое внушение утвердительного ответа.

3. Третий род заключает в себе разделительный вопрос «или, или». Таков вопрос: «было платье синее или желтое»? Внушение тут усилено, оставлена меньшая свобода выбора, внушено предположение, что другие цвета исключены; для того, чтобы свидетель отвечал: ни синее, ни желтое, а красное, — требуется значительная самостоятельность, которой очень многие лишены; тогда как на простой вопрос: «какого цвета было платье»? — они, может быть, ответили бы: «красное».

4. Четвертый род вопросов, предоставляя выбор между двумя ответами, указывает, однако, в каждом данном случае на предпочтительность одного из них, либо положительного, либо отрицательного; напр.: «не изображен ли шкаф на картинке»? или еще более резко: «ведь шкаф изображен на картинке, не правда ли»? или наоборот: «разве на картинке изображен шкаф»? или «ведь на картинке никакого шкафа нет»? Тут имеется полное внушение.

5 и 6. К пятому и шестому родам относятся вопросы, при которых предполагается известным то, что на деле вовсе еще неизвестно; неправильное предположение это может заключаться либо в форме вопроса, когда свидетеля спрашивают, было ли А и Б, в то время как возможно, что кроме А или Б, было и В, Г, Д, либо в его содержании, когда спрашивают о свойствах Д прежде, нежели установлена сама наличность Д; таковы вопросы: «белого ли цвета или красного передник женщины»?, между тем как вовсе не выяснено еще, что на картинке изображена женщина с передником и, кроме того, передник мог быть на самом деле вовсе не белого или красного цвета, а какого либо иного цвета; или вопрос: «разорвана ли была куртка мальчика»? — в то время, как на нем вовсе не было куртки. Тут влияние внушения выступает в весьма сильной степени и представляется весьма опасным, потому что ложное содержание вопроса создает ловушку для допрашиваемого, который легко попадается в нее, и попавшись, запутывается в ответах. Кто говорит а, должен сказать и б. «Какого цвета передник женщины»? Кто попался на удочку этого, вопроса, должен будет отвечать и на другие вопросы, касающиеся женщины и передника, хотя на самом деле, может быть, вовсе не было женщины или была другая женщина без передника.

Таким образом, вопросы по форме и содержанию могут обусловливать различные степени внушения, от степени безразличной до почти насильственной. К этому надо еще прибавить тон, в котором ставится вопросы — c'es le on qui fait la musique. Самый опасный вопрос может быть поставлен тихим, нерешительным голосом, и самый невинный вопрос может быть задан в настойчивом тоне и может сопровождаться таким взглядом, что действует на психику допрашиваемого, вынуждая его дать желательный ответ.

Влияние внушения особенно резко сказывается у детей. В опытах Бине ученики народной школы дали в среднем на вопросы, связанные с сильным внушением, 7,9% неверных и 5,09% верных ответов, на вопросы со слабым внушением, — 4,9% неверных и 8,09% верных ответов, между тем, как при отсутствии внушения, в среднем, дано лишь 2,9% неверных и 8,1% верных ответа. В опытах Штерна семилетние дети ответили под влиянием наводящих вопросов неверно на половину заданных им подобным образом вопросов, между тем, как при нормальных вопросах ошибочность показаний равна лишь 26%.

Судебной практике, еще задолго до опытов Штерна и других представителей экспериментальной психологии, было известно, какую большую опасность для правосудия представляют наводящие вопросы, как орудие добывания ошибочных показаний. Поэтому уже давно делаются попытки ограничить их применение в процессе. В английской судебной практике существует правило, согласно которому наводящие вопросы воспрещаются в допросе свидетеля той стороной, которая его вызвала, но допускаются в передопросе свидетеля, вызванного противною стороною. Правило это покоится на той презумпции, что свидетель дружественно настроен по отношению к той стороне, которая на него сослалась. Однако, и в этом случае английский суд допускает наводящие вопросы не безусловно, а в пределах весьма ограниченных.

«Дозволенность наводящих вопросов при передопросе свидетеля противной стороны не означает, — говорит один из английских судебных деятелей (Тейлор), — что адвокат может позволить себе вкладывать самые слова в уста свидетеля, которому, таким образом, пришлось бы только повторять их; не санкционируется этим также постановка вопросов, предполагающих доказанность обстоятельств, которые не были доказаны, или что уже даны были ответы, которые на деле не были даны». Таким образом, в английском суде вообще устраняются наводящие вопросы. Не так на континенте, где, как напр., в Германии, допускаются в широких размерах приемы допроса свидетелей несомненно наводящего характера, напр., такое обращение к непомнящему свидетелю: «ведь вы должны были видеть это, вы же были при этом, другой свидетель показал то-то «и то-то, не так ли это было. Итак, желаете ли вы присоединиться к его показанию?»

Разумеется, тут главная роль должна принадлежать председателю суда, от опыта и такта которого зависит находить грань между наводящими и ненаводящими вопросами и пределы, в которых могут допускаться, в интересах содействия правосудию, те или другие приемы допроса свидетеля. В криминалистической литературе высказывается мнение, что психологическое изучение свидетельских показаний, в особенности, изучение роли внушения в допросе, настоятельно требует, чтобы из процесса были устранены наводящие вопросы, а для этого председателю суда должно быть предоставлено исключительное право задавать свидетелю вопросы. По мнению Шнейкерта (Schneikert, Zeugenvernehmung), стороны должны быть лишены этого права. «Когда свидетель,—говорит он,—наконец успевает освоиться обыкновенно предупредительным способом допроса со стороны председателя суда, научается следить за его вопросами и разъяснениями и, таким образом, может быть возвращен на бессознательно оставленный им путь воспоминаний,— достаточно одного вопроса со стороны прокурора или защитника, чтобы вывести свидетеля из его спокойного состояния, а главное, сделать его подверженным внушению и посредством этого завлечь его на ложный путь».

Разумеется, это мнение не выдерживает критики. Не говоря о том, что и председатель суда может оказывать давление на свидетеля вопросами наводящего характера, лишение сторон права участия в допросе свидетеля противоречило бы принципу состязательности в современном процессе, и ни одно процессуальное законодательство не может отказаться от этого принципа. Притом полное освещение обстоятельств дела и выяснение истины — цель, к которой стремится суд, возможно лишь при диалектическом способе добывания свидетельских показаний, достигаемом в перекрестном допросе свидетеля состязающимися сторонами, из которых одна дополняет, исправляет и разъясняет другую.

К числу внешних условий, определяющих качество свидетельского показания, относится промежуток времени, отделяющий восприятие от репродукции. Большая или меньшая продолжительность времени не только способствует забвению фактов, но и увеличивает ошибочность показаний. Опыты Штерна показывали в течение 3 недель, день за днем, увеличение количества ошибок на 1/3% за каждый день. Впрочем, вопрос этот мало выяснен и представляется весьма сложным. Это видно из того, что Saffa и Diel пришли, напротив, к выводу, что позднейшие показания достовернее более ранних.

Следует еще отметить роль, которую играет в отношении влияния времени — повторение показаний. Если в период между первоначальным восприятием и настоящим показанием имели место попытки репродукции полученных впечатлений (напр., при допросе у следователя), то ими парализуется отчасти влияние времени; однако, такое закрепляющее действие повторных показаний относится в одинаковой степени и к ошибочным, и к верным сообщениям свидетелей; понятно, что искажение истины, допущенное в предшествующем показании, может легко вызвать в позднейшем еще большую путаницу.

Стушевывающее и искажающее влияние времени сказывается в зависимости не только от несовершенства памяти, но и от незначительности воспринятого факта. Еще Бентам указал, что «некоторые факты—и таково большинство наблюдаемых нами — до того незначительны, что они способны испариться из чьей бы то ни было памяти через минуту после того, как они были восприняты».

Само собою разумеется, что в ряду внешних условий, при которых воспринимаются впечатления, имеют не малое значение степень освещения, отдаленность предмета наблюдения, положение предмета и. т. д.

3. Субъект показания. Наконец, различные степени достоверности свидетельских показаний зависят от индивидуальных особенностей субъекта показаний. Тут перед исследователем возникает наиболее сложная и интересная психологическая проблема: различные физиологические и психологические признаки разделяют людей на определенные типы и категории человеческой природы; к этому присоединяются различные степени интеллектуальности и культурности. Все это определяет различную, логическую и моральную, ценность показания:

Индивидуальные различия отражаются на всех моментах, из которых складывается показание,—на восприятии, запоминании и воспроизведении.

Французские психологи Janet, Ribot, Richet установили типичные приемы в процессе воспоминания: слуховой, зрительный и моторный. Свидетель, воспроизводя то, чему он был очевидцем, или руководствуется воспоминаниями о слуховых впечатлениях, или пользуется своею зрительного памятью, или он сочетает свои воспоминания с движением предметов и людей. В большинстве случаев эти основные типы воспоминания не обособляются, а действуют вместе, и следовательно, приходится говорить о смешанном типе, причем то один, то другой, то третий из указанных приемов выражен в конкретной комбинации сильнее других; другими словами, воспринимать внешний мир и судить о нем один субъект способен по преимуществу на основании зрительных впечатлений, другой — слуховых, третий — моторных. Само собою разумеется, что преобладающий тип восприятия и Памяти кладет свой отпечаток на все проявления данной личности, и в зависимости от различия типа, в особенности, когда он выражен резко, меняется в том или ином направлении и характер его показания.

У некоторых людей наблюдаются далеко не всегда па тол этического характера ассоциации между звуками, тонами, музыкальными впечатлениями, с одной стороны, и цветовыми ощущениями, с другой. Впервые это явление было отмечено д-ром Заксом в Эрлангене, который, подобно своей сестре, имел окрашенные слуховые ощущения. У Binet в его «Leproleme de l'auditioncoloree» указываются и другие случаи таких ассоциаций: одной даме звук представлялся красным; другая говорила, что цветок имеет такой же голубой цвет, как имя Filins; третьей звуки Гайдна казались окрашенными в зеленый цвет, музыка Моцарта — в голубой, Шопэна — в темно-желтый.

В отношении степени восприимчивости и утонченности органов чувств, люди различаются между собою в гораздо большей степени, чем это обыкновенно предполагается. От этого зависит различная сила воображения, которая в свою очередь влияет на память. Бывают художники, которые отличаются столь развитым воображением, что могут по памяти нарисовать любой портрет. Художник Клод Лоррэн проводил целые дни в римской Компанье, не притрагиваясь ни к карандашу, ни к кисти, а затем, по возвращении в мастерскую, изображал эту природу по памяти. Известно, что Микельанджело, Рафаэль, Беклин и др. художники, скульпторы, поэты с могучим воображением в области форм и красок, творили свои идеальные произведения уже после того, как художественные образы облекались в плоть перед их духовным взором. Рассказывают, что Моцарт в возрасте 14 лет, впервые услышав Miserere Allegri в Сикстинской Капелле, записал все это произведение на память. Есть музыканты, которые, читая партитуру, слышат всю ее музыку. К этой же области относится замечательный случай, который приводится Лау в его «Experimentale Didaktik», 1903. Ослепший скульптор Иоганн Ганибазий, желая испытать, что может он еще дать искусству, сделал следующее: самым тщательным образом ощупав одну мраморную статую, он затем выполнил копию с нее, изумительное сходство которой с оригиналом всех поразило.

Весьма различна сила памяти, в которой главную роль играет не столько способность запоминания, сколько способность воспоминания. У некоторых весьма сильно развита зрительная память, напр., у выдающихся шахматистов, которые, закрыв глаза или отвернувшись в сторону, способны вести игру или даже играть одновременно несколько партий. Напротив, у очень многих людей имеются различного рода дефекты памяти, особенно часто встречаются люди, которые не могут запоминать лиц, имен, чисел.

В зависимости от духовного склада свидетеля, внимание может быть сосредоточенное или рассеянное, «центростремительное» или «центробежное», и этим различием обусловливаются свойства наблюдательной-восприимчивости у индивидуально различных людей: у одних наблюдения воспринимаются в главных существенных частях и отпечатлеваются в виде связной, отчетливой картины; у других наблюдения направляются на отдельные разрозненные факты, большею частью, не существенные для общей картины, и оставляют в памяти бледные, неопределенные следы. Также у разных людей различна степень запоминания, удержания наблюдаемого в памяти и способность воспроизвести наблюдение путем воспоминания и оживить его в форме рассказа. Одни обладают талантом воспроизведения, т. е. способностью вызывать в уме очень наглядно всю огромную массу впечатлений, пережитых в прошлом и сочетать их в общую картину, но в то же время обладают слабою способностью воспоминания в тесном смысле, т. е. способностью вызвать в памяти одно определенное сочетание прошлых впечатлений и на нем фиксировать воспоминание; это — свойство многих богатых воображением натур. Другие, напротив, прикреплены воспоминанием только к одному определенному моменту из пережитого множества впечатлений.

У одних отсутствует способность сосредоточиваться на мелочах, общее заслоняет подробности, они скорее мыслители, освещающие и осмысливающие факты, чем наблюдатели. У других, наоборот, склонность к усвоению частностей, подробностей, которые часто не имеют никакого существенного значения и которыми стирается главное, единственно важное и существенное. Тут также играют известную роль «эгоцентрические» стремления индивидуума: некоторым свойственно ставить себя, свои мысли, свои чувства и переживания, по поводу наблюдаемого ими центром рассказа, и, вследствие этого, заслоняются или субъективно скрашиваются факты, находящиеся в поле зрения наблюдателя. Другие, напротив, обнаруживаются вполне безучастными наблюдателями, и, вследствие этого, рассказ их теряет в отчетливости, яркости и дает слушателю лишь бледный и неопределенный отпечаток их наблюдений.

Весьма большую роль играет темперамент свидетеля, который отражается как на характере восприятия впечатлений, так и на способе передачи их. Как известно, различаются (по определении Канта) четыре темперамента—два темперамента чувства (сангвинический и меланхолический) и два темперамента деятельности (холерический и флегматический). В зависимости от типического настроения, свойственного тому или другому темпераменту свидетеля, определяется его внимание к тем или другим наблюдаемым обстоятельствам: один проходит равнодушно и ничего не замечает, а у другого, напротив, задевается и фиксируется его внимание, и он иначе, чем первый, реагирует на окружающее.

По наблюдениям проф. Крамера, замечается, что люди, которым пришлось много пережить и запоминать, легче позабывают подробности какого либо события, чем люди, жизнь которых протекала ровно и спокойно.

Также наблюдения показывают, что многие вполне здоровые люди, воспроизводя событие, о котором много говорили в обществе и печати, сами того не замечая, находят в своей памяти только то, что они слышали об этом событии и в тех выражениях, в которых говорилось о нем, и совершенно забывают то, что они непосредственно восприняли, как очевидцы, этого события, другими словами, у них зрительные впечатления заслоняются и поглощаются слуховыми впечатлениями по поводу воспринятого.

В числе многих признаков, которыми различаются между собою люди, наиболее существенное значение имеет пол, возраст, душевный строй и умственное развитие.

О различии между женскими и мужскими показаниями уже было упомянуто выше, при изложении опытов Штерна; из них видно, что женщины меньше забывают, но чаще искажают (забывчивость женская относится к мужской 2:3; ошибочность — как 4:3), что у них гораздо меньше, чем у мужчин, развита способность к сомнению, вследствие чего они легче склонны подтверждать свои показания под присягой (в среднем, показания женщин, подтвержденные клятвой, содержат более, чем вдвое, неверных данных, нежели такие же показания мужчин). Между прочим, интересна одна особенность в женских показаниях, установленная опытами Дугаля: при определении протяжения времени, протекшего между событиями, женщинам время кажется длиннее, чем мужчинам, а именно, у мужчин на 45% против действительности, а у женщин на 111%. Конечно, эта особенность имеет большое значение для суда, потому что время, как известно, играет часто в показаниях свидетелей весьма важную роль. По наблюдениям проф. Крамера, большое влияние на качество женских показаний оказывают периоды менструаций, беременность и возраст.

В исследовании И. Е. Астафьева «Психический мир женщины», указывается, что у женщин гораздо сильнее чем у мужчин развита потребность видеть конечные результаты своих деяний и гораздо менее способность к сомнению, причем доказательства их веры в то или другое более оценивается чувством, чем анализом. Отсюда преобладание впечатлительности перед сознательною работою внимания.

Замечательно, что в детском возрасте до 11 лет влияние пола почти не сказывается: показания девочек и мальчиков мало различаются между собою. Начиная с 11 лет, влияние пола заметно усиливается: у девочек, как установлено опытами Штерна, обозначается совершенно исключительная склонность к искажению истины (33% ошибок на 22% у мальчиков того же возраста). То же подтверждается опытами проф. Маркса-Лабзина, данные которых были нами выше приведены.

В отношении возраста, опытами устанавливается чрезвычайная подверженность детей внушению. По наблюдениям Штерна, степень восприимчивости детей в возрасте 7 лет к внушению вопросами определяется в 50%, у детей в 14-летнем возрасте она понижается до 15%. Из этого видно, что эта психическая черта зависит теснейшим образом от возраста. Эти данные заставляют относиться с крайним недоверием к показаниям детей. С точки зрения психологического исследования свидетельских показаний, возникает вопрос о допустимости показаний детей. Один из немецких исследователей (вышеупомянутый Schneiker. Zeugenvernehmunq) выставляет положение, что дети моложе семи лет вовсе не должны быть допускаемы к свидетельству на суде, «в виду крайней ненадежности показаний детей, являющейся следствием их недостаточной способности к восприятию, слабости памяти и высокой сугжестивности (подверженности внушению)».

Однако, это положение едва ли может быть принято с такою безусловностью, с какою оно высказывается Шнейкертом. Еще много лет тому назад известный английский криминалист Стифен, указав на многочисленные и существенные недостатки, которыми отличаются показания детей, заметил: «Это — зло, против которого закон бессилен. Но недопущение детей к свидетельству, вплоть до известного возраста, являлось еще большим злом. Необходимо только, чтобы судьи более настойчиво, чем они это обыкновенно делают, указывали присяжным на то, как несовершенны показания детей и как опасно, руководясь симпатией, полагаться на них».

Подобно детям, как показывают наблюдения, сильно подвержены внушению также простые, малоинтеллигентные люди; показания их отличаются от показаний образованных людей, главным образом, ярче выраженной впечатлительностью к внушению. Опытами установлено, что наводящие вопросы дали у рабочих 25% ошибок, у образованных людей—только 5%.

Интересные данные дали наблюдения д-ра Гейльберга, который пришел к выводам, что самые плохие свидетели в отношении степени способности внимания — это юристы и кабинетные ученые: первые потому, что у них каждое показание, рядом с передачей впечатлений, заключает в себе часто суждение правового характера, а вторые — потому, что специалисты, вследствие односторонности и отвлеченности своего внимания, неправильно воспринимают детали. Вообще, чем более человек приспособлен к отвлеченной умственной работе, чем более он привык погружаться в свой внутренний мир, в свои собственные мысли, тем поверхностнее скользит его взор по окружающей действительности. Между прочим, замечено, что натуралисты наблюдательнее, чем философы.

Вообще, по наблюдениям Гейльберга, большинство даже образованных людей отличается плохой восприимчивостью к окружающей их действительности. Особенно недостаток этот проявляется относительно времени и пространства. Как долго длятся 2 минуты? Отстоит ли данный пункт от другого на 100 шагов? Больше или меньше, насколько? Состоит ли толпа из 200 или 500 человек (в манифестации)? Особенно слаба восприимчивость относительно малых промежутков времени и пространства, и то, что Штерн приписывает свойственной людям тенденции преувеличения, по мнению Гейльберга, есть не что иное, как результат слабой восприимчивости. Насколько во многих случаях для точности восприятия нужны специальные познания, настолько подчас специализация может быть вредна, ибо наблюдатель смотрит на все односторонне.

Психологически - экспериментальное изучение свидетельских показаний, несмотря на то, что оно производится уже в течение более четверти столетия, до сих пор остается еще в сфере научно-теоретического исследования и не оказало пока заметного практического влияния на процессуальную область. Ни в постановлениях процессуального законодательства, ни в судебной практике не нашли еще себе отражения взгляды новой теории. По прежнему, положительные законодательства и судебная практика стоят на старой точке зрения, презумирующей достоверность добросовестных свидетельских показаний, в смысле соответствия их объективной действительности, и придающей им безусловное значение законных доказательств. Среди судей — даже на родине теории Штерна — в Германии, найдется очень мало таких судей, которые решились бы. в своей судейской деятельности, при оценке свидетельских показаний, применять на практике новые взгляды на свидетельские показания, как на несовершенное орудие выяснения истины, и на этом основании в своих приговорах отвергали бы законную доказательную силу этих показаний. Очевидно, психологическая теория свидетельских показаний еще недостаточно созрела, чтобы стать базисом для реформирования процессуального порядка в соответствии с научными выводами психологически-экспериментального изучения свидетельских показаний.

Однако, произведенные опыты не остались без результатов для судебного дела. Они дали возможность научным путем выяснить, как и в зависимости от каких влияний изменяется логическая и моральная ценность свидетельских показаний, и сделать отсюда соответственные выводы практического характера. Научно-экспериментальное исследование психологии свидетельских показаний выдвинуло вопросы: можно ли устранить отрицательные явления, замеченные опытами этого исследования, и если возможно, то каким образом? Какими средствами можно улучшить достоинство материала показаний и качество самих свидетелей?

По мнению Штерна, меры, которые могут быть тут указаны, имеют частью отрицательный, частью положительный характер. Отрицательные меры сводятся к тому, чтобы ограничить или вовсе парализовать действие условий, могущих явно вредить качеству свидетельских показаний. Так, напр., раз установлено, что наводящие вопросы вызывают ошибки, то техника нашего процесса в этом отношении должна будет измениться; если, на основании точно установленных данных, выяснено, что показание много теряет в зависимости от времени, протекающего с момента события до момента дачи показаний, то этот вывод должен послужить лишним аргументетом против отсрочки судебных процессов и вообще медленности производства. Выводы психологии свидетельских показаний должны также разрушить понятие деликта, связанного с лжесвидетельством, и предостеречь от слишком поспешных обвинений в ложности показаний: объективно неверное показание не всегда есть преступление, результат преступной воли свидетеля, а очень часто является только невольным, бессознательным искажением истины.

В области положительных мер, касающихся свидетельских показаний, наиболее важными представляются следующие две: 1) в судебное разбирательство должна быть введена психологическая экспертиза и 2) одной из задач воспитания должна стать дисциплина памяти.

Роль эксперта-психолога, по мнению Штерна, должна явиться двоякой: во первых, основываясь на данных психологии свидетельских показаний, он должен выяснить, какое влияние на свидетелей оказали те или иные условия; так, напр.. от него можно было бы требовать сведений о том, какова в среднем достоверность детских показаний; при некоторых сообщениях свидетелей, напр., при определении времени, ему пришлось бы решать вопрос, не слишком ли продолжителен срок, истекший с момента события, для того, чтобы оно могло сохраниться в памяти; если доказано было бы, что свидетель находится под влиянием известного внушения, эксперт обязан был бы высказаться о том, насколько способно это внушение исказить истину; далее, он должен был бы давать заключение о том, не объясняется ли неверное показание свидетеля невольной ошибкой памяти и т. п. Во вторых, эксперт мог бы подвергать свидетелей экспериментальному исследованию, чтобы определить, насколько важнейшие из них способны к точным восприятиям и, потому, вообще достойны доверия.

Мысль о необходимости психологической экспертизы свидетельских показаний выдвигается многими авторами, между ними Гансом Гроссом. В своей уже цитированной нами «Kriminalpsychologie» он говорит: «Существуют особенности памяти, в которых нет ничего патологического и которые однако представляются странными, редкими и потому невероятными; экспертом их должен выступить сведущий специалист-психолог; если он и не объяснит некоторых отдельных случаев, то по крайней мере подтвердит их возможность указанием подобных же явлений, известных ему из литературы предмета».

Klausmann («Zeugenprufungen») полагает, что во многих случаях исследование свидетелей можно было бы производить тут же, на судебном разбирательстве, напр., чтобы определить точность пространственных показаний свидетелей, эксперт мог бы предложить последним вопросы о ширине, длине и пр. того помещения, где происходит суд, а также тех предметов, которые там имеются; также, при помощи самых простых опытов, можно было бы измерять остроту зрения, верность указаний времени и т. д. Некоторые авторы (Preyer, Busse) доказывают возможность графологическим способом исследовать достоверность свидетельских показаний; Буссе приводит ряд образцов почерков, из которых графолог может вывести заключение, что писавший страдает недостатком объективности и не способен к правильным суждениям.

Нет сомнения, что главным нововведением в будущем реформированном процессе должен будет явиться институт психологической экспертизы допрашиваемых в суде свидетелей и данных ими по каждому делу показаний — для определения психической личности свидетеля и индивидуальных особенностей его аппарата, — наблюдательной восприимчивости, запоминания и воспроизведения, воспоминанием воспринятого. Вопрос о введении в процесс такой экспертизы уже поставлен в литературе.