РАЗДЕЛ III. ПСИХОЛОГИЯ ЛИЧНОСТИ ПРЕСТУПНИКА

К ядру личности преступника

Актуальные проблемы уголовного права и криминологии:
сб. науч. тр. М., 1981. С. 67–86.
Публикуется с сокращениями

Общепризнано, что личность – сверхсложная система. Изучение личности преступника предполагает использование системного подхода как реализации диалектико-материалистической методологии. В криминологической литературе системный подход чаще декларируется, нежели применяется в полную меру его эвристических возможностей. Здесь наблюдается неоправданное отождествление комплексного и системного подходов. Между тем комплексность является лишь констатацией многомерности и сложности исследуемого объекта, допуская его отражение в простом наборе равноправных составных частей. Системный же подход требует рассмотрения объекта как целостности, неразрывного единства взаимосвязанных и взаимообусловленных элементов, функционирование и развитие которых зависит от системообразующего ядра.

В результате подмены системного подхода комплексным предлагаемые модели личности преступника подчас сводятся к перечню признаков, показателей, особенностей, факторов. […]

Но доступна ли личность, эта тотальность, научному видению одновременно во всей полноте и сложности? Здесь мы сталкиваемся с основной методологической проблемой и контраверзой системного подхода.

Очевидно, в научном исследовании расчленение столь сложного объекта неизбежно. Методически оправдано до поры до времени и изолированное рассмотрение отдельных личностных свойств. Но при этом следует учитывать искусственность их вычленения, устанавливать их место в структуре личности, соотносить друг с другом, определять их субординацию и характер взаимного влияния.

Для этого исследователю необходимо иметь панорамное представление о личности преступника как целостности, опираясь на определенную общепсихологическую концепцию личности. Предполагается также обязательным выявление ядра личности, определяющего, детерминирующего и опосредующего все иные свойства системы, в том числе и те, которые выделены для специального рассмотрения, имея в виду необходимость их обратного включения в систему «личность преступника».

В последнее время усилия советских психологов сосредоточены на разработке проблем внутренней регуляции поведения. В качестве таких регуляторов выделены отношения, мотивы, установки, диспозиции, ценности и т.п., явившиеся по существу категориями анализа иерархической структуры личности разных уровней и форм ее активности. Каждая из этих концептуальных схем, означавших выбор нового угла зрения и новых понятий для анализа одной и той же реальности, пыталась по-своему определить вершину иерархической структуры, наиболее существенный и глобальный регулятор наивысшего уровня деятельности во всем ее объеме.

Так, по В.Н. Мясищеву, структура личности определяется ее отношениями соответственно степени или уровню их развития: высший – идейный уровень (убеждения, общественно-коллективистические мотивы, сознание долга); средний – конкретно-личный (симпатии и антипатии, утилитарные интересы и т. п.); низший – витальный уровень (ситуативно обусловленные отношения, связанные с поддержанием жизнедеятельности человека). Как мы видим, структурирование здесь идет по линии социальное – биологическое, по критерию «выше – ниже»[112].

По соотношению и проявлению в свойствах личности социального и биологического строится концептуальная схема К.К. Платонова. Личность в ней представлена четырьмя взаимосвязанными иерархическими подструктурами. «В силу этой иерархии подструктуры личности могут рассматриваться и как ее уровни»[113]. Низшая – биологически обусловленная подструктура (темперамент, возрастные и половые свойства). Затем подструктура индивидуальных особенностей психических процессов. Далее – подструктура опыта (знания, умения и пр.). Наконец – высшая социально обусловленная подструктура – направленность личности. Свойства этой подструктуры, по мысли К.К. Платонова, одновременно являются стойкими мотивами деятельности.

В концепции А.Н. Леонтьева принцип иерархического строения личности выражен в иерархии мотивов и личностных смыслов. Причем иерархия мотивационной сферы определяется не степенью близости и связи с социальным или биологическим, а реальными связями деятельности субъекта. Однако сама иерархическая организация личности при этом не показана[114].

Развивая теорию А.Н. Леонтьева, А.Г. Асмолов вслед за психологами грузинской школы выделил в качестве единицы анализа внутренней регуляции деятельности установку и соотнес уровневую структуру деятельности по А.Н. Леонтьеву с уровнями отражения этой деятельности в индивидуальном сознании субъекта и с уровнями регуляции этой деятельности со стороны личности в форме различных установок. При этом «формы» установок зависят от того, какое место в структуре деятельности они занимают и какую регулятивную роль выполняют. Различные установки образуют иерархическую структуру, и соответственно разноуровневым элементам деятельности выделяются четыре уровня установочной регуляции: уровень смысловой установки (деятельность), целевой установки (действия), операциональной установки (операции) и уровень психофизиологических механизмов – реализаторов установок (движения). Следует подчеркнуть, что при такой трактовке в установочных формах поведения выражается вся личность. Смысловая установка как высший уровень личностной регуляции несет функции «цементирования» и общей стабилизации деятельности, обеспечивает ее устойчивую направленность и является «вершиной». Но то содержание, которое эта смысловая установка несет и за счет которого направляется жизнедеятельность субъекта, остается здесь за пределами рассмотрения[115].

Недостаточность подобного анализа в свое время вызвала справедливое замечание Д.Б. Эльконина: «При поисках психологического содержания деятельности игнорировалась ее содержательно-предметная сторона как якобы не психологическая, а основное внимание обращалось лишь на структуру деятельности, на соотношение в ней мотивов и задач, действий и операций. На самом деле процесс психологического «развития нельзя понять без глубокого исследования содержательно-предметной стороны деятельности»[116].

С учетом сказанного более предпочтительна для наших целей попытка В.А. Ядова объяснить поведение индивида, исходя из его предрасположенности или диспозиции к восприятию и оценке некоторой ситуации, готовности действовать в ней определенным образом. Суть этой концепции состоит в выделении на основе иерархии структуры личности и условий деятельности иерархии собственно диспозиционных образований в этой структуре. Низший уровень образуют элементарные фиксированные установки, сформированные на основе потребностей физического существования. Они выражают закрепленную в прошлом опыте индивида готовность к действию, лишены социальной модальности, осознаются. Второй уровень представляет система социально-фиксированных установок – «аттитьюдов», характеристика которых не отличается от общепринятой. Далее – общая доминирующая направленность интересов личности в определенной сфере социальной активности, предрасположенность к идентификации с той или другой областью социальной деятельности, например профессиональной, досуговой, семейной. Этот высший диспозиционный уровень образует система ценностных ориентаций на цели жизнедеятельности и средства их достижения. Затронув ценностный и мировоззренческий аспекты высших уровней регулировки жизнедеятельности и вплотную подойдя к проблеме ядерных свойств личности, автор констатирует: «На высшем уровне помимо ценностных ориентаций, возможно, следует выделить особое диспозиционное образование – жизненные принципы или «концепцию жизни»[117].

Описанные выше теории представляют личность с точки зрения какого-либо одного выделенного компонента структуры личности. Признавая существование других компонентов как опорных и даже указывая на связь между ними, они, как нам кажется, не раскрывают всей полноты взаимодействия психологических механизмов, обеспечивающих сложнейшую внутреннюю регуляцию жизнедеятельности человека, вплоть до миропонимания, осознания цели жизни и смысла своего существования. В полной ли мере это отвечает требованию системности анализа личностного ядра, проявления которого входят в качестве вершин в предлагаемые иерархические структуры?

Возникает иллюзия, что, стараясь продемонстрировать правильную в своей основе идею многоуровневой организации, авторы подчас прибегают к модели плоскостного изображения классического, расчлененного на уровни треугольника. Иерархия здесь построена по принципу «выше–ниже», что, на наш взгляд, не вполне соответствует реальной структуре личности и, несмотря на все оговорки, создает впечатление действия «высших» регуляторных механизмов лишь через подлежащие.

Плоскостная модель уже сама по себе вряд ли применима к такому многомерному образованию, как личность, ограничивая возможность разностороннего подхода к ее анализу. И если моделирование здесь вообще допустимо, то более адекватной и полнее передающей структуру личности является, на наш взгляд, планетарно-атомарная ее модель. Представим себе, что в центре здесь расположено некое личностное ядро, вокруг которого в различных плоскостях и на разноудаленных «орбитах» находятся другие образования.

В русле ценностно-нормативной концепции личности преступника достоинство такого представления мы видим прежде всего в том, что оно в большей степени соответствует системному подходу к личности как целостности и единству разных ее сторон, оно более монистично и вместе с тем открывает эмпирические возможности для изучения личности, ее ядерных образований, процессов опосредования и взаимодействия с другими компонентами.

Тем самым преодолевается впечатление плоскостного строения личности. Взгляд на нее с различных сторон может дать совершенно различные проекции, высвечивая своеобразные созвездия – сочетания структур, соответственно многообразию человеческих проявлений. Устраняется также иллюзия влияния высших структур через смежные, нижележащие. Здесь допустима аналогия с взаимодействием планет в солнечной системе. И ядро, и другие элементы личностной структуры так или иначе влияют друг на друга и на поведение субъекта в различных ситуациях.

Применительно к анализу ценностной сферы личности сказанное означает, что ее системную организацию нельзя представлять в виде рангового ряда или некоего личного «прейскуранта цен». Очевидно, эта сложная динамичная система имеет свою ядерную и периферийную части. В центре находятся самые значимые и потому наиболее стабильные ценности сознания, а по мере удаления от них – подчиненные первым более мобильные и ситуативные ценности.

Вместе с тем вся система подвижна, пластична, постоянно обогащается одними ценностями и утрачивает другие. Актуализация ценностей (как в глубину, так и по периферии) всегда различна в зависимости от характера стимульной ситуации. «В иерархии жизненных ценностей и потребностей, – писал С.Л. Рубинштейн, – в зависимости от перипетий жизни, выступают на передний план то одни, то другие, то высшие, то низшие»[118].

Обстоятельства жизни, превратности судьбы и передряги ведут к переоценке ценностей. Когда ставится под угрозу все или самое дорогое, человек постигает ничтожность того, что казалось выше, пока главному ничто не угрожало. Таким образом элементы ценностной системы меняют свой вес и значение относительно друг друга в процессе жизнедеятельности индивида.

Иерархическая структура системы ценностей состоит не только в том, что одни из них являются высшими, другие низшими, и не в том, что одними жертвуют ради других. Ценности обладают различной степенью обобщенности, одни являются конкретизацией других. В силу этого более общие ценности имеют и больший масштаб предметной сферы, больший объем множества объектов оценки. «Выше–ниже», «больше–меньше», «шире–уже» – использование этих понятий указывает на определенную меру ценностей, некоторую количественную характеристику их. При ценностном анализе конкретной ситуации и конкретного поступка количественное соизмерение неизбежно […].

Мы полагаем, что именно ядерные образования максимально презентируют свойства всей системы, отчасти вбирая в себя то, что носит более периферийный характер, и, само отражаясь в иных компонентах ценностной структуры, интегрирует их. Причем ни один из составляющих элементов не является дискретным. Поэтому аналогия с планетарной системой использована лишь в качестве наглядного образа, а более сходной в данном случае является резерфордовская модель атома.

Сказанным объясняется различная податливость ядерных и периферийных образований внешним возмущающим воздействиям. Это можно проиллюстрировать, анализируя случаи разрушения тех или иных ценностных структур. Очевидно, что разрушение какой-либо локальной ценности «на периферии» не вызовет патологии или другой кардинальной ломки личности, если сохранным останется ее ядро. Произойдет перестройка ценностей, изменится иерархия мотивов и характер деятельности, но лишь при разрушении ядра, при изменении его инфраструктуры перед нами будет принципиально другая личность. Так, в результате «взрыва» глубоко религиозный либерал-патриот Артур в романе Войнич превращается в ярого антиклерикала, пламенного революционера-интернационалиста Овода. Человек тот же, но личность другая. Это отнюдь не означает, что в обычных условиях ядро неизменно, оно развивается с развитием личности, вбирая в себя нечто новое, ценное и важное, что характеризует человека в каждый конкретный момент его жизни. Количественные изменения, накапливаясь эволюционно, приводят к качественному скачку, к появлению новых ценностных образований. Здесь уместно напомнить гениально описанный Ф. Достоевским процесс постепенного перерождения Раскольникова в корыстного убийцу, а затем морального прозрения и возрождения его как личности. Для нас очень важно учитывать возможность идейной «коррозии» личности, «выветривания» ее нравственного содержания[119].

Мы вынуждены отметить парадоксальный факт. Многочисленные исследования механизмов побудительности и саморегуляции пока еще слабо осветили проблему базальных структур личности. Подходя к ядерным образованиям, психологи зачастую ограничивались их констатацией. Как сказано, приведенные выше подходы и концептуальные построения описывали преимущественно процессуальную сторону психической деятельности и ее регуляции. Сущностная, содержательная сторона предполагалась «непсихологической», оставалась за пределами психологической теории и входила в круг философских, социологических и этических проблем. Думается, такое разделение компетенции не способствовало прояснению проблемы, ибо здесь мы имеем дело с философски-этико-психологической категорией, и потому рассмотрение ее в рамках какой-либо одной науки еще недостаточно, требуется междисциплинарный подход.

Значительный шаг в деле такой межнаучной интеграции был в свое время сделан С.Л. Рубинштейном в незавершенной работе «Человек и мир». В ней были намечены контуры перспективного направления, которое можно назвать аксиологической психологией[120].

Не вдаваясь в обсуждение многочисленных вопросов, поднятых в этой работе, выделим сейчас лишь одну мысль, которая в нашем контексте представляется наиболее значимой. Речь идет о том, что по мере взросления человека и выхода за пределы непосредственных связей «почти природного» процесса жизни, когда его нравственность существовала лишь как невинность, как «неведение зла», происходит ломка этого уклада, возникает иной способ существования, появляется способность к рефлексии (анализу своего внутреннего мира) и возникает философское осмысление жизни. «С этого момента, собственно, и встает проблема ответственности человека в моральном плане, ответственности за все содеянное и упущенное». Эту рефлексию другими словами автор именует мировоззренческими чувствами и заключает, что от такого обобщенного отношения человека к жизни, в зависимости от различного сочетания мировоззренческих эмоциональных тональностей, обусловленных особенностями исторической и личной ситуации, зависит поведение субъекта, любой его поступок[121].

Включение мировоззрения в структуру личности является традиционным в отечественной психологии, особенно в социально-психологической теории. Однако признание его в качестве идейной основы, стержня личности чаще всего ограничивается пониманием мировоззрения как системы взглядов, идей, убеждений, морально-политического и естественно-научного содержания. Думается, более правильно при многостороннем анализе мировоззрения видеть в нем в неразрывном единстве во всех трех временных проекциях (прошлое, настоящее, будущее) и естественно-научную сторону (картина мироздания), и идейно-политическую (картина общества и процессов социального развития), и оценочно-императивную – все это соотнесенное с собственной индивидуальностью субъекта. Иными словами, мировоззрение – это и есть «мир – во мне и я – в мире». Оно включает миросозерцание, миропонимание, мироощущение и миросозидание (как проектирование своей жизнедеятельности, определение ее смысла и перспектив). Тем самым мировоззрение объединяет познавательные, эмоциональные и оценочно-директивные функции[122].

Здесь мы подошли к тезису о том, что общенаучная категория мировоззрения имеет нравственно-психологическую модификацию в категории смысла жизни и назначения человека. «Это, – пишет О.Г. Дробницкий, – философские концепты морали, хотя и сохраняющие присущий ее представлениям нормативный характер, но относящиеся к области мироистолкования в целом. Оба они являют в известной мере аналог собственно философской категории «сущности» человека и его исторического мира. Эти понятия служат категориальными факторами выражения самых общих идей морального сознания относительно предельных возможностей человека и его реального состояния, оправдания его социальных устремлений и критики наличных условий его бытия». Ответ на вопросы: «Во имя чего все происходит?», «К чему идет?», «Для чего живет человек?» – предполагает не просто систему оценок и велений, но, так сказать, «бытийное», онтологическое понимание сущности природы и целей человеческой жизни[123].

Вместе с тем, осмысливая собственную жизнь, человек ищет ответа не только на вопрос о ее объективном значении, но и о ее субъективном смысле – что значит его жизнь и деятельность для него самого. В сказанном – психологический аспект проблемы смысла жизни.

Большое внимание выяснению человеческой сущности и смысла жизни людей уделяет экзистенциальная философия, в особенности левое ее крыло – французский этический экзистенциализм (Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар и др.). Идеи Ж.-П. Сартра, сложившиеся непосредственно перед и в годы Второй мировой войны, явились реакцией на угнетенное положение человека в индустриальном обществе, которое превращает его «в средство к неким целям, которые сами являются средствами и в которых теряется конечная цель».

Экзистенциалистическая программа возвращения человеку его «подлинности» ставит вопросы о превращении его из средства в высшую цель в себе, нахождении конечных целей, которым подчинена деятельность человека, способного полностью реализовать свои возможности. Среди прочих стоял и вопрос о понимании смысла человеческой жизни. Однако решить эти проблемы экзистенциалисты пытаются в плане лично-индивидуального бытия. Нравственная ценность, как и любая ценность вообще, для экзистенциалистов всегда индивидуальна, не может быть общезначимой и потому асоциальна. При этом оказывается важным не то, что человек должен выбирать, к какому идеалу стремиться, какую мораль утверждать, а то, что он должен выбирать свободно и создавать свою мораль без всякой внешней детерминации. Но если человек в своей жизнедеятельности не обусловлен внешним миром, он также мало способен выразить в ней свою внутреннюю сущность. И смысл жизни, согласно этой концепции, обретается человеком «по ту сторону» его общественной деятельности как субъективное осмысление, отнесение индивидом к себе того, что с ним происходит на самом деле[124].

Так выглядит в западной этике один из наиболее интересных подходов к решению проблемы человеческой сущности и смысла человеческого существования. Обстоятельная критическая оценка этой теории с марксистских позиций уже дана в нашей этической литературе[125]. Странным представляется то, что психологические аспекты экзистенциализма еще не привлекли к себе должного внимания.

В психологической литературе проблема смысла жизни вообще обсуждалась мало. В одном из немногих исследований эта проблема рассматривается в рамках клинического подхода. При этом определение смысла жизни осуществляется через установление практических критериев (симптомов) того, в какой степени деятельность человека имеет ценность, удовлетворяющую данную потребность. С этой целью выделяются два критерия:

1. Когда индивид последовательно, ценой больших усилий стремится к реализации целей, выходящих за рамки непосредственного удовлетворения физиологических потребностей, или стремится вызвать интерес других людей, не разбрасываясь и не переключая внимания на иные, не связанные друг с другом виды активности, тогда можно говорить об удовлетворении потребности смысла жизни.

2. Когда после изменения какого-либо определенного элемента жизненной ситуации человек начинает ощущать безнадежность, бессмысленность, пустоту своего существования, тогда можно думать, что условия, предшествующие этому изменению, собственно говоря, позволяли удовлетворять его потребность смысла жизни.

Оба эти критерия кажутся достаточно спорными, слишком формальными, затрагивающими лишь внешнюю сторону вопроса и подходящими с клинической точки зрения лишь к ограниченной категории людей, либо всецело посвятивших себя какой-то деятельности, либо страдающих «экзистенциальными неврозами». По-видимому, этими крайностями нельзя ограничиться, так как подавляющее большинство людей осуществляет параллельно и попеременно разные виды деятельности, не имея возможности и не желая целиком посвятить себя одной из них и не испытывая чувства неудовлетворенности, даже когда реализуется лишь некоторая часть их возможностей. В определении критериев наличия или отсутствия смысла жизни вообще не учитывается содержательная сторона этого понятия. Оказывается несущественным то, на что направляются усилия субъекта, какие цели он преследует, какими средствами пользуется. Выходит, что последовательный и целеустремленный преступник живет более осмысленно, чем человек непоследовательный, разбрасывающийся, но приносящий ощутимую пользу людям.

В советской психологической литературе проблема смысла жизни до сих пор специально не ставилась, встречаются лишь беглые упоминания термина и немногословный комментарий к нему[126]. Если соотнести рассматриваемую категорию с иными относительно разработанными в психологической теории понятиями, то, пожалуй, наиболее близкими являются два из них.

Это прежде всего введенное А.Н. Божович и широко используемое другими авторами понятие «направленности» или «внутренней позиции» личности, которое представляет собой устойчивое доминирование некоторых мотивов деятельности, определяющее целостность и целенаправленность поведения и всей жизни индивида. Подчеркивая динамическую побудительную природу мотивации, это понятие уже «смысла жизни»[127].

Направленность личности, выделенность для нее определенной стороны действительности и осознание через это выделение себя, образа своего «Я» в неразрывном единстве составляют важную характеристику психологической структуры, которая определена Н.И. Непомнящей в качестве ядра личности и обозначена как «ценностность». Доминирующие ценностные ориентации личности объединены здесь с «Я-концепцией», и это уже ближе к категории смысла жизни, хотя и оставляет в стороне онтологическое содержание названного ядра, а вернее, его ценностной природы[128]. В последней оговорке выражено основное замечание относительно концепции Н.И. Непомнящей. Повторим его: ценностность – не ядро личности, а ценностное свойство некоего ядра. Объективно-содержательную характеристику этого ядра понятие ценностности само по себе еще не раскрывает.

В потоке повседневных дел люди время от времени обращаются к мысли о значении того или иного факта, события, поступка в общем контексте своего существования. Чем выше уровень развития личности, тем в большей мере она рефлексирует, осмысливая эти значения. Проблемы общесоциального, а иногда и исторического масштаба воспринимаются человеком через призму своего индивидуального опыта, обыденного сознания, и, наоборот, частные вопросы нередко возводятся в ранг мировоззренческих проблем – смысла и целей своего бытия.

В ситуации, выходящей за рамки жизненных будней, он не только решает возникшую перед ним конкретную задачу, но более или менее сознательно (а подчас машинально) задает себе в разных формах «философские» вопросы: кто я, во имя чего живу, к чему стремлюсь, в чем смысл всего со мной происходящего? И ответ на эти вопросы входит в состав его мировоззрения, образует рабочую жизненную концепцию, философию повседневной жизни, в которой преобладает ценностный момент.

Смысл жизни трактуется нами как понятие, охватывающее целый ряд отдельных наиболее существенных аспектов жизнедеятельности людей. В нем интегрируются отношения субъекта к себе и к различным сферам экзистенциальных человеческих ценностей: к труду и материальным благам, к общественной деятельности и духовному комфорту, к знаниям и развлечениям, к эстетическим удовольствиям, к любви и дружбе, к семье и детям и т.д. В этом богатстве человек познает и оценивает себя и свое существование и на этой основе обнаруживает то или иное понимание смысла своей жизни. Тем самым смысл жизни неотделим от самого действующего субъекта, его концепции собственного «Я» и прежде всего того глубинного смыслового образования, которое И.С. Кон и А.Г. Асмолов называют «экзистенциальным Я».

Содержание смысла жизни, как и процесс его поиска, нахождения и утраты, является социально обусловленным и вместе с тем индивидуально-типичным. На разных этапах жизненного пути и в различных социальных условиях ценностная система индивида меняет свой профиль. Уместно напомнить образное высказывание А.Н. Леонтьева о «многовершинности» человеческой мотивации. Задача состоит в изучении «рельефа» ценностно-нормативной системы и ее базальных оснований в различных социальных группах. Когда говорят о ведущей деятельности и доминирующих мотивах, неизбежно возникают вопросы, какие деятельности являются ведомыми, какие мотивы подчиненными и как все они взаимодействуют между собой?

Мы уже подчеркивали, что личностные ценности могут существенно различаться по степени значимости и органичности для субъекта, устойчивости и изменчивости, интимности и глубины усвоения, широты и обобщенности, а главное, они по-разному сочетаются, сосуществуют или конфликтуют и так или иначе интегрируются в ценностной системе. Соответственно этому структура личности по своему содержанию приобретает своеобразную конфигурацию. Поэтому и различия в смысле жизни у разных людей состоят вовсе не в том, что одни что-то ценят, а другие то же самое решительно отвергают. Люди есть люди, и базовые общечеловеческие ценности признают все, но предпочитают их по-разному. Видимо, рельеф ценностно-нормативной системы в разных социальных средах и группах и у разных индивидов при всей общности должен обладать определенной спецификой.

У человека как биологического существа, пострадавшего в результате болезни, меняется индивидуальный образ и стиль жизни, характер и содержание деятельности, меняется и конкретное содержание смысла жизни (вспомним Николая Островского – Павла Корчагина). Человек, страдающий как существо социальное, заполняет свою жизнь таким содержанием, которое отличает его от социального нормотипа. Не исключено при этом, что в процессе приспособления подлинно ведущие базальные ценности общества у него замещаются второстепенными. Так, развлечения, любительские занятия, хобби подчас компенсируют неудачи в иных сферах, например в производственной деятельности, и оказываются главным смыслом жизни.

На основе приведенных теоретических положений была сформулирована наша гипотеза исследования. Можно полагать, что субъект, совершив преступление, т.е. вступив в самый острый конфликт с обществом, должен чем-то отличаться от социального нормотипа по своему пониманию смысла жизни. Разные же категории преступников, вероятно, различаются и между собой в силу специфических акцентов и предпочтений в своем определении этого смысла. Вместе с тем весьма существенно и то, насколько удовлетворена потребность в смысле жизни у преступников и каково их самоощущение при утрате жизненного смысла в результате блокирования (фрустрации) этой потребности.

С целью эмпирической проверки этой гипотезы была предпринята разработка соответствующей диагностической методики. Первые несистематизированные и робкие попытки приблизиться к выяснению «жизненной философии» правонарушителей уже предпринимались нами несколько лет назад в пробном исследовании личности преступника, а вслед за тем и некоторыми другими авторами (А.И. Долгова, К.Т. Чернова, Г.М. Резник и др.). Они заключались в выяснении при интервью и анкетировании правонарушителей вопросов примерно такого типа: «В чем, по Вашему мнению, состоит счастье?», «Чем определяется жизненный успех?» и т.п. Лобовой характер таких вопросов, их неприкрытый смысл в максимальной степени порождали декларативные ответы. Малая продуктивность подобных приемов побуждала к поиску иных методических процедур. Однако в готовом виде методов, адекватных нашей задаче, найти не удалось.

В русле уже упомянутого клинического подхода за рубежом предпринимались попытки подойти к проблеме смысла жизни на эмпирическом уровне. Они носили узконаправленный характер и ограничивались задачей диагностики экзистенциальной фрустрации как причины неврозов.

Задачи нашего исследования не позволили удовлетвориться выяснением того, в какой мере сказывается на наших испытуемых экзистенциальная фрустрация. Требовалось прежде всего получить сведения об их отношениях к достаточно широкому кругу базовых социальных, материальных, моральных и культурных ценностей социалистического образа жизни и установить, что именно имеет жизненный смысл для разных групп испытуемых. Было необходимо также прощупать те зоны потребностей и ценностей, которые в свое время были как-то заблокированы условиями жизни и деятельности индивида, чтобы понять источник его неудовлетворенности и причины утраты смысла жизни. Представлялось заманчивым получить при этом хоть какие-то указания на то, что «выбило из седла» человека, где он «сошел с рельсов», почему оказался «на обочине» нормального жизненного пути, стал «аутсайдером».

Разработанный нами тест «смысл жизни» составлен из 25 пар противоположных суждений. Испытуемые отмечали на градуированной шкале свою близость к той или иной полярной позиции. В качестве примера приведем структуру двух шкал теста.

Человеческая жизнь мне кажется вообще

Взаимная любовь

Шкалы (суждения) образуют как бы два последовательных ряда: первый отражает отношения испытуемых к наиболее глобальным ценностям (труд, знания, увлечения, любовь, семья, дети, друзья и т.п.). Второй ряд составлен из суждений, выражающих общее самоощущение испытуемых (оценка прожитой жизни, жизненные перспективы, желание жить и т.п.).

Таким образом, метод фактически состоит из двух субтестов, предназначенных, во-первых, для выявления отношений к базальным ценностям, которые придают смысл человеческой жизни, и, во-вторых, для диагностики самочувствия или меры удовлетворенности своей жизнью[129].

Подбор изучаемого контингента был осуществлен в соответствии с общей гипотезой и конкретной задачей исследовательского проекта. В изученную популяцию вошли три группы. В первой группе были лица, осужденные за совершение восьми категорий преступлений (убийцы, хулиганы, воры, разбойники, расхитители, неосторожные, сексуалы и тунеядцы). Это активно противоправная группа (преступники). Другой класс испытуемых составили лица, несудимые и не скомпрометированные совершением преступлений. Здесь выделены и изучены две категории. Одна из них – случайная выборка, составленная из представителей различных слоев и страт населения центрального региона Российской Федерации – правопослушная группа, далее именуемая просто «законопослушные». Наконец, третью категорию изученных нами лиц образовали работники правоохранительных органов того же региона, которых с известной условностью допустимо рассматривать как наиболее близких к идеалу законопослушания. Это – профессиональная группа юристов, полярная по отношению к активно-противоправной (далее именуется активно-правомерной)[130].

Что же показало исследование? Действительно ли существуют различия между преступниками и непреступниками? Правильно ли высказываемое иногда утверждение, будто все различие заключается лишь в том, чтобы одни совершили преступление, а другие нет, либо за преступным актом стоят некие психологические реальности, совокупность которых образует своеобразный тип личности, отличный от социального норматива? Некоторые основания для ответа на эти вопросы дают следующие результаты.

Выявлены существенные различия между преступниками и законопослушными гражданами и наиболее сильные между преступниками и представителями активно-правомерной группы по всем шкалам теста. По дополнительно построенной суммарной шкале статистическая значимость различий находится на уровне достоверности.

При пошкальном анализе оказалось, что законопослушные группы испытуемых намного превосходят преступников по социально-позитивному отношению ко всем базовым ценностям, по общему самоощущению, по оценке смысла своей жизни, т.е. по каждой отдельно взятой шкале. По всем данным законопослушные группы испытуемых выгодно отличаются от отдельных групп преступников и от преступной популяции в целом. Некоторое «выравнивание» и частичный подъем показателей в группах преступников происходит за счет относительно большого рассеивания их ответов в отличие от более «кучных» суждений в законопослушных группах. Это свидетельствует об относительной однородности позиций в законопослушных группах и известной гетерогенности в группах преступников при сохранении у тех и других преобладающих тенденций. Одним из существенных моментов анализа является, в частности, тот факт, что в ответах испытуемых правонарушителей чаще встречаются полярные оценки.

Различия между преступниками и законопослушными группами в наибольшей мере выражены в отношении к таким ценностям, как общественная деятельность, эстетические удовольствия, брак, любовь, дети, семья. Преступники более фаталистичны и меланхоличны, они крайне отрицательно оценивают прожитую жизнь, повседневные дела и жизненные перспективы, у них снижена потребность в самореализации, и в дальних планах, они предпочитают беззаботное пассивное существование.

По названным и многим другим шкалам позиции в укрупненной группе преступников ниже социально позитивных позиций законопослушных лиц. Вместе с тем сходная конфигурация профилей и близость ряда позиций преступников и законопослушной нормы позволяют заключить, что принципиальное отличие между ними заключено не в разнонаправленности позиций и оценок, а в их интенсивности, степени выраженности, остроты проявления, а главным образом – в своеобразном сочетании отдельных позиций у тех и других лиц, более гармоничном в законопослушной группе и относительно менее в группе правонарушителей.

Тем самым подтверждается мысль о том, что различие нужно искать не в разрозненной симптоматике, а в определенном симптомокомплексе, имеющем специфическую качественно-количественную характеристику, в том, что в медицине обозначается термином «синдром».

И еще одно соображение, которое вытекает из результатов исследования личности преступника. Речь идет о предметном содержании, которое вкладывается исследуемыми лицами в то или иное суждение.

Поясним сказанное, рассмотрев, например, шкалу «Эстетические ценности». Во всех группах преобладают довольно высокие оценки художественной литературы, музыки, искусства как источников удовольствия и радости. Это и понятно, ибо эстетические потребности являются естественными для каждого человека. Однако удовлетворяются они по-разному. Разными являются читательские интересы, разные функции выполняет чтение. Книга может быть лишь способом развлечения или средством познания и источником нравственного опыта. И различный смысл извлекается даже из одного и того же произведения разными людьми.

И, наконец, нельзя игнорировать неприятного объяснения сходства в ценностных рельефах преступников и непреступников. Законопослушная группа не является идеально «чистой», она неизбежно может включать в себя примеси тех, кто уже совершил какие-либо неизвестные правонарушения, а также и лиц, близких к тому, с деформированной системой ценностей. Из их числа и рекрутируются правонарушители, «переливаясь» в основную исследуемую нами группу[131].

Неоднородность различных категорий преступников – это другой важный результат настоящей части исследования. Уже в количественных показателях прощупывается определенная специфика мировоззренческих позиций. Ценностные представления каждой категории преступников образуют своеобразный узор, особенно наглядный при графическом изображении. Причем по многим параметрам тенденции в исследуемых группах имеют разнонаправленный характер. Усреднение этих тенденций снимает в ряде случаев различия между преступниками и непреступниками. Сами же по себе межгрупповые различия в популяции преступников весьма существенны и по большинству шкал статистически значимы, иногда с очень высокой степенью надежности (99,9%).

Более углубленное исследование по данному методу было сопряжено с применением корреляционного анализа результатов испытания. На этой основе построены плеяды (созвездия) наиболее связанных между собой шкал (суждений) применительно к каждой изучаемой группе преступников. Для каждой категории правонарушителей эти созвездия оказались специфическими и достоверно различными.

Не имея места в рамках настоящей статьи для детального описания групповых характеристик различных категорий преступников, мы полагаем, что приведенные данные подтверждают высказанные выше положения о специфике и определяющей роли личностного ядра – «житейской философии» как главной психологической детерминанты преступного поведения[132].

---

---