VII. Источники ошибок.

Количество н свойство сделанных ошибок настоятельно требует психологического анализа того, каким образом должно Функционировать восприятие и воспоминание, чтобы возможны были подобные ошибки без всякого внушения самими вопросами, без влияния аффектов пли внушения.

Я спрашиваю — каким образом функционирует восприятие и воспоминание, потому что нет сомнения в том, что 6 % ошибок первоначального показания не все впервые вкрадываются в виде ошибок воспоминания после рассмотрения картин, в короткий промежуток времени до записывания, но часть их зарождается при самом акте получения впечатления.

А. Ошибки восприятия.

Как восприятие, так и воспоминание имеет своей задачей мысленно отразить объективную действительность; первое — настоящую, второе — прошедшую. Ни то, ни другое не достигает вполне своей задачи. При этом замечательно то, что взгляд этот гораздо больше известен и даже научно обоснован по отношению к восприятию, чем по отношению к воспоминанию. Поэтому мы не будем долго останавливаться на ошибках собственно восприятия и наблюдения.

Акт восприятия не есть, как это может казаться вначале, простое вбирание в себя впечатлении, которые затем зарегистрировываются в сознании и сохраняются там вплоть до того случая, когда они могут понадобиться. Напротив того, впечатления, которые мы получаем, всегда немедленно подвергаются очень интенсивной и деятельной, часто совершенно произвольной, переработке со стороны психики, прежде чем сделаться „восприятием“. Я стою перед Сикстинской Мадонной. При этом я не только получаю впечатление раскрашенного, плоского изображения, женщины. Напротив, хотя я теоретически знаю, что передо мною плоскость, я все-таки воспринимаю Фигуру, облака, складки занавеса, как пластичные. В это время все то, что я знаю о культе и об изображении Мадонны, немедленно присоединяется к впечатлению; все те настроения, весь тот ход мыслей, который связан с Рафаэлем и эпохой возрождения, сталкиваются, быть может, бессознательно — н этот громадный комплекс идей смыкается в одно запутанное целое, которое н представляет собой для меня „восприятие Мадонны“ и из которого я едва-ли в состоянии во время созерцания, а тем более после пего, выделить то, что здесь действительно воспринято чувством и что прибавлено сюда знанием.

Таким образом, открывается полный простор для всяких промахов. Не существует, в особенности для взрослых людей таких восприятий, к которым бы не присоединялись и не должны бы были присоединяться бесчисленные дополнения и объяснения, благодаря чему впечатление из простого конгломерата ощущений превращается в осмысленное целое. Все новое, что попадается в сеть нашего опыта, приводит в колебание всю сеть вместе со всем ее содержанием; это — процесс, которому психология Гербарта дала название „апперцепции“.

Иногда апперцепционная обработка может иметь последствием исправление впечатления чувства ради получения объективной правды. Когда я нахожусь в начале аллеи, то деревья кажутся моему глазу неровными; на основании многократных опытов я немедленно объясняю себе, что эта разница величин лишь оптическая, а па самом деле величины одинаковы; и это объяснение совершается, в конце концов, до того естественно, что мне уже стоит 'груда привести опять в сознание положительную разницу величин оптических образов. Так, на нашей картине, изображающей зайцев, оба зайца на заднем плане только одним лицом были названы „детьми“ по причине того, что они оптически малы; все же остальные правильно объяснили этот маленький размер перспективой. На картине-же „Художник“ непосредственное впечатление чувства показывает, что чучело птицы находится над затылком и головой лошади, и, однако же, те две дамы, которые на самом деле там и локализировали птицу, сделали грубую ошибку.

Источник ошибок восприятия именно в том и заключается, что субъективные примеси необходимы для образования восприятия вообще; и чем сильнее склонность к подобным дополнениям, тем больше опасности ошибиться.

Но склонность эта может быть очень велика, вследствие объективных или субъективных причин. Объективные причины существуют там, где самое впечатление чувств слишком неполно или неясно, или слишком недолго длится.

Оно бывает неполным из за того, например, что некоторые части невидны (как, напр., три из четырех картин под мышкой художника, которые поэтому часто принимались за папки), пли из-за того, что видеть можно лишь одну н притом необычную сторону (как у рояля между шкафами и периной, который лишь одно лицо верно признало за рояль), — наконец из-за того, что недостает красок (которые много раз бывали немедленно восполнены: „красная“ софа художницы, „красные крапины“ жилета мальчика на картине „Дедушка“ и т. д.).

Впечатление бывает неясным там, где контуры и нюансы расплывчаты, как, напр., у предметов, находящихся за софой художницы, или в обстановке на картине „Дедушка“; на такие элементы картин впечатление немедленно реагирует особенно большим количеством ошибок. Я намеренно выбрал такие картины, на которых не все можно ясно рассмотреть, чтобы благодаря этому подойти несколько ближе к жизненной правде. В самом деле, при всяком нормальном наблюдении действительности, уже вследствие Физиологических причин, мы видим ясно и отчетливо лишь минимальную часть пространства; между тем как гораздо большая часть его представляется глазу расплывчатой и рассеянной. Действительность почти всегда пластична; но в определенный момент глаз направлен лишь на плоскость, лежащую в известном расстоянии; все, что лежит впереди или позади этой плоскости, будет видимо неясно. И часто расстояние между предметом и наблюдателем бывает таково, что даже острое зрение оказывается бессильным. Прибавьте к этому, что лишь маленькая центральная часть сетчатки видит со всей остротой, на какую способно зрение; боковые же части, на которые попадает наибольшая часть идущих от предмета лучей, тоже дают лишь расплывчатые образы. Все это не играло роли при моих опытах, потому что испытываемые мною лица могли сами держать перед своими глазами картину на расстоянии, наиболее соответствующем для того, чтобы ясно видеть и обращать последовательно на различные части картины место наиболее острого зрения сетчатки.

Едва ли также существовал при моих опытах другой источник ошибок: скоротечность впечатления. Потому что хотя тремя четвертями минуты, быть может, и не определяется время, необходимое для полного восприятия каждой подробности, но все же срок этот несравненно длиннее, чем тот срок наблюдения, который находится у нас в распоряжении при большей части происшествий, текущей непрерывным потоком действительности, и который просто уже Физически делает невозможным получение впечатления без пробелов. В заключение мы должны сказать, что объективные условия ошибок восприятия в действительной жизни играют большую роль, чем при моих опытах, совершенно так же, как мы уже выше это констатировали при ошибках воспоминания.

Но существуют еще субъективные причины, которые особенно предрасполагают к ошибкам восприятия. Здесь прежде всего выступают моменты аффектов: желание и надежда, ожидание и страх: робкий ночной путник в каждом дереве, как известно, видит разбойника. Подобных сильных аффектов не было в моих опытах; по однако самое ожидание, и без участия душевных эмоций, могло обнаружить свое искажающее воздействие. В первоначальных показаниях утверждалось не меньше шести раз, что жена художника правит лошадью; в этом случае само собою понятное предположение: „кто едет на козлах, тот н должен держать вожжи“, — просто па просто заменило собою самое наблюдение, от которого поэтому не остается и следа.

К субъективным источникам ошибок восприятия относятся также плохая наблюдательность и недостаточная внимательность. Первая есть постоянное свойство данной психики; некоторые люди почти неспособны к допущению воздействия на себя впечатлений чувств, как таковых, и к удерживанию их с максимальной энергией; вместо того они или вполне допускают воздействие на себя впечатлений, уже обработанных внутренней жизни, пли же немедленно после того, как впечатления исчезли, они переходят от них к объяснениям, выводам, суждениям, поступкам или ассоциациям. С другой стороны, недостаточная внимательность есть временное состояние души, при котором психическая энергия не с полной силой обращена на впечатление; причина может лежать в отсутствии интереса или в том, что нечто другое требует интереса к себе, в расположении духа, настроении, утомлении или слабости. Часто нельзя решить, которая из этих двух причин действует в отдельном случае, как, например, при дважды сделанной ошибке, будто видели горшок стоящим слева па скамейке (на карт. „Дедушка“). Но иногда это различение и удается. Мяч зайцев был назван солнцем одним лицом, которое прежде отличалось полнотой наблюдения; стало быть, в данном случае перед нами уклонение внимания. Напротив того, обе дамы, из которых одна после 3/4 минутного созерцания приняла зайцев за кошек, а другая подумала, что нельзя определить, какое животное изображено на картине „художника“ — лошадь юга осел, — должны обладать исключительно плохой способностью к наблюдению.

Б. Ошибки воспоминания.

К ошибкам, сделанным уже при непосредственном созерцании, присоединяются еще и те ошибки, которые вызываются временным забвением и новой попыткой отметить случившиеся раньше события; это — собственно ошибки воспоминания.

Хотя до сих пор они гораздо меньше принимались во внимание и изучались, чем ошибки восприятия, тем не менее они гораздо значительнее и многочисленнее последних.

Здесь перед нами возникает один из труднейших и в настоящее время наименее выясненных вопросов психологии: какой— собственно вид имеет воспоминаемый образ? Само собою разумеется, что, говоря об этом, мы будем обращать наше исследование лишь на те стороны, которые имеют практическую ценность для юристов, а также ограничимся исключительно нашими опытами, посвященными воспоминанию об оптических впечатлениях.

Уже самое выражение „воспоминаемый образ“ способно навести на ложные суждения. При этом слове является мысль о настоящем „изображении“, о копии первоначального впечатления, уступающей ему, быть может, лишь в интенсивности красок и света и в отчетливости контуров.

Эта теория изображений долгое время была господствующей; разницу между ощущением и воспоминанием видели лишь в различной степени интенсивности. Но современная психология опровергает это, и мои опыты липший раз дают для этого материал. Да и каждый может проверить это на самом себе. Если мы попытаемся припомнить близкое лицо или ковер комнаты, которую мы видим ежедневно, то большинство из нас немедленно заметит при этом, что у нас собственно нет оптического образа воспоминания с контурами и окраской, а есть нечто совершенно схематическое, заменяющее нам мыслимый объект. Лишь немногие люди (именно художники) способны к настоящей „визуализации“, т. е. к воспроизведению форм н красок, света и тени полного образа воспоминания, и они действительно часто отличаются особенной достоверностью в показаниях об оптических воспоминаниях, если только сюда не примешивается фантазия, действующая искажающим образом. И между испытываемыми мною лицами есть такие, которые, по-видимому, в высокой степени одарены зрительно, что заметно по большому количеству правильно и в правильном расположении друг относительно друга названных подробностей. Только в таких случаях и возможно говорить собственно об образе по воспоминанию, хотя и этот образ значительно отличается от созерцаемой живой действительности. Воспоминания галлюцинаторной силы представляют собою очень редкие исключения ипритом большею частью характера патологического.

Большинство же людей и притом значительное, но имея подобных истинных образов воспоминания, руководствуется более или менее скудными суррогатами. Суррогатов же этих однако недостаточно. Точно так, как мы уже отметили, при восприятии, и при воспоминании неполнота и неясность материала, находящегося в распоряжении психики, создает сильное стремление к дополнениям и пояснениям, которое не ослабляется до тех пор, пока не выработается связное и понятное целое. Насколько ценным оказывается воспоминание после этой психической ретуши, — могут свидетельствовать многочисленные ошибки.

Из чего же состоят эти суррогаты и каким образом завершают они воспоминание?

Суррогаты бывают как конкретного, так и абстрактного характера. Конкретные состоят из оптических остатков крайне расплывчатых и неясных, неполных н нетвердых элементов зрительных образов; затем, они заключаются также в мышечных ощущениях и в том, что остается от него в памяти (наиболее изученные за последнее время ощущения, порождающийся в мышцах, сухожилиях и суставах, которые представляют нам в сознании движение и положение наших членов и органов), и, наконец, в акустических сопутствующих представлениях шумов, звуков, слов.

Последние имеют особенно большое значение, с одной стороны, оказывая помощь воспоминанию; а с другой, — служа источником ошибок. Па наших картинах, например, повозка не скрипит и не раздается чтение вслух молодого зайца, поэтому от акустических моментов остаются лишь словесные их обозначения, которые могут запечатлеться, как внутренние звуковые образы, даже если они и не произнесены вслух. На самом деле значительная часть содержания показания есть по воспоминание о виденном, но воспоминание о раньше уже данном показании. Это отчасти сами отлично подметили лица, над которыми я делал опыты, отчасти же это можно видеть из самой формы показания. У некоторых лиц следующие друг за другом описания одной и той же картины до такой степени сходны по основному содержанию, по конструкции Фраз и по некоторым бросающимся в глаза выражениям, что нам приходится говорить о выдающейся памяти, но о памяти, относящейся к звукам, а не к виденным вещам. Пример дает нам приведенное выше со всеми повторениями показание г-жи С. о „художнике“. У нее место из второго показания: „Дама держит в одной руке статую, в другой лампу. Па ней английское платье и дорожная шапочка“ — повторяется слово в слово в третьем и в четвертом показании. Ея показания о самом художнике тоже очень похожи друг на друга по Форме выражений. При „присяге“, т. е. через 5 месяцев, воспоминание слов уже перестает действовать (относительно художницы — отчасти, а относительно художника — совершенно), и это немедленно обнаруживается в появлении новых ошибок.

Но с другой стороны, именно то обстоятельство, что воспоминание остается связанным со словами, и может быть источником ошибок, потому что слова имеют различные значения, а различие значений — это начало всех ошибок. На возу с мебелью есть софа. От ее формы и внешнего вида не осталось никакого образа воспоминания, но самое слово запомнилось. И когда в следующий раз слово это опять всплывает, психика старается снова сделать его конкретно-наглядным, но согласуется ли теперь эта наглядность с первоначальной действительностью? Но большей части этого нельзя заметить, потому что нам называют лишь слово, и мы незнаем, припоминается ли при этом какой-нибудь образ и какой именно. Иногда же это стремление к наглядности переходит на соседние слова, и тогда получаются поражающие результаты; например, слово софа, как посредствующее звено, повлекло за собой совершенно другой конкретный образ, и мы услышали о „темной пестрой софе С круглой спинкой (см. выше пример 1).

Но слово может порождать ошибки и в другом отношении; а именно: степень его значения не всегда бывает одинакова. Слово иногда употребляется как риторическое украшение, как дополнение к фразе, как символ, и при этом с сознанием того, что оно не имеет большой ценности. Но сознание это исчезает с течением времени, а слово остается, и, появляясь снова, считается полноценным; тут то и кроется ошибка. Я, например, твердо убежден, что несколько раз встречающееся обозначения красок в первоначальных показаниях в начале подразумевались не вполне серьезно. Лицо, только что видевшее картину черного и белого цвета, не может же думать, что на ней в самом деле есть темно-коричневый глиняный горшок; таким показанием оно только хочет сказать, что на ней изображен тот предмет, который в действительной жизни встречается в виде темно-коричневого глиняного горшка. Но, повторяясь и в следующий раз, это обозначение цвета в конце концов принимается за истину; и может случиться впоследствии, как оно и было со мной на самом деле, что лицо, над которым производился опыт и которому я по окончании опыта показал картины, очень удивилось тому, что они не были цветными.

Нечто подобное бывает и с образованием множественного числа. Когда кто-нибудь говорит: сзади на возу находятся горшки, корзины и т. д., то, быть может, сначала он вовсе не хотел этим выразить свою уверенность в том, что там находится по несколько экземпляров каждого из этих предметов; оп просто хотел сказать, что там есть эти виды предметов, не зная при этом ничего о количестве экземпляров. Но когда эти же самые слова повторяются в следующих его показаниях, то они легко могут быть приняты за положительные обозначения множественного числа.

Наконец, классическим примером того, до чего может довести простое запоминание слов, может служить уже упомянутая и сначала кажущаяся такой непонятной ошибка, что будто бы „воз художника проезжает в узкие ворота“. Эта ошибка была сделана при третьем повторении показания; причина лежит в первом повторении, где исключительно для красоты Фразы было употреблено роковое выражение: ein Maler zieht „zu in Thore hinaus“.

В действительной жизни слово, как источник ошибок, имеет большое значение там, где, как при наших опытах, показание повторяется многократно; где к виденному присоединяют известное по наслышке; где свидетели имеют возможность вести между собою предварительно разговоры п, наконец, там, где в вопросе и ответе было употреблено одно и то же выражение, но в различном смысле.

До сих пор мы рассматривали обрывки оптических и акустических впечатлений, как материал, из которого память старается воссоздать свои образы воспоминания. Но этим не исчерпывается содержание сознания. Кроме этих конкретных элементов, в воспоминании есть еще и другое, более или менее тесно связанное с ними, содержание; содержание это не наглядно и относится оно к родовому понятию, к общей дели, к абстрактному отношению; оно имеет не чувственный характер, н поэтому психологу чрезвычайно трудно его описать, однако же его несомненно можно выделить при моих опытах. Возьмем еще раз для примера софу художницы. Когда софа эта в первоначальном показании была названа верно, а в повторных — обратилась в сундук, па котором сидит художница, — то что здесь произошло? Должны ли мы думать, что представление софы проделало в душе по овидиевскому способу постепенную метаморфозу и сначала отложило в сторону чехол, затем отбросило спинку и т. д., пока, наконец, не остались одни голые доски? Нам остается только допустить, что конкретное представление оптического образа софы или звука слова „софа“ совсем не осталось в памяти, а вместо него сохранилось лишь абстрактное суждение: „там есть что-то, на чем сидят“, под которое и подошел конкретный образ сундука. Перед нами нечто подобное и в том случае, когда тросточка на дереве (на картине „зайцы“) превращается в зонтик, или же нежидкое содержимое блюда, которое держит „дедушка“, обращается в суп; в первом случае связующим звеном было суждение: „там что-то висит“, быть может, связанное с смутным представлением чего-то длинного; во втором случае — суждение: „там что-то есть внутри“.

Во всех таких случаях перед нами не сохранение в памяти формулировки предложения, звука; до этого в большинстве подобных случаев не доходит; здесь поэтому нет ничего, кроме определенного отношения к предмету психики, которая внутренне отражает действие, деятельность, намерение, но не самый предмет.

Удерживается в памяти факт сиденья, висения, наполненности, но не то, на чем сидят, что висит и что наполняет. Так, грамматика определяет: подлежащее есть то, о чем что-нибудь сказано, а сказуемое — то, что об этом сказано; сказуемое запоминается, а подлежащее восполняется для него заново.

И в самом деле, подобные дополнения делаются почти всегда. Абстрактная идея „там что-то висит“ могла одиноко покоиться в глубине памяти; если же она должна претвориться в воспоминание и даже в показание, то ей нужен субстрат, к которому она могла бы прикрепиться; она мигом подхватывает первое попавшееся конкретное представление, находящееся в ее распоряжении, например: зонтик. А затем с наивностью будет утверждаться, что зонтик этот находится в памяти.

Особенно поучительны те случаи, когда посредствующее звено процесса находится не между строк, а в самых строках. Так например, раз было сказано о мальчике на картине „Дедушка“: „он держит руки в карманах панталон, чтобы не мешать“. Здесь придаточное предложение дает ключ к главному предложению: цель держания рук осталась в памяти, а самое держание восполнено было неверно. Совершенно таким же образом верно сохранившаяся в памяти цель ведет к указанию неверного положения и в следующем случае: о кошке дедушки одно лицо сказало в первый раз правильно: „она глядит с жадностью, что выражается в линиях ее тела“, — во второй раз — неверно: „она напряженно вытянула спину и думает, что сейчас получит кусок“.

Когда я во всех этих случаях говорю об умозаключениях относительно содержания, то, разумеется, это не нужно понимать так, как будто бы здесь произошел логический процесс в таком роде:

Там висит что-то длинное.

Часто во время загородных прогулок зонтики висят на деревьях.

Следовательно, что-то висящее длинное на картине — тоже зонтик.

Об этом психологически нет и речи; скорее, зонтики без средего члена и без сознания второстепенного характера этого представления, более или менее произвольно присоединяется к предложению „там что-то висит“. Пожалуй, пример этот по объективному результату похож на прием заключения постольку, поскольку из чего-нибудь раньше не данного выводится что-нибудь данное. Быть может, мы меньше ошибемся, если будем говорить здесь о пояснении (Deutung): воспоминание поясняет суждение „там что-то висит“ понятием зонтик.

К подобным неверным пояснениям мы должны отнести наибольшую часть тех ошибок, которые мы в главе VI назвали метаморфозами и ошибками расположения в пространство. Потому то и последние также можно отнести сюда-же. Когда у художницы лампа или Фигура оказываются то в левой, то в правой руке, то мы не должны думать, что и в самом деле представления медленно перемещаются крест-на-крест. Наоборот, и здесь тоже от воспоминания осталось лишь абстрактное: „оба предмета распределены в обеих руках“; и затем, при возобновлении показания, психика произвольно распределяет эти предметы.

Таким образом суррогаты воспоминания, обрывки оптических впечатлений, слова и абстрактные суждения, — все это составляет лишь основание для самой широкой деятельности пояснения. Воспоминание значительной своей частью основывается на непроизвольном приеме и потому то так ошибочно.

Мы должны упомянуть еще о двух источниках ошибок воспоминания: о свободно творящей фантазии и косвенного пояснения представлений. Во всех описанных случаях воспоминание, которому нужно было воссоздать прошлое, не было еще вполне свободно; оно еще продолжало придерживаться чего-нибудь, что было действительно, и что оно избирало основанием для своих образов. Но оно может сбросить с себя и эту последнюю цепь н с неограниченной свободой вводить в показания воспоминания образы фантазии. Сюда принадлежит большинство ошибок, названных выше „прибавлениями“: пудель на картине „Художник“, ящик для ботанизирования на картине „Вайды“, часы, кисет, голубь на крыше на картине „Дедушка“ и т. д. Наверное те лица, которые давали подобные показания, раньше уже часто видели пуделя или ящик для ботанизирования именно так или вроде того, как им казалось, что они видят их на картине. Поэтому это все действительно представления памяти, быть может, совершенно верные и наглядные. Но, хотя бы и верное само по себе, представление памяти немедленно становится ложным воспоминанием, если оно помещено в неверном по времени сочетании представлений, потому что законченный образ воспоминания должен заключать в себе лишь представления, получившиеся из впечатлений, воспринятых в одну и ту же фазу времени. Потому иногда н бывает, например, что память одного человека с одной стороны хорошо развита, а с другой — дурно функционирует: у него может быть большая сила воспроизведения, т. е. способность вбирать в себя впечатления в большом количестве и затем воспроизводить их с большою интенсивностью и наглядностью, и вместе с тем у него может быть дурно развита способность воспоминания в специальном смысле, т. е. он не может с достоверностью выбирать из этого количества представлений именно те, которые относится к определенному отдельному случаю прошедшего. Этим признаком характеризуются мечтательные натуры. Способность легко распоряжаться представлениями с полным пренебрежением ко времени их происхождения — именно и составляет один из главных признаков деятельности фантазии; гору, виденную в прошлом году, и дерево, виденное вчера, она свяжет в одно целое. Но как бы ни была эта способность драгоценна для законных задач фантазии, в особенности для задач искусства, тем не менее она опасна там, где желательна связь воспоминания со временем, т. е., где требуется воспоминание о факте, совершившемся в определенный момент времени. Здесь же это соотношение со временем часто совершается с большой неопределенностью и без всякой критики: случайно всплывающий, неизвестно откуда происходящий, образ памяти немедленно принимается за образ воспоминания, принадлежащий по времени к данному обстоятельству — и вот уже правда искажена. И в самом деле, многие из самых поразительных прибавлений были сделаны лицами, у которых эстетическо-фантастическая сторона преобладает над точно-теоретической. И если уже у образованных, научно вышколенных людей заметен такой недостаток критического отношения к бьющим ключом образам фантазии, — то чего же и ждать от людей, принадлежащих к другим сферам?

Последний источник ошибок принадлежит совершенно иной области, — области количественной; он проистекает из склонности к усилению того, что сохранилось в памяти. В количественном отношении мы до сих пор принимали во внимание главным образом ослабляющее влияние воспоминания; мы видели, как, благодаря ему, представления становятся более бледными, слабыми, неверными, бессодержательными, пока, наконец, не исчезают в забвении. Здесь же случается, как раз обратное: влияние усиливающее. Виргилиевское „crcscit eundo“ относится не только к „fama“, т. е. к воспоминанию, распространяющемуся из уст в уста, но также и к затянувшемуся со времени воспоминанию одного же н того же лица: memoria crescit eundo.

Из массы впечатлений, непрерывно действующих на нас, лишь немногие сохраняются. И они могут сохраниться лишь потому, что им свойственна особая сила, особенная способность возбуждать интерес; таким образом выбор того или иного представления есть доказательство его силы, его победа в борьбе представлений. Но сила того значения, с помощью которого то или иное представление выделяется из всех остальных, может действовать и дальше; победа над столькими другими расширяет сферу его собственной власти; и всякий раз, всплывая в воспоминании, представление это заново проявляет свою силу, которая воздействует на самое его содержание, усиливая его.

В самом деле, эта склонность к усиливанию известных представлений замечается в самых различных направлениях; прежде всего сюда относятся многочисленные неверные образования множественного числа, затем те замечательные, повторяющиеся усиления степени, пример которых мы уже приводили (художник идет, — идет большими шагами, — поспешными шагами). Приведем еще несколько таких примеров: у зайцев мяч один раз долетает до верхушки дерева (что уже само по себе — большое преувеличение), на следующий раз мяч летит уже выше дерева. Деревья на той же картине одно из испытываемых лиц описывает так: сначала — два дерева, затем березовый лесок, потом — лес. О вещах, висящих на дереве, было сказано так: шляпа и проч.; потом — шляпа, зонтик и проч., и, наконец: шляпы, зонтики и проч. Старик, на третьей картине, из человека, одетого в довольно поношенное платье, два раза превращается в настоящего нищего.

Усиливаться может также и самоуверенность в данном показании; например, одна дама, дав три раза правильные показания о „художнике“, на четвертый раз вдруг неожиданно замечает: „может быть, на картоне есть еще и кучер“, а па пятый раз уже и вовсе отбрасывает это „может быть“.

Наконец, усиливание обнаруживается также и в особого рода иррадиации на другие части картоны. В виде образчика можно привести показание одной дамы, которая три раза сделала эту ошибку. Из картины „Зайцы“ она прежде всего называет круглый стол, около которого находятся родители, а потом заставляет молодую пару сидеть „тоже у круглого стола“; это „тоже“ мы должны поставить в зависимость от другого стола, присутствие которого и составляет, так сказать, источник заразы. У „Дедушки“ в приведенном уже показании, таким же образом пар от ложки переходит на трубку. Иррадиацией также нужно объяснить совершенно непонятное вначале изменение одежды на дедушке, который при втором показании оказывается в панталонах до колен, длинных чулках и в башмаках с пряжками. Уже в первом показании несколько короткие панталоны мальчика, вследствие небольшого усиления, быть может вследствие смешения с мальчиком зайцев, были укорочены до колен. Это повторилось и при втором показании, по кроме того было перенесено также н на дедушку (длинные чулки и башмаки с пряжками служат уже естественным дополнением к этому костюму рококо).

Роль, которую играет в действительной жизни эта склонность к усилению, как источник искажения воспоминания, имеет, по моему мнению, весьма большое значение.

Значительная часть всех показаний воспоминания вращается вокруг суждений о степени: большой или маленький, красивый или безобразный, скорый или медленный, умный или глупый, много или мало; но мы тогда лишь замечаем эти количественные свойства, когда нам кажется, что они отступают от середины. Если мы замечаем, что лошадь была худа, то мы думаем, что она была особенно худа, и благодаря этому в нас уже возникает тенденция еще больше усилить в воспоминании это отступление от точки безразличия. Выразимся так: каждое данное состояние нашего воспоминания происходит от двух противоположных течений: среднее и нормальное сливается с точкой безразличия забвения или же безвозвратно поглощается общим индифферентным состоянием сознания нашего ежедневного обихода, а неправильное, необыкновенное, ненормальное противодействует началу забвения и поглощения и все дальше удаляется от нормы.

Конечно, не утешительна мысль, что для наших суждений о степени мы носим в себе нечто в роде самостоятельного мультипликатора, который имеет тенденцию, усиливая, доводить доброе мнение до крайности, плохое мнение до слепого осуждения, и из самых маленьких причин извлекать самые большие следствия. Известный факт гигантского вырастания „молвы“ тоже находит себе объяснение в том, что у каждого отдельного лица, передающего слух, есть стремление к усилению (см. Добавление I). В практическом же отношении мы должны при оценке показаний воспоминания, во всех тех случаях, где опо заключает в себе суждение о степени, помнит, всегда „ crescit eundo“.

На основании моих опытов я убедился в том замечательном факте, что женщины делают особенно много подобных ошибок усиления.